Катехон и Аномия

Основное противоречие в современном российском политическом пространстве сводится в конечном счете к двум видениям геополитического будущего России - либо как великой страны, по меньшей мере в ее нынешних границах, либо как распавшейся территории, разделенной на несколько различных образований. Это конфликт между двумя глобальными проектами - имперским, оптимистическим, и сепаратистским, пессимистическим.

Вполне логичным выглядит проекция этой идеологической конфронтации на политический конфликт нашего времени - когда имперско-оптимистическая позиция все более свойственна власти, а сепаратистско-пессимистическая выражает интересы оппозиции. С одной стороны, законное желание власти просто сохранить территориальное единство страны неизбежно приводит ее на имперские позиции, а сами империалисты понимают, что другой реальной силы сохранить это единство, кроме существующей власти, в стране нет. С другой стороны, "профессиональная оппозиция" видит, что только сепаратистские тенденции, с самых разных сторон, остаются ее единственной надеждой, а сами сепаратисты априори находятся в оппозиции. Таким образом, в 2000-е годы в России сложилось два широких фронта политического противостояния - имперско-лоялистский и революционно-сепаратистский, который, по аналогии с украинским движением, стали называть "оранжевым", ибо единственное, что идеологически объединяет этот крайне разношерстный и внутренне противоречивый лагерь, что является общим знаменателем для всех "оранжистских" начинаний - это идея "другой", "делимой России", противостоящая доминирующей идее "единой России" (не случайно именно так называется ведущая парламентская "партия власти").

Насколько оправдан оптимизм имперских лоялистов? Ведь в сегодняшней России постоянно напоминают о себе слишком многие, очевидные центробежные тенденции: либеральные, левые, этнические, исламистские, просто гражданские. Режим Путина сверг либеральную медиакратию, но либералы-русофобы продолжают задавать тон в ведущих федеральных медиа. Режим Путина подавил чеченский сепаратизм, но еще не уничтожена чеченская мафия и иные "незаконные вооруженные формирования" на этноконфессиональной основе. Режим Путина ввел систему жесткой вертикали власти, отменил выборы губернаторов, но где гарантии, что при первом же кризисе этой вертикали губернаторы не станут главным локомотивом гражданского сепаратизма? Насколько наши сепаратисты зависимы от закономерного иностранного контроля? Подобные вопросы остаются открытыми перед этим режимом и теми политиками, которые захотят его наследовать. Но какие бы мины замедленного действия ни остались нам после "холодной гражданской войны" 90-х, сегодня можно с уверенностью подвести однозначный итог: эта война так и не стала "горячей" и основные политические катастрофы у нас позади.

Обратите внимание, насколько искусственными, откровенно поддельными, очевидно опереточными выглядят перформансы сегодняшней "непримиримой оппозиции" на фоне реальных, жестоких столкновений ельцинского периода. Тогда казалась неизбежной реальная кровавая национальная революция, которая должна была положить конец "антинародному оккупационному режиму", сегодня же даже самые отмороженные оппозиционеры рассчитывают максимум на оранжевый переворот с его бархатным антуражем и увеселительными молодежными прогулками, которые называются почему-то "маршами": строго по одному маршруту, от метро до метро, с часа до двух, в окружении милиции, если вообще разрешат. Возникает подозрение, что вся эта "оппозиция" не имеет никакого отношения к реальной серьезной политике, а лишь служит иллюзорным эпифеноменом внутренних аппаратных игр самой власти. Оппозиция в стране настолько стала слабой, что власти самой приходится придумывать ее себе, ведь "так положено". Из всего этого следует один вывод: дальнейшая политическая история России будет историей идеологической эволюции самой власти, и эта эволюция будет проходить в неуклонном векторе имперского созидания.

