Мартин Малиа: историк и желчевик

Рецензия на: Малиа М. Александр Герцен и происхождение русского социализма 1812 – 1855 / пер. с англ. А. Павлова, Д. Узланера. М.: Территория будущего, 2010. 568 с.

* * *

В1860‑м Герцен в газете «Колокол» опубликовал свою статью «Лишние люди и желчевики» — о новом поколении псевдонигилистов, базароидов, «вонючих клопов», «бездарной пены», «гнили на корню», воров и доносчиков, «шайки русских негодяев», продавших и предавших «золотую юность» тех, кого записали в «лишние». (В статье лексика чуть мягче, зато в эпистолярии тех же лет Герцен не сдерживается).

Мартин Малиа (1924 – 2004), американский славист, до последних дней профессор Калифорнийского университета в Беркли, исследователь русской интеллектуальной и политической истории, почти полвека назад написал книгу «Александр Герцен и рождение русского социализма 1812 – 1855» (1961; 1965). Малиа прекрасно владел русским. Чуткий стилист, он особенно ценил в Герцене пластичность мысли. Слово «желчевик» его как‑то особенно беспокоило — задело, въелось. Он считал его поразительной герценовской находкой, одним из универсальных свойств русского характера и сокрушался, что не довел свое исследовательское повествование до времени, когда было написано то герценовское эссе, одно из любимых. Не исключено, что сам Малиа симпатизировал этой специальной герценовской «желчевизне». Позднее он не раз признавался в том, что ему «мерещилась» трагическая фигура, в которой перемешаны желчь, яд, вера, утопия и крайняя степень идеализма. Эта сложная амальгама, взрывная смесь никогда не исчезала и сохраняла свой химический состав во всех русских политических коллизиях, считал он, — от трагедии 1917-го до распада Союза в 1991-м. Для Малиа Герцен (воплощение русской истории, перекрестье XIX и XX веков) — личное интеллектуальное наваждение. От него Малиа не может и не хочет освободиться ни в одной работе [1]. Его власть прямо или косвенно ощутима во многих последующих штудиях, будь то «К пониманию русской революции» (1980), «Советская трагедия. История социализма в России. 1917 – 1991» (1994) или «Россия глазами Запада: от Медного Всадника до Мавзолея Ленина» (1999). «Герцен» Малиа — не просто биография. Это квест. Рискованный, трудный, открытый, незавершенный. Он обрывается в 1850‑х годах. А за этой чертой остался неописанный Герцен, но, может быть, более существенный, многократно проговоренный с собеседниками, цепкий, проступающий в последующих фрагментах единого малиевского повествования о России, жесткого и безотрадного. В нем герои — творцы системы, авторы невозможного социалистического замысла — в финале обнаруживают себя съеденными с потрохами. По мысли Малиа, в этой крысиной дыре снимаются различия между Герценом и желчевиками, наставниками и учениками, между точкой отсчета и концом пути.

В 2010 году книга о Герцене впервые появилась на русском (издательство «Территория будущего». Вступительная статья, подготовка текста Александра Павлова, перевод Дмитрия Узланера). И составитель и переводчик проделали серьезную работу, заслуживающую уважения. Теперь у нас есть возможность соединить разрозненные части.

Но в данном случае не о Герцене пойдет речь. И даже не о Герцене в понимании Мартина Малиа (об этом немало сказано в предисловии к русскому изданию), а скорее об адресатах-современниках, о тех контекстах, в которые попадала эта биография тогда в Америке 1960 – 1970‑х и сейчас в России 2000‑х.

«Русское время» Малиа прерывисто. Оно состоит из нескольких крупных эпизодов и начинается вступлением в гарвардское гнездо учеников-адептов Михаила Карповича, историка, эмигранта, прошедшего все круги академического ада от рядового лектора до заведующего славянским отделением. В 1930 – 1950‑х от него зависело многое: он определял погоду в русистике и трудоустраивал своих выпускников. Следы птенцов гнезда Карповича обнаруживаются в Йеле, Принстоне, Чикагском университете — в самых сливках американской академической среды [2]. Карпович, скорее талантливый популяризатор, чем серьезный ученый, тем не менее сумел заразить студентов страстным интересом к России, и свой «русский вирус» Малиа подхватил именно там, в Гарварде.

