Вот уже лет десять не смотрю телевизор и давно не испытываю потребности в теледури. Невеликое, конечно, а все же достижение. Но от телевидения в нынешней жизни куда же денешься? С некоторых пор в Тайбэе повсюду - в метро, в автобусах, на улицах, даже в лифтах - установлены телевизионные экраны, круглый день вываливающие на публику ворохи образов. Показывают, конечно, рекламу, разбавляемую прогнозами погоды и сводками происшествий. Эта везде нелепая мания чего-нибудь новенького и остренького. И в каждой забегаловке, и в солидных барах тоже стоит телевизор, и в нем что-то мельтешит. Не говоря уже том, что рекламными плакатами захвачены все "полезные" городские площади. Так что, если прикинуть, тайбэйцы видят перед собой образы от массмедиа ненамного меньше времени, чем реальный физический мир. Подозреваю даже, что, если бы такой контракт был технически возможен, публике предложили бы смотреть рекламу за деньги. Может, здесь и кроется самый большой секрет современного мироустройства, о котором простые потребители еще не догадываются. И сколько ни убеждай себя, что точно знаешь, где реал, а где виртуал, процесс пошел и даже, пожалуй, уже далеко зашел. Мир как мозолящий глаза медиаобраз, вездесущий мирообраз стоит прежде идей и сам устанавливает смыслы. И если нынешняя действительность чему-то "подло подражает", так это ему, постылому. В туристических местах теперь нередко можно видеть только фрагменты оригинального памятника, встроенные в его "точную" копию. И каково назначение этих включенных в коммерческий оборот и оттого опустошенных остатков истины? Конечно же, удостоверять достоверность копии!
Случайно ли распад жестко установленной при Советах нормативности и переход к медиакратии у нас начался с телепередач, которые назывались "Взгляд" и "Прожектор перестройки"? Вот когда в шоу-бизнесе впервые пахнуло каким-то программным непрофессионализмом и бестолковщиной. Правда, в России до инфляции образов в азиатских масштабах еще не дошли и, наверное, не скоро дойдут. Русские воспитаны в уважении к образу. Что не только не мешало, но, может быть, даже поощряло их к авангардистским экспериментам с образами, к всевозможному изобразительному озорству. А кроме того, верность нормативному образу может в современных условиях задавать разные трудноразрешимые загадки. Например: допустимо ли почитание изображений икон, полученных цифровым способом, и если нет, то в чем разница между фиксацией потока света в обычной фотографии и его цифровой версией?
Для китайца таких вопросов не существует. Он приучен - именно так! - не различать "реальность" и "иллюзию". Он поклоняется не знанию и даже не творчеству, а удобству и пользе, летучей истине момента. Он почти инстинктивно ищет в своем бытии его внутреннее средоточие, точку динамического покоя душевной жизни.
На практике это избавляет от многих комплексов, преследующих европейцев. Взгляд медиа охватывает весь мир и с помощью оптических приборов проникает даже в заведомо невидимое. Всеобъятность его видения или, что то же самое, схождение в нем несовместных перспектив наглядно представлены в технике мультипликации, а теперь еще и в "компьютерных спецэффектах". Но китаец не испытывает неудобства от современной образомании и свойства медиаобразов ловить твой взор и назойливо заглядывать тебе в душу. Он не паникует от ощущения вездесущности чужого и зловещего взгляда, составляющего неиссякаемую тему размышлений современных европейских авторов от Оруэлла до Лакана и Фуко и задавшего классические образцы фильмов ужасов, например, у Хичкока. Реакция по-своему понятная, коль скоро телекоммуникации отняли у человека его богоданный образ. Христианину как раз положено принимать, как благодать, входящий в него с иконы взгляд живого Бога. А медиавзгляд хоть и пронзительный, но на самом деле невидящий, остекленелый. От него не страшно. Китайцы даже не прочь сжиться с ним. Мало что так раздражает европейца в азиатах, как их любовь к фотографированию, к запечатлению своей тени. На то есть причины физические: всевидение равнозначно невидению, и взгляд, движущийся со скоростью света, каковым и является взгляд медиасреды, на самом деле слеп. Есть причины и метафизические: отражение, тень, запечатлеваемые на светочувствительной пленке или сканнере цифровика, как раз и составляют, по китайским представлениям, наше подлинное, пустотное и, между прочим, самое долговечное бытие. Тень есть бытие истины, уподобленной самой себе. В ней предъявлена та темная и бесплотная субстанция, которая составляет сущность образа. Опять-таки благодаря тени мы можем видеть, что видим себя, и, следовательно, знать о своей красоте. Женская мечта, конечно, но в Азии женственное соотносится с первоначалом. Соответственно, размывается почва для эротического порыва как свойства внутренне ограниченного видения. Игорь Манцов метко подметил, что тайваньскому кино свойствен отстраненно-целомудренный взгляд на сцены, которые на Западе сочли бы развратными и порнографическими. Такой взгляд, добавлю, по-своему традиционен: высокопоставленные особы в Девнем Китае могли совершать любовный акт в присутствии свиты. Ведь интимная связь не только не отрицает куртуазных отношений, но и многократно усиливает их, делает их подлинными и реальными. Никакой распущенности, конечно, не предполагается. Хотя естественная жизнь тела в китайском обществе табуирована гораздо меньше, чем на Западе, это не мешает наличию в китайском обществе большей и, кажется, в большей степени непринужденной, чем на том же Западе, строгости нравов.