Однако неуклонность имперского вектора ставит перед нами новый, еще не заданный до сих пор вопрос: насколько серьезно можно говорить о единстве имперско-лоялистского лагеря? До сих пор его идеология определялась апофатически: "имперцы" - это не либералы, не коммунисты, не нацисты, не исламисты, не революционеры, то есть не оранжевые. Единственная общая позитивная ценность имперского лагеря очевидна - это империя, большое государство, не знающее своих пределов. Поэтому империалист может сочетать в своем мировоззрении элементы других идеологий, но быть одновременно последовательным либералом, демократом, коммунистом, националистом etc он не может: идея империи в конечном счете превалирует над всеми иными идеями. И как националист не задается вопросом о том, в чем смысл существования его нации, так и ментальный империалист не спрашивает себя, в чем смысл его империи - она сама является своим собственным смыслом. Более того, сама постановка вопроса о смысле империи кажется такому империалисту кощунственной, ибо понятие империи несет у него самоценное, прямо скажем, религиозное значение - и не как важный элемент религиозного культа, а как его объект, как объект поклонения. Поэтому империалисты очень не любят закономерные вопросы своих противников - либералов, левых или националистов: "А зачем нам эта империя?"

В имперском лагере аксиоматичность имперского сознания считается ключевым признаком "своих", "наших". Между тем это нежелание точно ответить на вопрос о смысле империи (как и в случае националистов - нежелание ответить на вопрос о смысле нации) порождает в этом лагере внутренние проблемы и противоречия, которые рано или поздно приобретают фатальное значение. В сравнении с другими идеологическими лагерями, имперский лагерь наиболее неоднороден и разнообразен, как сама империя. Но поскольку до недавнего времени русские "имперцы" находились в оппозиции и объединялись по негативному принципу "против", внутренние различия между ними казались незаметными. Сегодня же, когда имперская позиция становится еще не артикулированной, но безальтернативной, неизбежной идеологией государственного развития, от самих "имперцев" требуется не отрицать и разрушать, но утверждать и созидать, и вот здесь обнаруживаются их внутренние противоречия: оказывается, сам образ будущей империи в имперском лагере крайне различный, и это различие не менее принципиально, чем между имперцами и другими лагерями. Есть разные империи, разные империализмы, разные империалисты. Это стало очевидно, когда власть решила "поиграть" с частью империалистов в общем противостоянии оранжевой революции и ничего, кроме мрачного эпатажа и лозунгов типа "наш сапог свят", не получила. И это при том, что идеология, претендующая на господство, должна быть как минимум привлекательна для большинства вменяемого населения.

Все внутренние различия внутри внешне единой имперской идеологии начинаются с вопроса о том, в чем смысл существования империи. Этот вопрос никогда не ставился в умозрительном плане, он всегда возникал post factum как рефлексия уже состоявшегося события - беспрецедентного расширения территории Московского княжества. У этого расширения были тысячи причин, но его концептуальное обоснование должно было быть только одним, основанным только на одной, христианской, православной богословской политической традиции. Эта традиция сводилась к одной-единственной идеи "Катехона" из эсхатологического фрагмента Второго послания апостола Павла к фессалоникийцам:

"Да не обольстит вас никто никак: ибо день тот не придет, доколе не придет прежде отступление и не откроется человек греха, сын погибели, // Противящийся и превозносящийся выше всего, называемого Богом или святынею, так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога. // Не помните ли, что я, еще находясь у вас, говорил вам это?// И ныне вы знаете, что не допускает открыться ему в свое время.// Ибо тайна беззакония уже в действии, только не совершится до тех пор, пока не будет взят удерживающий теперь" (2 Фес 2:3-7) .

В этом фрагменте апостол вводит две центральные категории христианской эсхатологии - "тайна беззакония" (греч. "аномия") и "удерживающий" (греч. "катехон"). Это два полюса социального состояния христианской ойкумены. Аномия - это особое "состояние социума", отказавшегося от традиционных христианских норм и ценностей, порождающее различные крайности, в частности, крайности анархии и тирании. В современную социологию древнегреческий термин "аномия" ввел французский философ Эмиль Дюркгейм для описания кризисного, переходного состояния общества, характерного тем, что живущие в нем люди, имея представление о принципах должного и допустимого, сознательно нарушают эти принципы, потому что они становятся все более формальными, а их нарушение не влечет за собой неизбежного наказания. Теория "аномии" получила свое развитие в социологии Роберта Мертона, заметившего, что аномическому состоянию общества свойственно не столько отсутствие общих декларированных целей, сколько отсутствие общепризнанных, моральных и правовых способов достижения этих целей. В библейском контексте Аномия неизбежно связана с торжеством антихриста, который фактически выдает себя за Спасителя, совершает ложные чудеса и устанавливает свое господство. Но торжество антихристовой Аномии "не совершится до тех пор, пока не будет взят удерживающий теперь".

