Откройте, полиция

Стоит сразу оговориться, что я не стою на стороне тех теоретиков, которые рассматривают вопрос о полицейском государстве как вопрос, предельно далёкий от господствующей практики установления преступлений и вменения вины.

Можно потратить жизнь на комментарии к Карлу Шмитту, но так и не идентифицировать, чем является полицейское государство. Можно рассматривать понятие полицейского государства, но так и не установить степень применимости этого понятия к России. Интеллигентская мантра "Тут всё сложнее!" вообще чаще и чаще повторяется отечественными обществоведами в ответ на просьбу описать рельеф местной социальной реальности. Интеллектуал скорее обвинит объект своих исследований в "немодернизируемости", чем поставит под вопрос методологию рассмотрения этого объекта.

Юридический тип мышления вообще несёт в себе соблазн принимать кодексы и принципы права вне контекста их обоснования и применения. Подобный подход позволяет принять категории права за философские концепты, санкционирующие возможность самых разных стратегий мысли. В этом смысле носитель юридического мышления персонифицирует в своей деятельности работу полицейского государства, выступает (насколько это возможно) его антропологическим субститутом. Более того, право, помещённое в предполагаемый центр мироустройства, предстаёт условием существования: заменяя собой инстанцию божественной демиургии, оно приходит раньше любых явлений. Проще говоря, юристы и сочувствующие им социальные теоретики принимают институты за нормы, а нормы за работающие практики. Это отождествление позволяет благополучно пройти мимо проблемы соотнесения сущего с должным.

Социальные институты функционируют как системы нормативного регулирования. Однако это не значит, что нормы нужно понимать как всеобщие и прозрачные правила, к соотнесению с которыми сводятся все без исключения проявления общественной жизни. Подобное отношение к нормам сближает носителей юридического мышления и представителей аналитической философии, которые обращаются к теории общества (ближайший пример такого теоретика – Питер Уинч). Общество уподобляется скоростной автостраде, присутствие на которой требует знать и соблюдать правила дорожного движения.

Подобная метафорика заставляет забыть как о проблематике справедливости, так и о проблематике блага и долга. Управляя собой как средством передвижения, социальный агент заведомо обозначает эти вопросы как вопросы оптимизации скорости и маневрирования. Не только для того, чтобы быть справедливым и нравственным, но и для того, чтобы "просто быть", достаточно юридического инструктажа, который мгновенно превращается в инструктаж сугубо технический. Полицейское государство возникает в результате подчинения праву практик и институтов, построенных на апелляции к справедливости. Основной парадокс юридического мышления состоит в том, что право универсализируется только тогда, когда в действие приводится государственная машина насилия. Говоря коротко, чтобы правовое государство состоялось, оно должно хотя бы отчасти являться полицейским.

Описанная ситуация, усугубляется тем, что не только избранные специалисты, но все без исключения граждане являются носителями юридического мышления, задающего рамку абстрактной мысли как таковой. Соответственно, вопрос о полицейском государстве является вопросом не некой внешней инстанции, но об аппарате субъективности самого социального агента. Этот аппарат организован как система сдержек и противовесов, которые организованы вокруг двух альтернатив: свободы воли и ответственности. Проще говоря, полицейское государство возникает как механизм и эффект секуляризации свободной воли, превращающейся из антропологического атрибута божественного провидения в атрибут бдительности "практического разума", организационной формой которого становятся государственные органы.

Эволюция системы противоречивых средневековых эдиктов в универсальную систему права превращает действующего субъекта в субъекта права. Однако идентичность субъекта права начинает превалировать только в ситуации включения механизмов государственной принудительности, когда человек подозревается в правонарушении. Можно было бы сказать, что право для государства выступает способом установить монополию на подозрительность.

Более того, в монополии на подозрительность состоит отличие так называемых демократических обществ от всех прочих. Эффект пресловутого "тоталитаризма" состоит, к слову, ровно в обратном: тоталитарный режим укрепляется благодаря демонополизации подозрительности, которая становится основной формой гражданской активности.

Полицейское государство выступает институтом, рассматривающим субъекта как явление, заполняющее собой брешь между ролью подозреваемого и процедурами установления вины.

Полицейское государство – это чувство вины, не просто имплантированное в субъекта, но ставшее авансценой для его "внутреннего мира". Чувство вины следует отличать в данном случае от моральных категорий блага и долг. Долг возникает как абстракция кредитно-финансовых отношений, благо – как абстрактное выражение солидарности. Однако и благо, и долг сохраняют связь с практиками, которые их породили. Практический смысл блага и долга проявляется в том, что обращение к этим категориям означает не столько ответ в ситуации выбора, сколько расширение самих возможностей что-либо выбирать.

