Террор, особенно с массовыми жертвами в столице и применением смертников – это по определению средство политической коммуникации. Даже тогда, когда он не имеет явно выраженной формы шантажа, т.е. когда т.н. «требования» организаторов не озвучены. Эта абстрактность может даже усиливать коммуникативный эффект, поскольку объектом атаки оказываются не те или иные действия государства, а сам факт его существования.
Характерно, что северо-кавказское исламистское подполье не имеет сегодня конкретной политической программы, но при этом действует весьма и весьма активно. Дать террору адекватный политический ответ в этой ситуации сложнее, чем после вторжения в Дагестан или во время обеих чеченских войн. Тогда Москве удалось перевербовать часть сепаратистского движения, направить его в другое русло.
Но, во-первых, тогда сам противник, его структура, его цели были очерчены гораздо яснее.
Во-вторых, возвращение на исходную точку после стольких усилий по «стабилизации Кавказа» – выглядит не как нулевой, а как отрицательный результат.
* * *
Нынешний политический режим был сформирован, в значительной степени, в качестве ответа на террористический вызов в начале нулевых годов. Замирение Северного Кавказа – многократно объявленное, выраженное в отмене режима КТО в Чечне, пропаганде успехов «мирного строительства» и так далее – один из краеугольных камней так называемой «путинской стабильности».
Прекращение войны было куплено ценой непропорционального усиления известного чеченского силовика, что, вполне естественно, вызывало серьезную критику. Откупная цена, которая платится Кремлем за мир – а подчас просто за иллюзию мира, весьма велика. Очевидно, это не лучшее решение. Но это решение, которое работало, по крайней мере, в том смысле, что оно позволяло российскому обывателю не думать о войне на Северном Кавказе. И он этой возможностью прекрасно пользовался.
Но если война возвращается в столицу, то прежняя формула отношений – мир в обмен на контрибуции – теряет силу. Как с точки зрения легитимности в глазах общества, так и с точки зрения эффективности. Отдать решение проблемы Северного Кавказа на аутсорсинг местным кланам и спать спокойно – вряд ли возможно.
Кстати, иногда возникает ощущение, что президент это понимает. Ревизия северокавказской политики уже началась, как минимум, с января этого года. Я имею в виду, прежде всего, создание нового округа и назначение представителя Москвы с особыми полномочиями, в том числе, контрольными и финансовыми. Важно, чтобы эта ревизия не была повернута вспять под воздействием террора.
Курс на более высокий уровень, более высокое качество присутствия Москвы в регионе не имеет альтернативы. Но важно, чтобы это качество стало действительно более высоким.
В частности, необходимо преодолеть сегодняшний экономикоцентризм, уверенность в том, что корень проблем и противоречий – недостаточное социально-экономическое развитие. Мы не можем себе позволить подобного оптимизма.
* * *
Хлопонинскому «генерал-губернаторству», судя по всему, не достает консолидированной и квалифицированной силовой составляющей. Но не в смысле полицейской и репрессивной силы, которой в регионе более чем достаточно, а в смысле «умной силы», силы разведывательных, аналитических служб, подкрепленной политической волей.
Единый штаб контроля над инвестиционными потоками, идущими в регион из центра, – это хорошо. Но существует ли в регионе единый штаб контроля над социальными и информационными потоками – над всем тем, что и составляет в конечном итоге общественную инфраструктуру террора, включая и интересы правящих кланов, и силы подполья, и действия соседей по региону, и действия внешних игроков, и множественные этнические, религиозные противоречия?
Вопрос остается открытым. Но это именно то, без чего Кремль не может рассчитывать на успех своей новой кавказской политики, а жители городов – на безопасность.
Судя по косвенным признакам, мы действительно испытываем сегодня проблемы с наличием такого рода «умной силы».
Например, те специалисты, которые могли бы «разминировать» социальные сети террора, работают на антиэкстремистскую отчетность, ловят городских сумасшедших с запрещенной литературой.
* * *
Мы только и говорим о кризисе силовых ведомств и спецслужб. Но сам этот кризис обсуждается в негативном залоге: речь ведется о том, как бы лишить «силовиков» возможности совершать преступления, а не о том, как усилить их эффективность в противодействии преступлениям. Это плохой признак, который говорит об определенной безответственности власти и общества.
Мы уже слышим, что новый уровень террористической угрозы может поставить крест на планах по реформированию МВД. Если понимать под реформой имитацию публичной порки с целью отработки информационного негатива – то, наверное, такую реформу действительно можно свернуть. Но если нас интересует эффективность, то шок, вызванный возвращением террора, должен только обострить вопрос о реформе. Как вопрос о новом качестве силовой политики, а не только о борьбе с присущими ей злоупотреблениями.
Думаю, нечто подобное можно сказать не только о реформе МВД или новой кавказской политике, но и о других пунктах медведевской повестки преобразований.
Скажем, если говорить о политической системе, то цель ее демократизации – не только в производстве конкуренции, но и в производстве консенсуса, национальной солидарности, гражданской самоорганизации, которые обеспечивают иммунитет общества к террору, к разрушительному, атомизирующему эффекту устрашения.
Если говорить об инновационном развитии, то не будем забывать, что одним из его лидеров является Израиль, привыкший жить в атмосфере террористического прессинга. Кстати, тамошних инноваторов должно удерживать в этом небезопасном месте явно что-то еще помимо комфортных условий работы. Например, атмосфера национального проекта. И на это «что-то» нам тоже нужно обратить внимание.
Одним словом, очень важно не комкать планы развития перед лицом вызовов безопасности, а делать их более последовательными, резистентными, национально ответственными.
В конце концов, есть только один способ победить терроризм: не позволять себя терроризировать.