Удерживающий, Катехон - это антитеза Аномии, ее антипод и основной исторический враг. Святой Иоанн Златоуст констатировал, что под "Катехоном" понимается или Сам Святой Дух, или "римская власть", удерживающая силы Аномии до тех пор, пока "Катехон" не будет "взят от среды". Так встает вопрос - посредством какой социальной силы Святой Дух удерживает хаос? Конвенциональный ответ на этот вопрос уже есть в христианском богословии - это имперская власть Рима, принявшая христианство и действительно сдерживающая всякое беззаконие до момента собственного крушения. Именно эта "катехоническая" миссия Рима была унаследована Вторым Римом - Византией и Третьим Римом - Россией. Следовательно, в православном политическом сознании российская государственность наделена особым, мессианским историческим значением Катехона и любое сопротивление этой государственности (не конкретному режиму, а самой государственности) является проявлением сил Аномии.

С этим согласны практически все русские империалисты, но далеко не все из них руководствуются ею как в теории, так и на практике, считая необходимым апеллировать к каким-то иным теориям, еретическим по отношению к православной традиции или просто секулярным. Эта апелляция может иметь смысл как дополнение и развитие идеи Катехона, но в большинстве случаев она просто подменяет ее, и тогда мы имеем дело с неправославным пониманием империи, выводящим ее за пределы логики христианского универсализма, то есть наднационального и надысторического оправдания российской государственности. Конечно, нельзя сказать, что универсалистское оправдание какого-либо государства возможно только в христианской парадигме - есть также и секулярное мессианство, как коммунистическое, так и либеральное, первым оправдывал себя Советский Союз, а вторым США и Евросоюз. Но ни коммунистическое, ни либеральное обоснование российского мессианства в имперском лагере даже не рассматриваются: "неосоветский проект" или проект "либеральной империи" имеют абсолютно маргинальный, переходный и случайный характер. Следовательно, нехристианское понимание империи в современной России ведет только в одну сторону - банального, этнического партикуляризма, замешанного на искусственно реконструируемой, неоязыческой мистике, иногда выдающей себя за неосознанное, стихийное православие. На этом пути речь тоже идет о "Великой империи от океана до океана", здесь тоже любят говорить о "Третьем Риме", но это понятие начисто лишено ортодоксального, догматического осмысления.

Империя без Катехона неизбежно становится очередной Империей Аномии, и она не становится менее "аномичной", чем неправославные "империи" Запада или Востока только оттого, что в ней говорят по-русски. Это принципиальное, внутреннее различие имперских проектов становится очевидным сегодня, когда само имперское движение политически востребовано и от него ждут недвусмысленной программы позитивных ценностей и действий. В этой ситуации грамотные противники имперского проекта пытаются сознательно дискредитировать его, отождествляя самую неадекватную и маргинальную, "аномийную" версию империализма за имперский проект в целом.

В чем заключается историческая причина образования двух имперски ориентированных движений в современной России? Прежде всего, необходимо оговориться, что ни о каком расколе или размежевании единого имперского движения речи идти не может, потому что мы с самого начала имеем дело не с одним, а с двумя разными "русскими империализмами", исторические корни которых восходят в изначальное разночтение катехонической концепции "Москва - Третий Рим": церковно-универсальной и национал-изоляционистской. Это разночтение давало о себя знать в конфликтах "иосифлян" и "нестяжателей", "никониан" и "староверов", "белых" и "красных"... Но чтобы не уходить в далекое историческое прошлое, остановимся на периоде зарождения современных политических течений в России: 90-х годах прошлого века.

В 90-е годы правое, консервативное, национальное движение в России возникло на фоне смертельной схватки демократов и коммунистов. Имперская идея возрождалась в новой России в ситуации тотального ценностного кризиса и вопреки этому кризису, на энтузиазме частных лиц, а энтузиазм - еще не знак качества. И тогда же имперское движение (если о таковом вообще можно было говорить как о чем-то самостоятельном внутри всего право-консервативного дискурса) начало развиваться в двух, практически не связанных друг с другом, течениях современной русской национальной мысли - христианской и нехристианской. Конечно, мы могли бы по-другому назвать эти течения, все зависит от интересующего нас аспекта, но отношение к христианству как догматическому и универсальному мировоззрению - отправной критерий, по которому расходятся эти течения. Невозможно сказать, какое из них доминировало в среде правой патриотической оппозиции - ведь они составили два параллельных мира, иногда даже не подозревающих о существовании друг друга. Если вынести за скобки религиозную ориентацию обоих течений и ограничиться чисто политическими категориями, то можно сказать, что речь идет о развитии двух типов русского консерватизма - "правого", контрреформистского и "левого", революционного.

