Об одной маленькой ошибке Мишеля Фуко

Физиократы и либералы эпохи Просвещения любили указывать на объективность организации сообщества, которому нельзя противостоять, но на которое можно лишь косвенно воздействовать, направляя его движение. Отсюда следовал вывод о чрезмерности регулирования государственной бюрократии и необходимости экономической и политической свободы частных лиц, чьи действия путем самоорганизации приведут сообщество к процветанию. Неолиберализм с энтузиазмом ухватился за последний тезис, предлагая метафору свободного рынка в качестве синонима равномерного, или гомогенного, социального пространства, где все участники равны в своих возможностях, не обладая при этом всей полнотой информации о происходящих событиях.[1] В рассуждениях М. Фуко об управлении населением и территорией эти представления противопоставляются практике бюрократических восточных империй.[2] Наследие империй предстает в виде популяризированной Платоном метафоры пастуха и стада[3]. Власть сего пастыря полагается тотальной и деспотичной, чем отличается от европейского «gouvernementalité». Последний момент как раз наиболее любопытен, поскольку воспроизводит застарелый миф о европейцах как о сообществе, в отличие от всех остальных, рационально познавшем свободу социальной организации. Однако, если мы хотя бы прочтем метафору пастуха буквально, то обнаружим, что власть деспота непригодна для управления стадом. Оно идет своим путем, всегда одним и тем же, который знает не хуже пастыря, а если тот попытается воздействовать насилием, то очень скоро стадо перестанет существовать. Пастух отличен от деспота тем, что реализует действие власти, не являясь субъектом власти, он управляет жизнью, не порождая ее, может убить тело, но и сам остается лишь смертным телом. Империи древности и средневековья, включаясь в управление городскими сообществами, понимали и наличие сложных закономерностей общества, и его способность к самоорганизации. Империи не давали полной власти гражданским объединениям, но централизованно управляли в их интересах, поддерживая мир и сдерживая конкуренцию таким образом, чтобы каждый тип участника мог реализовать себя в общем институциональном устройстве. Открытием Фуко, таким образом, является не уникальность европейской практики политэкономии, а сама тема управления сообщества как процесса непрерывного изменения институтов.

Примером служат тексты Гуань-цзы IV – II вв. до н.э., созданные в эпоху Сражающихся царств и династии Хань. В них исследуется общественное устройство применительно к анализу экономического управления и задолго до физиократов показывается, что экономика является системой отношений, реагирующих на процессы коммуникации людей. Реакция экономической системы носит самоорганизующийся характер и предопределена наличием пропорций и занимаемых участниками позиций в институциональной структуре отношений. Действия людей, спонтанные и целенаправленные, вносят колебания, которые, массово повторяясь, дестабилизируют и организуют позиции разных социальных групп: чиновников, крестьян, торговцев и ремесленников. Спонтанные изменения в социальной системе могут корректироваться и управляться в состоянии динамического равновесия при согласованной организации отношений, поддерживая такой институциональный порядок, который не позволяет изменениям быть слишком резкими.

Рынок – это то, по чему узнают порядок и беспорядок [в состоянии хозяйства]; по рынку можно узнать, много ли чего-нибудь или мало, и нельзя ли сделать так, чтобы было много или мало…Если различаешь между избытком или недостатком, то тогда все виды хозяйственной деятельности выравниваются…При управлении государством тот, кто не понимает принцип уравновешивания [в хозяйстве], не может охватить своей властью регулирование интересов народа…Бывают годы скудные и обильные…Распоряжения бывают оказывающие медленное и быстрое воздействие, и потому вещи могут быть дешевы или дороги. Но вот государь не может все это привести в порядок, и потому купцы-богатеи у него [творят] разгул на рынке и, используя недостаток средств у народа, умножают во сто крат свое состояние…Между тем, если народ богат, то невозможно заставить его служить за жалованье, а если он беден, ему не внушить страха наказания. И если законы и административные распоряжения не имеют силы, если масса народа не подчиняется управлению, то причина этого заключается в отсутствии уравновешивания [богатства и бедности].[4]

Гуань-цзы исходит из необходимости ограничения чрезмерного богатства и чрезмерной бедности, поскольку это нарушает устойчивость сообщества. Взаимная заинтересованность и ограничение участниками друг друга, напротив, придают институциональной структуре отношений дееспособность, что позволяет реализовать интересы всего сообщества и упрочить его вариативное общение. Этому требованию соответствует присутствие многочисленного среднего класса, людей, чьи интересы и цели достаточно долгосрочны, кто заинтересован одновременно в динамике и в устойчивости отношений, чьи властные притязания не абсолютны и могут корректироваться.