«Герцен» написан им как итог университетских разысканий, первая кульминация его «завороженности»[3] Россией. Таких кульминаций, самопроверок, встреч сначала с советской, а потом и с российской реальностью было несколько.

К особо значимым, надолго, вплоть до конца восьмидесятых, исключившим Малиа из русского интеллектуального обихода, можно отнести его приезд в СССР в 1962‑м, вскоре после подписания первого советско-американского соглашения о культурном и научном обмене в 1958-м. Причин такому «выпадению» несколько: обвинение в шпионаже, правда, не сразу, а через два-три года, и последовавший «запрет на имя» [4], а подспудно — сложившееся мнение в интеллигентских кругах. Репутация оказалась противоречивой. С одной стороны, дружеское и профессиональное общение со стукачом Я. Е. Эльсбергом [5], влиятельным и известным в академических и НКВД–КГБ-шных кругах, лауреатом Сталинской премии, полученной за книгу о Герцене в 1949-м, с другой — долгие беседы с Ахматовой, опальными и полуопальными литераторами.

Cправедливо и важно сопоставление Малиа и Исайи Берлина. Составители рецензируемого издания уделяют немало внимания их сравнению. Но едва ли убедительно всю глубинную разницу между ними свести к либерализму, русофилии одного и приверженности рынку, русофобии другого. «Малиа–Берлин» — гораздо более фундаментальный сюжет для обозначения непростых коллизий и ловушек, в которые попадали те, кто рисковал напрямую иметь дело с Россией, ее прошлым и настоящим.

Традиция «изобретения» (inventing), сочинения, «присвоения» Герцена в России началась давно, в 1900‑х, а потом эти опыты приручения, домашнего обживания герценовского наследия продолжались и продолжаются разными поколениями в 1920, 1930, 1960‑х — вплоть до наших дней. Исторические интерпретации Герцена, превращенного в национальный пароль, связаны с построениями множества версий генеалогии «русской интеллигенции»[6], вновь актуальными сегодня.

Исайя Берлин создавал «свою» Россию, и в этом проекте либералу Герцену, убедительно сочиненному Берлином, отводилось центральное место. Берлиновские подступы к «русскому» начались гораздо раньше, когда Мартин Малиа был подростком. «Русский стаж» Берлина почти на четверть века дольше, чем у Малиа.

Напомним, что Герцен стал еще с довоенных времен постоянным «спутником» берлиновской мысли. Русские исторические и умственные контексты XIX века особенно понадобились Исайе Берлину для работы над биографией Карла Маркса (1939). Высказывания Берлина о Герцене находим повсюду, ими «пересыпаны» фундаментальные статьи, эпистолярия, мимолетные разговоры, зафиксированные внимательными собеседниками. Вся совокупность развернутых обоснований и заметок составляет единый «герценовский текст». Прямой его генезис начинается еще в 1948 году, когда к столетнему юбилею европейских революций Берлин пишет статью «Россия и 1848 год».

1848 год — дата, к которой Исайя Берлин неизменно возвращается для исследования переломов в мировоззрении Герцена и разрывов между умеренно-либеральным Западом и политическим радикализмом России, открывшим шлюзы событиям 1917 года. Но о чем бы Берлин ни писал, в каких рядах и контекстах ни рассматривал герценовское поколение, герценовский круг (готовил ли он предисловие к изданию «Былого и дум» в 1968-м [7], набрасывал ли очерки о русских либеральных мыслителях вплоть до «Russian Thinkers», 1978), — Герцен был и оставался для Берлина центром русской интеллектуальной вселенной, трепетно, чутко и проникновенно описываемой Исайей Берлином, позволившим себе вносить в фундаментальные статьи тепло и едва уловимую долю личного участия, автобиографизм и заинтересованное самоотождествление. В описании Герцена угадываются собственные штрихи автопортрета: дилетантизм, блестящее и неутомимое ораторство, завораживающее слушателей неистощимым потоком образов и идей, проза — разновидность устного рассказа, непринужденная умная болтовня, возведенная в ранг искусства.

Текстом о Герцене продолжается и всякий раз акцентируется «российский срок» Исайи Берлина, а осмысление герценовской судьбы как квинтэссенция берлиновской концепции либерализма появляется не сразу[8], но возникнув, останется одной из точек отсчета понимания «русского времени».