Левый, революционный консерватизм фактически создал политическую мифологию "непримиримой оппозиции" 90-х и был ее наиболее последовательным носителем. Идеологическую специфику этой линии невозможно понять без осознания изначальных психологических мотивов ее возникновения. Во-первых, это мотив категорического негативизма по отношению к "Западу" и последнему слову его инволюции - "либерализму". Во-вторых, это мотив исторического отчаяния, порождающего принципиально кризисное и нигилистическое сознание.

Первая причина политического генезиса левого консерватизма - радикальное отрицание любой вестернизации и либерализации как таковых, которое, естественно, охватило многих патриотов начала 90-х. Идеология левого, революционного консерватизма строится не на утверждении каких-либо национальных ценностей, а на отрицании ценностей Запада, особенно в его последнем, либеральном воплощении. Это не просто логическое отрицание, а совершенно аффективная, иррациональная ненависть, объясняющая агрессивную стилистику левого консерватизма.

Либеральный Запад отрицается "левыми консерваторами" целиком и до конца, ему противопоставляется абстрактный "Восток" и оппозиция между ними видится в не снимаемой, манихейской конфронтации. В этой ситуации Россия оказывается не самостоятельным, уникальным субъектом мировой геополитики, а лишь частью "Востока", значимой в той степени, в какой она может возглавить мировую революцию против Запада. "Левые консерваторы" не замечают этой ловушки: в стремлении максимально развести Россию и Запад они лишь объединяют ее с Востоком. В стремлении освободить Россию из-под западного ига они бросают ее в восточное иго. Характеристики русской ментальности, которые приписывают ей многие антизападнически настроенные мыслители ("иррационализм", "созерцательность", "пассивность", "коллективизм", "монархизм") не несут в себе ничего специфически русского, а могут быть приписаны любому незападному народу. Наиболее последовательно эту позицию представляли евразийцы. Не случайно единственный последовательный православный богослов среди первых евразийцев, отец Георгий Флоровский, очень быстро покинул это движение, написав свою знаменитую статью "Евразийский соблазн" (1928), определив узловую причину неудачи движения: "правда вопросов, неправда ответов"...

Вместе с Западом "левые консерваторы" отрицают ту ценность, которую Запад превратил в свой фетиш - Свободу. Напоминание о том, что свобода является специфически христианской ценностью, для "азийцев" не имеет никакого значения: Христианство для них значимо в той степени, в которой оно похоже на "религии Востока", а поскольку западное христианство узурпировало ценности Свободы, Личности, Универсальности, "азиопцы" легко расстаются с ними. Более того, сам термин "христианство" практически не употребляется ими в позитивном смысле, дабы ни в коем случае не обнаружить общие ценности с Западом. Христианство всегда заменяется "православием", понятым в совершенно маргинальном, этнографическом смысле. Если попытаться до конца раскрыть эту логику, то не совсем понятно, зачем вообще "азийцам" нужно православие, которое им только мешает? Многие аналитики сегодня сходятся на том, что за внешним, формальным прикрытием "русского православия" в среде "консервативных революционеров" явно проглядывается откровенное неоязычество или по меньшей мере вульгарный гностицизм маркионитского толка, где весь смысл Нового Завета сводится к оппозиции Ветхому Завету, а само христианское учение предстает очередным языческим синкретизмом. Очевидно, что вся эта "эзотерика" рассчитана на самое неподготовленное и примитивное восприятие, отсюда асоциальная специфика адептов нового учения.