Где в таком случае искать почву для сопоставлений западного и восточного понимания образа? Полагаю, в представлении о том, что подлинный образ выходит или, точнее, уводит взгляд за свои пределы. Образ истины учит видеть то, что мы в действительности не видим; он учит видеть невидимое. А истина образа сокрыта в его глубине и требует необыкновенной сосредоточенности взгляда. Во всех традициях аутентичный образ есть прежде всего образ духовной воли. На Западе он мыслится как бездонная глубина лика, как первообраз или архетип, на Востоке - как сокровенное "семя" явлений, внутренний предел образа, сам по себе необразный. Лао-цзы советует "держаться великого образа", под которым следует понимать, скорее всего, необозримую явленность мира в целом. Напротив, бытие идола сводится к его видимости, воздвигающей преграду внутреннему прозрению.
Как бы ни сетовали традиционалисты на утрату архетипического измерения образа в современной индустрии визуальности, историческое развитие культуры образа соответствует все более глубокому проникновению в природу самого видения. Современная визуальная техника уводит взгляд от физического мира к молекулярному уровню восприятия и его нейрофизиологическим параллелям. Образы на экранах мониторов рождаются спонтанно из непостижимо кратких операций по считыванию световых колебаний, соотносимых с физиологическим субстратом организма, а далее с психическими реакциями. Одним словом, электроника открывает путь к непосредственной сообщительности мира с нашим психофизическим существованием на уровне некой первозданной алхимии вещей, где еще нет разделения на субъект и объект, где плывущие облака преемственны образам в сознании и, как сказал китайский поэт, "моя писчая кисть сотрясает Пять Пиков мира!". Мерло-Понти называл этот первичный континуум жизни "плотью мира", восточные учителя - "единым телом" всего сущего, что, mutatis mutandis, относится также к мистическому "телу Будды" и "телу Христа". Индивидуальное сознание появляется потом и распоряжаться этой заданностью мирообраза не может.
Вот где скрыты корни ощущения бессилия перед остекленело-пронзительным взглядом медиасреды: он предъявляет нам глубины воображения, тайну опыта, предшествующего нашему "я". Справиться с этим вторжением в глубины нашей души посредством рефлексии нельзя, как невозможно усилием "критической мысли" определить саму модальность коммуникации. Отсюда необоримая, кажущаяся почти демонической власть медиаобраза над умами. Скорость побеждается только еще большей скоростью. От власти электронной матрицы можно освободиться, лишь вернувшись к абсолютной скорости духа, которая равнозначна... абсолютному покою и, добавлю, полной слепоте. Ясность видения прямо пропорциональна ясности сознания, не зависящего от внешнего мира! В тантристской практике визуализации божеств мы находим интересную аналогию электронной "машине видения", причем просветленное сознание оправдывает реальность такого образа.
Пора вспомнить Бергсона: память - это не картина какого-либо реального прошлого, а виртуальная спутница актуального. Механизм возникновения из "семян" вещей или, можно сказать, хаоса микровосприятий того репертуара макрообразов, который составляет действительное содержание культурной традиции, в рамках традиционных школ оставался тайной за семью печатями (что, кстати, предопределило неспособность традиционных культур Востока противостоять идеологии западного модерна, воздвигнутой на субъектно-объектной оппозиции). Впрочем, любая культура бдительно оберегает тайну иррациональной предыстории своих нормативных образов, ведь из этой тайны проистекает сила ее убеждения. Ж. Делез в своей работе "Складка" разъясняет в связи с учением о восприятии у Лейбница: макрообразы возникают из первичной психической зыби сообразно правилам дифференциального счисления, путем группирования наиболее заметных черт. Они не имеют прототипов в природном мире, но лишь подобны им. Взгляд близкий восточной мудрости с ее формулой: "сиди как сидишь, иди как идешь".
Какой реальности соответствуют типовые формы китайской традиции с их откровенно иносказательными названиями вроде: "черный дракон выходит из пещеры", "белый аист расправляет крылья", "стрекоза касается воды", "восемь бессмертных переплывают океан" и т.п.? Между тем, как хорошо известно современным знатокам менеджмента, именно подобные метафоры качества бытия, устанавливающие иерархию состояний, обеспечивают эффективную коммуникацию в коллективе и способны превратить безликий людской "контингент" в спаянную и творческую команду. Но человеческая сообщительность принципиально неформализуема. Людей объединяет как раз то, о чем они и сами не знают.