С чувством вины дела обстоят ровно противоположным образом: оно блокирует любую практику за исключением асимметричного взаимодействия (под знаком демонстрации государственных прерогатив на физическое насилие). При этом целью применения силы выступает в предельном случае сам практический выбор, чреватый размежеванием и неопределённостью. Иными словами, чувство вины всегда представляет собой результат превращения насильственного доминирования в детерминацию - скрытый и хорошо усвоенный фактор существования.

Из перспективы полицейского государства всё время наблюдается мираж гоббсовой "войны всех против всех". Этот мираж рассматривается не просто как иллюстрация нулевой степени социальной организации (со всеми вытекающими последствиями), но как состояние, к которому в любой момент можно вернуться. Мираж "войны всех против всех" и борьба с ним выступают единственной моделью легитимации, с которой соотносится полицейское государство.

К тому же, если Гоббс рассматривал общественный договор и предшествующее ему положение дел как дидактическую гипотезу, то полицейское государство постоянно воспроизводит Гоббсову проблему социального порядка для того, чтобы этот порядок устанавливать. Таким образом, полицейское государство является вполне реальным воплощением описанного Гоббсом суверена и его власти, основанной на принципе: "Подданный меняет индивидуальность на возможность быть взятым под защиту". Полицейское государство радикализует этот принцип, отождествляя защиту и обвинение, кару и справедливость, контроль и добродетель.

С точки зрения полицейского государства субъект предстаёт застенком, возведённым вокруг тщательно локализуемого чувства вины, заменяющего ему душу и совесть. Отсюда берёт начало превознесение тюремной модели общества: героика разнообразных сидельцев. Полицейское государство относится к своим подданным как к объектам перманентного интернирования.

Топология социальных различий рассматривается в качестве универсального регламента. Размещение (вместе с "привязкой" к месту) превращается в предмет и способ регуляции: государство превращается в единственного крепостника. При этом предметом владения является не тело гражданина или его собственность, а занимаемые гражданами позиции в социальном пространстве. Гражданин сливается с подданным, однако подданичество из принципа подчинения юрисдикции национально-государственных органов власти превращается в принцип принадлежности к всеобъемлющему социальному пространству.

Однако это общий принцип полицейской государственности. В России он приобрёл вполне оригинальное прочтение.

Не секрет, что процессы, произошедшие у нас 20 лет назад, хорошо подпадают под определение "криминальной революции". "Криминальная революция" - не просто обозначает взрывное распространение ещё недавно преступных практик. Это "теневая" революция, которая сохраняет общество в состоянии перманентного дефицита легитимности и легальности.

Речь об обществе, нуждающемся в постоянном реучреждении, где невозможна сама фигура отца-основателя, равно как и закон (будь то в понимании конвенции или завета). Общество распадается при этом на две части: бюрократию (вплоть до консьержки "при исполнении" или "ответственного по этажу") и криминалитет (из духа которого рождается олигархия). При этом чем выше доля узаконенных "криминальной революцией" особо крупных правонарушений, тем более массовым является характер мелких правонарушений приобретающих характер социального протеста.

Проявления солидарности в российском обществе оборачиваются единством криминалитета и бюрократии, которое автоматически оборачивается коррупцией. Полицейское государство в отечественном варианте берёт начало не в правовом регламенте, помноженном на силу государства, а в коррупционной системе откатов, кормлений и вотчин. В рамках этой системы сила государства измеряется не соединением боеспособности с легалистским потенциалом, а курсом перевода административно-политического ресурса в хозяйственные активы. Главная обязанность полицейского государства в этих условиях: обеспечивать бесперебойность конвертации и стабильность ресурсных котировок (в дополнении к лимиту гражданской активности – Константин Крылов справедливо отвечает, что главной идеологемой становится в этом случае призыв "Сидите дома!").

Назовём режим, который воплощает подобное положение дел, полицейской олигархией. Главенству этого режима может противостоять только один политический тренд: республиканизм как воплощение антикоррупционной солидарности. Для республиканизма характерно принципиально иное отношение граждан к собственной участи. Она не выводится из занимаемого положения, но, напротив, рассматривается как следствие активности, требующей подтвердить это положение. Подобная активность способна в конечном счёте абсолютно изменить судьбу.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67