Вторая причина политического генезиса левого консерватизма - катастрофическое отчаяние части радикальных патриотов начала 90-х. Левый, революционный консерватизм возник в результате кризиса, развивался в его условиях и сам был элементом этого кризиса, представляя собой одну из вариаций кризисной идеологии. Именно поэтому основными идеологическими ориентирами "левых консерваторов" эпохи 90-х были теории, возникшие во времена кризиса: с одной стороны, национал-большевизм и левое евразийство, а с другой стороны - немецкая "консервативная революция" и ее аналоги. За внешним, романтическим флером этих теорий русские левые консерваторы не увидели самого главного - их глубинного трагизма, обусловленного их происхождением. Эти теории были реакцией на катастрофу и сами были следствием катастрофического сознания. В итоге произошла самая главная, фатальная ошибка, определившая дальнейшую деградацию левого консерватизма - ситуация кризиса, катастрофы, аномии была принята за единственно возможное, абсолютное состояние, не только безвыходное, но и не требующее выхода. И как психически больной человек не осознает своей болезни, фанатики русской консервативной революции не осознавали, что их позиция является, возможно, трижды оправданной, но все-таки девиацией, если не прямо - извращением по отношению к норме.

Обратим внимание на политическую философию немецких "консервативных революционеров" - она вся посвящена теме выхода из кризиса, и степень ее левизны определяется принятием кризиса, признанием его как нормы; она не столько идеология, сколько технология, программа немецких правых. За исключением немногих мыслей все идеи Шпенглера, Шмитта, Мюллера ван ден Брука, Юнгера, Никиша посвящены оправданию аномальных средств политической борьбы в ситуации всеобщей аномии. То же самое касается русского национал-большевизма и левого евразийства, где осуществляется политическое оправдание самой аномии как временного, но якобы необходимого состояния. Таким образом, под революционную мораль левых консерваторов эпохи 90-х была заложена основательная философская база банального этического нигилизма, но только не "слева", а "справа", где апелляция к этическому нигилизму Ницше котируется больше, чем к этическому максимализму Евангелия.

Осознавая всю бесперспективность какого-либо христианского оправдания этой позиции, левые консерваторы не остановились на идеологах немецкого национал-социализма, а пошли дальше - обратились к тем "эзотерическим авторитетам", которые только и могли предложить мистическое обоснование любого беззакония. Концентрированным примером такого обоснования служат слова итальянского фашиста и "традиционалиста" (как это у них называется) Юлиуса Эволы:

" В настоящее время мы переживаем последнюю фазу последней эры - "темного века" ( Kali- yuga). Кали-юга - эпоха всеобщего распада, преобладания стихийных сил, женского начала, "Шакти развязанной". Духовность почти полностью утеряна, и единственное, что еще остается, - это попытаться использовать саму же диссолюцию, сами силы распада в целях созидания - это называется "оседлать тигра" и означает - не избегать и не уклоняться от опасных сил, но и противостоять им прямо, всячески стремясь использовать их во благо, чтобы в конце концов одержать победу".

Этот "набор слов", с точки зрения стороннего читателя, наиболее точно отражает исходную политическую мотивацию всех "левых консерваторов" - мир уже не тот, что должен быть, поэтому "разрушение есть созидание", прямо по Бакунину. При этом "эзотерическое" оправдание революционного разрушения явно вынуждает вместе с апелляцией к нехристианским и просто антихристианским авторитетам обращаться к их религиозным доктринам в целом, ибо христианская ортодоксия этому оправданию никак не помогает, а только мешает, - помогают же здесь наиболее деструктивные и мироотрицающие доктрины - от ваххабизма и манихейства до шиваизма, гностицизма и откровенного сатанизма. Так временная катастрофическая ситуация (постсоветский кризис) воспринимается в качестве единственно возможной, а моральное оправдание ее преодоления через преступление (революцию) приводит к новой, нигилистической морали.

Левый "революционный консерватизм" активно развивался все 90-е годы, порождая новые идеологические формы и достаточно разнообразную субкультуру, но в 2000-е годы произошел определенный срыв, обусловленный общим "выздоровлением" страны. "Революционный консерватизм" может хорошо себя чувствовать только в ситуации кризиса, в том самом "исключительном положении" Карла Шмитта, когда оправдана любая революция и любая диктатура, лишь бы "история продолжалась". В ситуации оздоровления и отрезвления общества этот "десизионизм" не только бесполезен, но и вреден.