Чтобы быть человеком, мало воспринимать. Человек очеловечивается благодаря пониманию. Но чтобы понять понимание, нужно отказаться от наивной апелляции к умозрению. Сущность образа - это не субстанция, а энергия, безначальная воля, которая проявляется как ограничение ограниченного и, следовательно, момент типизации, стилизации, соответствующих открытию бесконечного в конечном. Образность говорит языком символических типов, которые обладают одновременно качествами единичности и всеобщности и существуют в виде серии явлений. Последняя соответствует преданию школы как родовой индивидуальности.
Китайская традиция духовного делания - одновременно религиозная и художественная - сводится к репертуару типовых форм, этих монументальных нюансов, где деформация обнажает несотворенную цельность, неизбывное присутствие. Китайские руководства по живописи содержат каталоги принятых типов гор, камней, деревьев, облаков и прочих элементов пейзажа, музыканты должны усваивать типовые музыкальные аккорды, те же комплексы нормативных жестов лежат в основе практики театральной игры, боевых искусств, домоводства, духовного совершенствования, сексуальных отношений и проч. Такие типы не могут быть выведены логически, они всегда несут на себе печать личности открывшего их мастера, но предполагают долгую, даже бесконечно долгую виртуальную перспективу восполнения. Они суть вечность, свернутая в мгновение. Форма-тип обладает уникальностью, которой лишен физический объект, она рождена волей, т.е. ограничением ограниченного, и потому возвещает о неизбывном. Поэтому она всегда открыта новым актам восприятия и новым вариациям, опространствливает время, указывает на вечное в текучести практики. Обозначая внутренний предел формы, удостоверяя ее подлинность в акте ее преодоления и будучи притом чисто культурной реальностью, она остается главным и даже единственно возможным дидактическим материалом для отдельных школ, обладая одновременно познавательной, творческой и духовной ценностью. В отличие от западного эроса как устремления к умозрительной целостности ей свойственны ироническая тональность и даже гротеск, сопутствующие бытию беспредельного предела, отношению пустотной цельности к миру конечного.
В традиционном театре типовой форме соответствуют амплуа, наделенные "типическими" чертами внешности и поведения. В наши дни мы встречаем их в кино и в той же рекламе под видом так называемых характерных персонажей. Эти люди-типы хорошо знакомы публике и легко узнаваемы на экране, но лишены индивидуальности, вполне анонимны. Публика даже едва ли помнит их имена. Но каждый типовой персонаж при всем своеобразии его облика выражает некое сверхличное, общественное начало.
Итак, в рамках традиции образ оказывается вестником воображаемой реальности, а последняя соответствует потенциалу образования как непрерывному производству-типизации образов. Вот основанный на реальных фактах пример становления традиции в Китае: художник видит во сне, т.е. в состоянии непроизвольной и, следовательно, наибольшей открытости внутренней глубине психики, образы буддийских святых и, проснувшись, делает их зарисовки, придавая их облику откровенно стилизованные, даже гротескные черты - признак первозданного динамизма жизненной воли. Портреты получают статус канонических и становятся объектом многочисленных имитаций или, точнее, вариаций. Анекдоты, составляющие литературное предание школы, подсказывают, что этими имитациями удостоверяется духовное бессмертие художника.
Несотворенное полно-полое "тело истины" предстает бесконечно малым разрывом в опыте, неуследимой "трещиной" пространственно-временного континуума - этим истоком чистого аффекта, порождающего сознание. Его бытие есть сцепление, синтез, навлекающий непостижимо сложную стереометрию хаоса. Как культурная реальность оно есть чистая сообщительность, предел всех сообщений и "нулевой градус" смысла, предваряющий все значения. В его свете образ не показывает, а указывает. Это - мировая беспредметная цельность, стирающая грань между объектом и тенью, истиной и метафорой и выдвигающая вместо принципа мимесиса, подражания образцу идею бесконечного (само)подобия. В бытии-тени всякая вещь есть только подобие - ни на что не похожее.
Что же делать с вызовом медиавзгляда? Быть или не быть, то есть в данном случае смотреть или не смотреть? На этот вопрос давно дан единственно эффективный и, конечно же, асимметричный ответ. Как сказано в "Дао-Дэ цзине", "смотрю и не вижу, слушаю и не слышу". Одержимость видением может быть побеждена только целомудрием жертвенности, открытостью бодрствующего сердца зиянию бытия. Люди могут обойтись без зрелищ и довольствоваться только хлебом насущным жизни - то, что питает образование и... возвращает нашему видению абсолютный образ: эту земную тень небесного. Так в китайских пейзажах в "чаньском" стиле из вихрей "за-стильной" экспрессии вдруг проступают с натуралистической тщательностью выписанные элементы внешнего мира. Визионер Сведенборг говорит о точном подобии небесного царства земному миру. Флоренский утверждает, что изображения Христа, Богоматери и святых на иконах суть не что иное, как их действительные образы. Но нужно вместить в себя вечность, чтобы воочию увидеть видимое.