«Русское время» Исайи Берлина, на наш взгляд, чрезвычайно поучительно для обеих сторон — как для Берлина, так и для России. Приезд в Совет ский Союз в 1945-м, полулегальные встречи с русскими писателями в Москве и Ленинграде, знакомство с Ахматовой, по сей день окруженное двусмысленной, но соблазнительной легендой.

Очередной виток совпал с постперестроечной полосой, когда газеты, «толстые» и специальные литературные журналы наперегонки «возвращали» его имя. Исайя Берлин внезапно стал медийной фигурой, из архива переместившись в первые ряды ньюсмейкеров. Как водится, последовавшая в 1997 году смерть Исайи Берлина оказалась событием, умело оприходованным журналистами и издателями. В результате их усилий имя Берлина получило недолгую, но яркую прописку в российском культурном ландшафте. СМИ торопились, ошибались, нарушали договоренности, приносили извинения, стремясь опередить друг друга в публикациях некролога и последних интервью[9]. Получилось так, что посмертно Берлин буквально «ворвался» в российскую академическую и околоакадемическую реальность, оказавшись предметом медийного дележа.

Культ «сэра Исайи», как известно, пришелся на рубеж 2000‑х, заново «освященный» именами Ахматовой, Пастернака, Л. К. Чуковской, Иосифа Бродского — всех тех, с кем он общался, рискуя безопасностью своих конфидентов и собственной карьерой. В эпоху «нулевых» в России во многом заново открывали Берлина, его практический опыт историка идей оказался остро востребованным.

Столетие Исайи Берлина, широко отмечаемое в Европе и Америке в 2009 году[10], совпало с очередным витком ритуального возвращения его имени в Россию [11], в обрамлении новых-старых споров вокруг темы русской интеллигенции, вызванных столетним юбилеем сборника «Вехи» (1909–2009) [12]. Два юбилея взаимно усилили тему. Исайя Берлин, заслуживший статус главного «эксперта по Герцену», многими в России воспринимался участником и оформителем этих юбилейных сюжетов.

Малиа и Берлин внешне сохраняют корректную дистанцию и нейтралитет по отношению друг к другу. В случае Малиа они нарушаются дважды: демонстративно-равнодушной единственной сухой ссылкой в самом конце книги «Александр Герцен и рождение русского социализма 1812 – 1855»: «о Герцене и Бакунине см. более подробно „Исайя Берлин“» и т. д. Коротко, лаконично. «Сквозь зубы».

Не менее выразительна полемика с Берлином по поводу его герценовской биографии на страницах «The New York Review of Books». Малиа опубликовал письмо Исайе Берлину «Кружок Герцена» по поводу его статьи-предисловия к биографии «Великий дилетант». В этом тексте он отмечал допущенную Берлином фактическую ошибку. Согласно Берлину, Герцен в 1840 был членом кружка, в который входили Белинский, Бакунин, Тургенев и Катков. На самом деле, уточняет М. Малиа, существовало два кружка вокруг Московского университета. Наиболее влиятельным считался кружок Н. Станкевича, расцвет которого пришелся на 1830‑е и продолжался до самой смерти Станкевича от туберкулеза в 1840‑м. Кружок Герцена, членом которого был его друг Огарев, распался в 1834- м, когда Герцен был арестован и сослан. Герцен не возвращался вплоть до 1842-го. А к этому времени все члены кружка Станкевича уже избрали свой путь: Бакунин в Германии стал левым гегельянцем, Белинский в Петербурге исповедовал гегельянство правое, а Катков ушел в журналистику [13].

Ремарка Малиа — казалось бы, всего лишь незначительное уточнение, отнюдь не влияющее на целостную конструкцию. Однако в этой разъедающей «мелочности» — ключ к интеллектуальному стилю Мартина Малиа, в котором обычный хорошо разработанный научный аппарат превращен в средство анализа, спора, препарирования, хирургического вмешательства. Под исследовательским скальпелем Малиа все равны.