"Консервативно-революционное сознание" не допускает мысли о том, что выход из кризиса может проходить без революции, переворота, разрыва и трагедии как необходимого элемента "очищения" и "искупления". Поэтому "консервативные революционеры" отказываются видеть позитивное в актуальном политическом режиме, иначе они перестанут быть "революционерами" и станут просто "консерваторами", что для них немыслимо. И даже если они, наступив на горло собственной песне, прикинутся национал-лоялистами (что и произошло со многими "левыми консерваторами" и "азийцами" в 2000-е годы), они все равно не смогут существовать в режиме нормы. Основная причина этой дезадаптации состоит не столько в их революционном темпераменте (который вполне можно направить в контрреволюционное русло), сколько в их революционном сознании, нежизнеспособном в ситуации нормальной эволюции общества. Именно поэтому, когда власть в начале 2000-х годов осторожно обратилась к наработкам "патриотической оппозиции", она быстро отшатнулась от них, столкнувшись с миром неприкрытой агрессии и неадекватного восприятия политической реальности: да, эта власть недостаточно интеллектуальна, чтобы осознать всю прелесть "метафизических глубин" революционного консерватизма, но зачем ей революция?

Вместе с тем совершенно автономно и практически независимо от нехристианского, левого, революционного консерватизма развивался сугубо христианский, правый, контрреформистский консерватизм. Его голоса было практически не слышно на фоне агрессивного шума, исходившего от жаждущих "великого реванша". Принципиальное психологическое отличие этого консерватизма заключалось в его изначальной установке не на революционный, а на эволюционный путь преобразований, на готовность воспринимать этот "антинародный режим" и эту "проклятую эрефию" как временную, но неизбежную реальность, с которой необходимо работать независимо от ее качества. Это путь "интегрального сменовеховства", путь святого Митрофана Воронежского и митрополита Сергия Старогородского, путь политического компромисса, но ни в коем случае не путь идеологической измены - в то время как "революционные консерваторы" политически непримиримы, но идеологически изменчивы. Правые консерваторы точно знают свою иерархию ценностей и ради нее готовы идти на временные политические уступки, левые консерваторы политически бескомпромиссны, но их идеология постоянно подвергается внутренней ревизии.

Правый христианский консерватизм заявил о себе в начале 90-х годов, в частности, через деятельность знаменитого Российского христианского демократического движения (РХДД), идеология которого во многом, причем уже в однозначно ортодоксальном варианте, была наследована Союзом православных граждан. Ведущим идеологом этого направления в эпоху 90?х стал историк Владимир Махнач, а впоследствии эту традицию русской консервативной мысли наследовали многие его ученики, собирательно называемые "младоконсерваторами". В отличие от "левых консерваторов", основным уделом коих стала митинговая политика под очередные выборы, центральным направлением правого консерватизма стала церковная политика, особенно в лице главы ОВЦС митрополита Кирилла (Гундяева).

Отношение к господствующей Церкви - показательный пункт расхождения правых и левых консерваторов. Если правые (христианские) консерваторы в своем большинстве фактически являются православными клерикалами и видят в Православной Церкви основу русской цивилизации, левые консерваторы либо индифферентны к церковной политике, либо настроены к Церкви критически, если не враждебно. Мы уже сказали, что в революционно-консервативной среде существует довольно смутное представление о церковной догматике и преобладают неоязыческие и маркионитские мифы, в лучшем случае мы встречаем различного рода раскольников и старообрядцев, вообще не считающих РПЦ МП истинной Церковью. Это принципиальное расхождение "правых" и "левых" в отношении Церкви имеет не только идеологическое, но и чисто психологическое основание - реальное возрождение Русской церкви в постсоветский период фактически опровергает крайне пессимистическое видение этого периода, как будто бы "оправдывает" постсоветский режим, которому с точки зрения "левых" "нет никакого оправдания".

Таким образом, перед нами предстают две параллельные и строго разновекторные линии русского политического консерватизма, между которыми никогда не было серьезной конфронтации, но всегда была реальная конкуренция за идеологическое господство. И до тех пор, пока атмосфера перманентного кризиса не стала сходить на нет в 2000-е годы, правая линия казалась не совсем адекватной вызовам времени. Сегодня же, когда даже среди самих "левых консерваторов" идея революции кажется весьма сомнительной, на передний план выступает линия правого, христианского, контрреформистского консерватизма, все эти годы упорно работающего на политическое оздоровление страны. Частным случаем общей оппозиции "правого" и "левого" консерватизма является конфликт "правого" и "левого" империализма.

