Тема революции – это всегда тема определенной незавершенности. Не зря ведь министр иностранных дел КНР Чжоу Эньлай, когда у него попросили дать оценку события Великой Французской революции, ответил, что прошло еще слишком мало времени, чтобы о ней можно было судить. Пока событие способно оставаться проблемой, оно продолжает жить.
Сегодня на пятачке первой недели ноябрьского календаря уже который год находятся в весьма странном соседстве две известные всем даты: 4 и 7 ноября. Возможно, именно подобная календарная близость в какой-то мере электризует каждую из них в нашем сознании, создавая в нем напряжение, противодействие исторических логик, открываемых каждым событием.
Тут уместно вспомнить известный марксовский пассаж о силе теории, охватывающей человеческое сознание, где радикальность позиции означает понимание вещи в ее корне. В этом отношении, если положить в способ понимания необходимость некоторой целенаправленной абсолютизации, то эффектом становится приобретение событием политической перспективы, где последняя становится синонимом принципиальной открытости для будущего. В каком-то смысле здесь напрашивается аналогия с высокоактивными химическими элементами, которые способны инициировать образование новых соединений, совершать изменение путем перегруппировки составляющих их сил. Это как раз и есть свойство радикализированного до своих ключевых идей события, когда оно способно быть активным элементом трансформации сознания, личного и коллективного опыта, давая ориентир, основу творческого роста. Ведь какое бы мы событие не взяли, любое из них медленно выдыхается, исписывается, выходит из моды, через десятилетия теряя способность быть частью постоянно меняющегося потока актуального опыта, направлять его, создавая на своей основе новые ассоциации, генерировать в себе что-то, что способно из глубины прошлого громко отвечать настоящему, увлекая его уже с позиции будущего. И в этом смысле подобный возврат к событию связан не с его очередным переживанием-пережевыванием, дидактическим повторением под угрозой выставление «2» за незнание, а с той же самой революционизирующей изобретательностью как поиском новой актуальной связи.
Если на время обратиться к традиционному, то есть бытовавшему до 1789 года, пониманию революции как обозначения любого неожиданного изменения в положения дел (от изменения государственных установлений, до простого поражения в битве или падения министерства), то ретроспективно подобным образом можно обозначить взятие Китай-города народным ополчением Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского, конечным итогом чего стало избрание царем Михаила Романова. Однако даже использование столь чуждого российскому историческому словоупотреблению обозначения, фактически, не открывает в событии какой-либо перспективы, кроме возможности обозначения окончания исторического разрыва (Смутного времени) и начала нового исторического цикла, трехсотлетие которого российская монархия будет столь помпезно праздновать незадолго до своего падения. И по своей сути подобная «национальная революция 1612 года» является совершенно замкнутой на ушедшую в прошлое историю России датой, у которой связь с будущим отрицательная. Это проявляется в двух аспектах. С одной стороны, с точки зрения связи времен подобное событие во многом имеет «закрытый» характер. С другой стороны, по лежащему в основе данного события смыслу его можно обозначить как замкнутое на само себя, историческое прошлое. Это связано с его реставрационной сутью как возвращением к утерянной традиции, циклу настоящего-прошлого.
Другая «отрицательная» черта «революции 1612 года» связана с иноземным элементом и освобождением от него, то есть с устранением угрозы российской общности. Но если для традиционного общество охранительный характер события носит органический характер, то в случае современной России оно имеет вполне зримое изоляционистское содержание. Неудивительно, что символический потенциал праздника был сразу же использован различными националистическими силами, как день борьбы за национальные права русского народа – его освобождение от диктата чужеродных ему сил. А это как раз то политическое поле, которое государственная власть не может напрямую использовать.
С другой стороны, подобный изоляционистский потенциал события, учитывая в некотором роде вполне архетипический случай с осадой Смоленска поляками, усиливает в большей степени политическую логику Polizeistaat, нежели стратегии коалиционного решения проблем и инновационного развития. Примечательно, что появившаяся в «Известиях» накануне нынешнего Дня народного единства статья «Поправка веником» Никиты Михалкова не столько просто проходит мимо заявленного идейного основания, сколько оказывается близка открытой республиканской этике общего дела.
В том же отношении начавшаяся с восстания в Петрограде Октябрьская революция представляет собой событие, само по себе утверждающее перспективу и устанавливающее между собой и будущим связь открытого свойства. Начавшийся в октябре1917 года «штурм неба» создал основу для нелокальной, вненациональной, внегосударственной и даже исторически необусловленной перспективы развития, при всей спорности последнего утверждения. Последнее здесь особенно важно. Дело здесь, конечно, не столько в красноречивой статье того времени итальянского коммуниста Антонио Грамши «Революции против «Капитала»» и всех исторических нюансах предреволюционной ситуации, сколько в возможности исторического события совершенно иного рода, где оно, отбрасывая детали, гораздо ближе к свободному сознательно-волевому импульсу, нежели обусловленной необходимости. В противном случае достаточно сложно понять саму возможность исторической авангардности Октября, поднявшего мощную волну в культурной жизни общества. Подобный импульс мирового ускорения из полупериферии в некотором смысле стал примером той самой невозможной реальности, воплощением которой в кинематографе стал реющий алый флаге на броненосце «Потемкине» в конце одноименного черно-белого шедевра Сергея Эйзенштейна.
В этой реальности немыслимой до Октября альтернативы есть и другой момент, связанные уже не столько с событием, сколько с возможностью общества начать подобный рывок, оказаться в позиции творца сколь невозможного, столь и реального будущего. И во всем этом есть большая и закономерная трагедия революции, когда весь этот неукорененный импульс трансформации стал буксовать в бескрайних просторах России и азиатских степях, зарываться в продразверстках, экономической разрухе, бюрократизации и так далее.
В конечном счете, в отношении этого события речь не о том, что история в некотором роде постепенно победила Октябрьскую революцию, сведя ее, в конце концов, к государственному фетишу. Речь идет о факте того, как в один из октябрьских дней то, что было невозможно, вдруг стало реализовываться, развернув на какое-то время перед миром во многом совершенно непостижимую антикапиталистическую историческую перспективу.