Весной-летом 1962 г. Малиа в Москве, конечно, произвел «впечатление». Но его образ воспринимался словно бы сквозь образ Исайи Берлина. Малиа находился в тени своего предшественника, тускнел и терял немало в сравнении с «сэром Исайей», ахматовский миф о котором — по крайне мере среди «своих» — в ту пору уже был закреплен. Невозможность его продолжения с другим персонажем для ближних была очевидна. Не исключено, что этим отчасти объясняется ахматовская холодность, отстраненность, равнодушие и сдержанный скепсис. «Как вы думаете, он совсем умный? — спрашивала она Лидию Корнеевну Чуковскую. — Понимает здешнюю жизнь?» [14]. Подобный вопрос и подобная интонация немыслимы по отношению к Берлину, «гостю из будущего». 1946 и 1962 год. Между ними — целая эпоха. Малиа всегда — после Берлина и поэтому вторичен. «Малиа передал мне слова Берлина: „Ахматова и Пастернак вернули мне родину“. Лестно, не правда ли? И я понимаю, что Малиа все время пытается получить от меня в подарок чувство России» [15]. Лишенный официальной легитимности в СССР, не заслуживший должного пие тета и признания среди той избранной части советской интеллигенции, что негласно выписывала пропуск в историю и отводила место в культурной иерархии, Малиа надолго остался вне «списка».

Возвращение имени Малиа из небытия началось лет двадцать назад, когда в начале 1990‑х он приехал в перестроечную Россию. Только позже, через 10 лет, интеллектуальные журналы — «Космополис», «НЛО», «Неприкосновенный запас», «Отечественные записки» — каждый будто впервые вспомнит о Малиа.

Но журнал «Век XX и мир» раньше всех сломал запрет. С Малиа беседовал Денис Драгунский. Интервью называлось «Ученик чародея» — про Горбачева. Он «отворил волшебный кувшин, но он не знал второго заклинания — как остановить воду. Горбачев привык жить в потопе, в перманентном кризисе. Ему приходится постоянно импровизировать, балансировать. Ученику чародея пришлось заняться серфингом

на волнах потопа — но он мастер этого дела. Сегодня против Ельцина, завтра против Полозкова, потом отстраниться от партии, а затем вернуться к ней, чтобы правые не взяли верх, потом снова вернуться к советам и вести переговоры с канцлером Колем, чтобы получить, грубо говоря, деньги за уход советских войск из ГДР, и так довести дело до зимы, когда политическая активность стихает…» [16]

Примечательно, что разговор начался с обсуждения статьи «К мавзолею Сталина», подписанной литерой Z. Идея статьи, как расшифровывал ее сам автор, отсылая ко времени ее появления до падения Берлинской стены в 1989-м, объясняет логику гибели социалистической системы, предсказанной еще в эпоху апогея сталинского режима. О самой публикации и ее исторических коннотациях немало писали [17]. Но на наш взгляд, среди значимых контекстов оказалась упущенной дискуссия о сталинизме и десталинизации, открытая в том же журнале «Век ХХ и мир» беседой с историком Михаилом Гефтером «Надо ли нас бояться?» [18] Через год будет переиздана под другим названием «Сталин умер вчера» [19]. Еще через год появится статья Александра Солженицына «Жить не по лжи» [20]. «Век ХХ и мир» первым разблокировал едва ли не главное политическое табу — имя Сталина, сделал его — по слову Гефтера — «предметом мысли», а серия публикаций стала источником, на который в свою очередь остро реагировал Мартин Малиа [21].

Гефтер и Малиа — важная тема, никогда всерьез не обсуждавшаяся. Лишь однажды историк Олег Кен, знакомый с Мартином Малиа и в свое время очень точно писавший о нем [22], в 2005 г. подтверждая интерес калифорнийского профессора к Гефтеру, собирался совместно с «Русским журналом» в год 10‑летия смерти ученого провести ряд семинаров на тему «XX век. История и историки». Гефтер и Малиа на равных занимали ключевые позиции в сценарии Олега Николаевича, программе нереализованной, но в рукописном (компьютерном) варианте хранившейся в архиве редакции РЖ.