Разумеется, очень сложно было бы во всех деталях описать подробное различие между двумя направлениями русского консервативного движения нашего времени. Но все-таки можно обозначить основные, парадигмальные принципы обоих направлений, которые в логическом совмещении дают точную, симметрическую картину двух законченных политических идеологий:

идеологии

критерии

левая имперская идея

(левый, революционный консерватизм)

правая имперская идея

(правый, контрреволюционный консерватизм)

религиозная

основа

староверие

маркионитский гностицизм

неоязычество

догматическое

православное христианство

социальная

философия

органицизм

геодетерминизм и этнодетерминизм

этногеографический партикуляризм

христианский персонализм

библейско-патристическая историософия

церковный и имперский универсализм

геополитическая

ориентация

Россия как Евразия

Запад - основной противник

Россия как Третий Рим

Запад - не больший противник,

чем Восток или Юг

допустимая

политическая

ориентация

цезаризм

династический монархизм

этнический "демократизм"

клерикализм

симфония властей

христианский "республиканизм"

политическая

мифология

евразийство

"старообрядчество"

"левый национал-большевизм"

эксплуатация "красного мифа"

византизм

"никонианство"

"правое сменовеховство"

эксплуатация "белого мифа"

политические

задачи

захват власти путем

консервативной революции

влияние на власть путем

активизации неоконсервативного лобби

Очевидно, что речь идет не просто о конфликте двух версий современного русского империализма, но о различении двух глобальных, сверхисторических тенденций всей русской истории - "правой" и "левой", церковной и еретической, византийской и евразийской, "белой" и "красной", эволюционной и революционной. И сегодня мы переживаем то время, когда первая тенденция имеет все основания доминировать, может стать полноценным движением, обрести не только полноценную политическую субъектность, но и стать единственным ориентиром всего политического режима. "Левые консерваторы" осознают эту неожиданную для них опасность и предпринимают все возможные контрмеры по ее предотвращению.

До недавнего времени левые консерваторы были монополистами в патриотическом движении. Все политические конфликты между радикальными патриотами были конфликтами между левыми патриотами: "левыми националистами", "левыми азиопцами", "левыми имперцами". И вот на авансцену российской политики выходит нормальный, здоровый, правый консерватизм, и левым консерваторам остается одно из двух - либо становиться такими же консерваторами, либо становиться левыми - сочетать обе ориентации становится невозможным.

Однако за чисто внешними политическими тенденциями прихода и ухода тех или иных движений лежат более серьезные, не сразу очевидные, глубинные социальные процессы, связанные с выздоровлением русского общества. Левые консерваторы никогда не признаются себе, что они против этого выздоровления. Вместе с тем необходимо честно признать, что корни этого выздоровления лежат в невидимой и неслышной глубине того яркого и шумного политического хаоса, который мы наблюдали все 90-е годы - именно тогда, когда одни патриоты устраивали бесконечные "всероссийские стачки" и "акции неповиновения", другие тихо и упорно работали на возрождение своей страны, каждый на своем месте, не рассчитывая ни на какой успех, а только из чувства и сознания нормального, христианского гражданского долга. И когда одни ждали революции или конца света, другие продолжали работать на существующее государство и долгосрочная работа последних дала о себе знать. Прежде всего, речь идет о возрождении Церкви.

Год за годом тихо и спокойно Церковь возвращала свое законное место в русском обществе, и ее исторический успех заставляет по-иному взглянуть на последние шестнадцать лет истории России. Это очевидное обстоятельство заставляет левых консерваторов еще больше ненавидеть Церковь - ее возрождение идет вопреки их представлению о том, как должна была развиваться русская история последних лет. Церковное возрождение обессмысливает их революционный пафос. Вместе с самой Церковью возрождалось догматическое образование в России. Духовные академии вновь стали центрами интеллектуальной жизни православных прихожан: беспрецедентную работу ведет Свято-Тихоновский богословский институт в Москве, в светских вузах возникают кафедры теологии, а уж о возрождении семинарий и православных школ можно и не вспоминать, они стали обыденным явлением. И все эти учебные заведения выпускают тысячи профессионально образованных специалистов, развивающих фундаментальное, академическое богословие, на фоне которого обессмысливается вся та дилетантская, богословствующая публицистика доморощенных "эзотериков", которая так популярна в среде "левых консерваторов".