Хотя античную Грецию, и в частности, Афины, обычно противопоставляют восточному деспотизму, к близким выводам пришел и Аристотель, раскрывая связь социальной сегментации с формами участия индивидов и групп в общих политико-экономических процессах. В частности, обсуждая последствия прихода к власти буржуа и отстранения аристократов, он показывает, что политическая власть не может быть передана представителю другой социальной группы без трансформации окружающих отношений.[5] Накапливая большие богатства, торговцы получали возможность влиять на принятие политических решений, дотоле находившихся в компетенции аристократов. Статус последних держался не только на принадлежности к числу благородных, но и на зависимости от работы в коллективных интересах сообщества, к которым относились отправление правосудия, участие в войне и принятие политических решений. Иной была ситуация буржуа, богатство которых копилось за счет индивидуально-ориентированных действий и, следовательно, они не несли в своей деятельности ответственности перед коллективными интересами общества. Поэтому приход к власти буржуа приводил, как правило, к тирании или олигархии, центрирующих политико-экономическую организацию общества вокруг частных интересов узкого круга лиц, тогда как интересы социума ставились в подчиненное положение.

Схожим образом трактуется деление на политические режимы, которые определяются тем, какая социальная группа приходит к власти.[6] Каждая институционально оформленная социальная группа держится за регулярно повторяющуюся деятельность социально-экономического характера, которая задает масштаб мышления, интересы и способы принятия решений. Осуждение демократии как власти толпы исходит из того рационального факта, что лица, не имеющие длительных экономических и политических интересов и не причастные длительным социальным процессам, каковыми являются политическое и экономическое управление, не смогут преследовать долгосрочные цели сообщества, а многочисленность участников снизит эффективность коммуникации. Таким образом, представляя формы социальной организации, Аристотель распределяет социальные позиции в зависимости от пересечения индивидуальных и коллективных связей, интересов и влияния, создаваемых процессами, к которым приобщаются те или иные участники.

В Европе Нового Времени бурное развитие в XVIII в. вновь вызвало интерес к анализу устройства политико-экономической системы общества и его связь с социальной структурой. Представления, схожие с воззрениями Аристотеля и Гуань-цзы, разделял А. Смит две тысячи лет спустя. Помимо широко известного анализа разделения труда как одного из основополагающих экономических процессов, Смит делает акцент на устройстве общественных связей и тех инструментов влияния, которыми обладает каждый из участников. Он обращает внимание на то, что эти сегменты в ходе социального взаимодействия могут быть «собраны» по-разному. В традиционной социальной структуре основной общественный интерес задается крестьянами и ремесленниками как самыми многочисленными группами. Буржуа (торговцы и банкиры), которые их обслуживают и связывают общими сетями обменов и кредита, более влиятельны и богаты. Однако, интересы других групп не могут быть, по мнению Смита, принесены в жертву интересам олигархии, поскольку это приведет к обогащению последних за счет остальных участников.[7] Капитал рассматривался им не только как синоним богатства, но, в первую очередь, как инструмент социальной организации.[8] И он был вовсе не одинок в таком мнении, напротив, интеллектуалы и бюрократы Просвещения мыслили так же.[9] Поиск оптимальных вариантов управления сообществом виделся в условиях изначального неравенства условий, занятий, страт, и главный вопрос заключался в том, как согласовать интересы социальных групп с их разной степенью влияния.