Ощетиненность Малиа, его постоянное сопротивление, мелкие и крупные войны, неудобства, которые он бесперебойно создавал коллегам по цеху, объясняются не только скверным характером. Его полемика на страницах интеллектуальных изданий доводила оппонентов до истерики[23]. И это не случайные выпады, а система карантинных мер, необходимых тому, как считал Малиа, кто решил посвятить себя изучению русской истории, на протяжении всего XX века сохранявшей положение зараженной территории. Советология, послевоенный выкидыш, плод ущербного сотрудничества журналистики и политологии[24], раскормленная непомерными вливаниями Госдепа и спецслужб, начиная с 1950‑х, вызывала у Малиа жесточайшую брезгливость, он пророчил ей быстрый конец. Прошло не так много времени после падения этой гигантской советологической империи, но у нас немало фактов подтверждающих его правоту [25]. Свято место пусто. Полной биографии Малиа все еще нет, вышедшая книга — шаг к ее созданию и актуальный повод подумать о том, как выглядит пейзаж российских исследований «без Малиа», после него.

Примечания.

1. Герцен присутствует даже там, где о нем впрямую не идет речь в поздних размышлениях Малиа. Не случайно Дэвид Ремник отмечал: в Андрее Амальрике и его статье о будущем Советского Союза Мартин Малиа видел герценовские черты, герценовский интеллектуальный почерк (Remnik D. Getting Russia Right // New York Review of Books. 1994. October 2).

2. Те, кто знаком с университетской системой в Америке, знают, насколько она далека от идиллии. Чем престижней университет, тем жестче конкуренция. В сфере Russian studies деление на «своих» и «чужих», на обладателей допуска к корпорации и лишенных оного выглядит еще более жестоко, чем в других областях из‑за дополнительного соперничества между выходцами из России (вне зависимости от их статуса) и претендентами-американцами. Времена менялись, но до 1990‑х славистика устойчиво сохраняла позиции одной из самых лакомых, а потому и неприятных, скандально-напряженных академических сфер. К примеру, Марк Печерский, блистательный знаток истории России XIX – XX вв., ученик М. Я. Гефтера, эмигрировав в США в конце 1970‑х, сознательно отказался от участия от прохождения сложных ритуалов, предложенных ему для получения доступа к факультетам и кафедрам, и выбрал трудный, но альтернативный независимый путь существования. Поэтому история «тихой войны» за место между Пайпсом и Малиа тривиальна. Но победа не дается просто так.

3. «Завороженность» отнюдь не обязательно означает любовь или ненависть.

4. Российский государственный архив новейшей истории (РГАНИ). Ф. 214. (Отдел науки ЦК КПСС). Оп. 2. ед. хр. 12.

5. Александр Павлов в предисловии к рецензируемому изданию приводит цитату Я. Е. Эльсберга из книги «Проблемы изучения А. И. Герцена» (1963) и напоминает, что сравнение двух интерпретаций Герцена — Исайи Берлина и Мартина Малиа — в эльсберговской трактовке в пользу последнего. Александр Павлов объясняет такую «мягкость» фактом личного знакомства Эльсберга и Малиа. Действительно, Исайя Берлин не «подпустил» к себе ласкового литературоведа, о нефилологических заслугах которого знал. Трудно интерпретировать подоплеку взаимодействия Малиа и Эльсберга. Малиа — все же профессор Беркли. У вполне выездного Эльсберга в американской академической среде были свои интересы. Однако и в этой ситуации Эльсберг оставался верен своему стилю: дружеское расположение, внешняя забота и открытость сочетались в нем с обязанностями регулярного доносительства. Такие свойства Якова Ефимовича, проявлявшиеся нередко, вполне достоверно описал, к примеру, свидетель публичного разбирательства, происходившего в 1960‑х на одном из специальных заседаний Союза писателей. Речь шла о предсмертном письме известного переводчика Ш., в котором тот рассказывал о многолетнем друге его семьи, известном советском историке литературы Якове Ефимовиче Эльсберге, «неутомимом борце за идейную непорочность произведений социалистического реализма и против ревизионизма любых мастей и видов». Так, долгие годы Эльсберг, доверительно беседуя, проводил вечера в доме Ш. «С такой же методичностью Эльсберг годами „стучал“ на Ш. Не ограничиваясь изобличением общей враждебности Ш. советскому строю, Яков Ефимович распознал в нем наймита вражеской разведки». «Тут присутствовало совершенно непостижимое извращение, лелеемое годами» Кардин В. Преданные без лести. http://www.lechaim.ru / ARHIV / 136 / kardin. htm. История столь же редкая, сколь и типичная, заурядно советская.