В ситуации нормализации политической жизни страны стратегия правых консерваторов на долгосрочное, эволюционное развитие государства становится все более востребованной, равно как становится все более адекватной идея не революционного захвата власти, а легального политического лобби, осуществляющего постоянное влияние на власть. Проект политического клуба становится более эффективным, чем проект политической партии хотя бы потому, что не партии влияют на клубы, а клубы на партии. В последнее время эта традиционная стратегия европейских правых перенимается наиболее активной частью российских неоконсерваторов, называющих себя "русскими неоконами" по аналогии с известным американским движением.

Принципиальное отличие "неоконсерватизма" от "палеоконсерватизма" состоит вовсе не в том, что он пытается использовать политические технологии последнего времени (ценностный и технологический модернизм и даже постмодернизм свойственен как раз "левым консерваторам", чем они очень кичатся). Неоконсерватизм возник как раз из преодоления тех неизбежных тупиков, куда зашла эволюция старого консерватизма, отказавшегося от своей самой главной основы - христианского и имперского универсализма. В состоянии постоянного отступления старые консерваторы отказались от претензий на абсолютную истинность своей позиции, согласились быть лишь частью идеологического спектра, приняли секулярный миф о равноправии всех религий и культур, испросив у своих врагов право на изоляцию на оставшейся территории, и внушили себе, что в этом откровенном поражении они проявили политическую "адекватность" и чуть ли не "обманули" весь современный мир. Палеоконы даже не догадываются, что, апеллируя к историцистской идее "множества цивилизаций", они лишь воспроизводят основную либеральную идею об относительности всех культур, о чем на разных полюсах христианского мира писали отец Георгий Флоровский и Лео Штраус. Отказавшись от универсальных претензий, палеоконы неизбежно начали регрессировать в банальный, оборонительный этнографизм со всеми его издержками. Именно поэтому возвращение к подлинно Правой Идее потребовало возникновения неоконсервативного движения, напоминающего своим предшественникам, что в христианском сознании нет ничего правее православия.

Православное христианство - это универсальная религия, она предлагает систему универсальных ценностей, тотальную экспансию и не терпит никакой изоляции. Именно это изначальное и догматическое понимание православия возрождается в современной Русской церкви. Ключевым символическим событием, отмечающим полную реактуализацию право-консервативного вектора, который без всякого стеснения можно назвать "белым" и контрреволюционным, было возвращение в Россию могилы великого русского православного идеолога Ивана Ильина и белого генерала Антона Деникина 3 октября 2005 года. Апофеозом этого процесса, безусловно, является воссоединение Московского патриархата и Зарубежной русской церкви в праздник Христова Вознесения. Можно только себе представить, как боятся наши левые консерваторы этого порогового события, потому что знают, какую серьезную, фундаментальную силу являет собой Русская православная церковь за рубежом, все годы антисоветской эмиграции сохраняющая верность каноническому православию и не знающая политических оправданий антихристианской власти.

Воссоединение Русской церкви - это удар по всем нашим "ревнителям не по разуму", не видящим ничего хорошего в истории современной России и современной Церкви, не знающих подлинного церковного консерватизма, не способных вести честный догматический диалог по причине банальной некомпетентности. В этом воссоединении - оправдание всех мучительных лет постсоветского времени. Это главное свидетельство оздоровления всего русского общества. Можно со всей ответственностью предположить, что если процесс оздоровления не будет сорван очередной смутой, то Россию ждет неожиданный и невиданный расцвет, подобный тому, какой наступал в эпоху Ивана IV и был сорван установлением безумной опричнины, какой наступал при царе Алексее Михайловиче и был сорван расколом 1666 года, какой вновь наступал в эпоху святого страстотерпца императора Николая II и был вновь сорван его отречением от престола...

Сегодня есть все основания полагать, что опасность новой русской смуты, угроза торжества настоящей Аномии пройдена - Российское государство возвращается на магистральный, "катехонический" путь своего развития. Но последние следы Аномии должны быть преодолены в самом консервативном имперском движении, как преодолевается сама левизна. Необходимо всегда помнить - Аномия приходит не извне, а изнутри, затемняя сознание и парализуя волю, и только честное, жесткое и открытое размежевание со всякой ересью, расколом, варварством и извращением положит конец беззаконию не только внутри, но и вокруг.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67