В традиционных империях центральная власть предпочитала иметь дело с коллективными гражданскими (семейными, территориальными и профессиональными) институтами, оставляя за собой контроль над жизнью и смертью индивидных тел. От чего империи страдали, несмотря на их брутальность, так это от элитных групп, контролирующих власть и монополизировавших богатства. В отличие от остальных социальных групп, имперские элиты либо являлись, либо претендовали на статус индивидуальных частных лиц, равноправных в отношениях с государством. В капиталистических сообществах Европы государство было институционально ослаблено перед частным лицом. Но и власть частных лиц, контролирующих институциональное управление, была ослаблена перед остальными частными лицами в виде необходимой публичной легитимации политического режима и принимаемых решений. Последний фактор, укрепив демократические институты, все же не дал им достаточно власти, и капиталистические элиты продолжили извлекать частную выгоду из любых социальных трансформаций, оставив несение издержек всем остальным. Протест интеллектуалов традиционных империй и капитализма Нового Времени был направлен против этих практик частной монополизации богатства и власти, и в обоих случаях для поддержания институциональной структуры сообщества предлагалось использовать централизованную организацию власти.

Вопреки идеологическим прениям, либерализм отнюдь не во всем противоречит империи, а вполне способен соседствовать с ней, если только под империей не понимается гомогенная тотальность или банальная диктатура (что случается чаще всего). Проще говоря, империя – это не только война, но главным образом бюрократическая центрация отношений управления и нахождение социального компромисса. Империи управляли жизнью сообществ, поддерживая их дееспособность, и с этим связан традиционный статичный институциональный порядок, разделявший власть и капитал, целью которого было пресечение частных злоупотреблений и манипуляций властью в ущерб сообществу. В этом аспекте практика либерализма и имперская политика коммунитаризма обнаруживают определенное сходство: обе они направлены против злоупотреблений властью в частную пользу. Парадоксальным образом, хотя это вполне объяснимо, исторически империи в период своего расцвета оказывались необходимым участником институциональной организации автономии социальных групп; и точно также сторонники неограниченной личной свободы вынуждены управлять свободой индивида путем центрации власти.

Однако, следствием этих положений является признание исходного (и не-обходимого) неравенства.[10] Структура сообщества неравномерна, и потому одни и те же институты будут по-разному воздействовать на различные социальные группы, свобода представителей которых всегда условна. Стремление к любым формам гомогенизации – это локальные стратегии управления. Исходно неравное положение индивидов и сообществ делает любые попытки институциональной фиксации политического и экономического равенства временными: неудача свободного рынка, коммунизма и государства благоденствия дают тому удачный пример. Следовательно, необходимо понять, какие объективные процессы социальной коммуникации делают сообщество неравным; и последующая стратегия должна исходить не только из минимизации неравенства, но и его неизбежности. Сделать это, ввиду того, что общественные науки носят не только непосредственно научный характер, но и политический, будет нелегко, но необходимо.

Примечания:

[1] Хайек Ф. А. фон Индивидуализм и экономический порядок. – М.: Изограф. 2001. С. 96.

[2] Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977 – 1978 учебном году. – М.: Наука, 2011. С. 182 – 183.

[3] Платон. Политик//Сочинения в трех томах. Т. 3. Ч. 2. – М.: Наука, 1972. С. 25.

[4] Гуань-цзы. Об управлении государством; О накоплении в государстве. Цит. по: Штейн В.М. Гуань-цзы. Исследование и перевод. – М.: Издательство восточной литературы, 1959. С. 256, 286.

[5] Аристотель. Политика. – М.: АСТ. 2002. С. 39.

[6] Там же. С. 108 – 115.

[7] Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. – М.: Наука, 1993 г., С. 212 – 221, 390 – 392.

[8] Арриги Дж. Адам Смит в Пекине: что получил в наследство XXI в. – М.: АНО «Институт общественного проектирования». 2009. С. 33.

[9] Rothschild E. Economic Sentiments: Adam Smith, Condorcet, and the Enlightenment. Cambridge, 2001.

[10] Фуко М. Рождение биополитики. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1978 – 1979 учебном году. – СПб.: Наука, 2010. С. 154.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67