6. Паперно И. Советский опыт, автобиографическое письмо и историческое сознание: Гинзбург, Герцен, Гегель // Новое литературное обозрение. 2004. № 68.

7. Варианты текстов Исайя Берлин перепечатывал в разных изданиях. Так, его «Великий дилетант» (Berlin I. The Great Amateur // The New York Review of Books. 1968. Vol. 10. No. 5. March 14) — это текст его предисловия к автобиографии Герцена «Былое и думы».

8. Статья «Александр Герцен» Исайи Берлина появилась в журнале Encounter в майском пятом номере 1956 г., а до этого в предыдущем году был напечатан его цикл «Замечательное десятилетие. Berlin I. Marvellous Decade // Encounter. 1955. No. 26.

9. Шайтанов И. Некролог И. Берлина // Журнал «Пушкин». 1997. № 4. С. 51; Шайтанов И. Русское интервью сэра Исайи Берлина. Встреча в Оксфорде // Вопросы литературы. 2000. № 5.

10. Одно из знаковых событий «года Исайи Берлина» — выход второго тома его знаменитой эпистолярии: «Просвещение: 1946 – 1960» (Berlin I. Enlightenment: 1946 – 1960. New York: Random House, 2009). Книга вызвала дискуссию, в ходе которой участники пытались прояснить, кем же был Исайя Берлин на самом деле: философом, грандиозным сплетником, смакующим слухи, тонким художником, способным двумя-тремя штрихами набросать точный словесный портрет, снобом, верхоглядом, двурушником, мыслителем или одним из самых влиятельных интеллектуалов XX века? «Два лица Исайи Берлина», «две стороны одной медали», «двуликий Янус» — так можно интерпретировать название полемики, которая развернулась летом-осенью 2009 г. на страницах американских журналов (Herman D. The two faces of Isaiah Berlin // Рrospect. 4th June 2009. Issue 159).

11. «…Если бы вдруг позвонил Евгений Онегин или Тарас Бульба». Переписка сэра Исайи Берлина с Лидией Чуковской. Подготовка текста, вступление и примечания Елены Чуковской (Новый Мир. 2009. № 12).

12. «Вехи» сто лет спустя. Русский журнал. http://www.russ.ru / Temy / Vehi-sto-let-spustya / (offset) / 20.

13. Miller M. Herzen's Circle. Reply by Isaiah Berlin // The New York Review of Books. 1968. Vol. 10. No. 12. June 20.

14. Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. В 3-х тт. М., 1997. Т. 2. С. 504.

15. Там же. С. 514.

16. Век ХХ и мир. 1990. № 9.

17. Драгунский Д. Гуру-аутсайдер: памяти Мартина Малиа // Космополис. Весна 2005. № 1 (11).

18. Век ХХ и мир. 1987. № 6.

19. Иного не дано. М.: Прогресс, 1988.

20. Век ХХ и мир. 1989. № 2.

21. Известно, что он как эмпирик-исследователь всегда следил за прессой. В воспоминаниях Л. К. Чуковской есть выразительный портрет взбудораженного Малиа, ворвавшегося к ней в разгар кубинских событий. «Изо всех карманов торчат, как огромные, хорошо выглаженные носовые платки, — газеты» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. С. 552).

22. Кен О. Трагедия соперничающих невозможностей // Неприкосновенный запас. 2002. № 2 (22).

23. Его марочный жанр письма «в редакцию» настолько язвителен, что ответчики забывают о правилах академического поведения и обвиняют истца во всех смертных грехах. См., к примеру: Weeks A., George F. Reply by Martin Malia // New York Review of Books. Dec 20, 2001; Slutsky&History by Malia M. Reply by Aileen Kelly // New York Review of Books. May 25, 2000.Келли доставалось нещадно, поскольку она была продолжательницей «дела Берлина». Мартин Малиа обычно камня на камне не оставлял от ее рассуждений и расправлялся с особой жестокостью.

24. Рибер А. Изучение истории России в США. Исторические записки. 3 (121). М.: Наука. 2000. С. 65 – 105.

25. Добренко Е. О репрезентологии. К культурной истории сталинизма // НЛО. 2005. № 71.

Источник: Пушкин №1 2010.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67