Изображая Европу. Часть 2

Что скрывается за дурманом славословий?

Изображая Европу. Часть 1

Остается самый больной из всех вопросов, связанных с расширением. Каким было воздействие экспансии на Восток на институциональную структуру самого Евросоюза? Здесь стекла очков запотевают. Ибо если расширение было принципиальным достижением недавнего периода, то Конституция, призванная обновить Союз, явилась самым "знаковым" из его провалов, притом, что потенциальная взаимосвязь между двумя этими феноменами остается не вполне ясной. В начале 2002 года была создана так называемая Конвенция о будущем Европы (под председательством Валери Жискар Д'Эстена), разработавшая к середине 2003 года проект европейской Конституции, утвержденный Европейским советом летом 2004 года. Делегаты от стран-кандидатов на вступление в Союз были номинально включены в Конвенцию, но поскольку само это учреждение было не более чем витриной, за которой осуществлял свои намерения, при помощи британского доверенного лица Джона Керра, ее президент Жискар Д'Эстен (эти двое и были реальными авторами проекта), их присутствие не имело значения. Предлагаемая конституция Европы была написана с позиций истеблишмента Запада, правительства существующих пятнадцати стран-членов ее одобрили, а что касается стран европейского Востока, то им была отведена роль сторонних наблюдателей. По сути дела, логика конституционного процесса была перевернута с ног на голову: вместо того чтобы сделать расширение общим базисом новой структуры, сама структура была разработана до расширения.

Последовавшее фиаско было воспринято западными элитами как гром среди ясного неба. Конституция - 500-страничный "кирпич", содержащий 446 статей и 36 дополнительных протоколов, беспрецедентное проявление бюрократической слоновой болезни - предусматривала рост влияния четырех крупнейших стран Союза: Германии, Франции, Британии и Италии; во главе Союза должен был стоять межправительственный комплекс, в котором вышеназванным государствам обеспечивалось доминирование благодаря пятилетнему президентству каждого из них, хотя все эти руководящие структуры не были избраны Европарламентом, не говоря уже о гражданах Союза; в качестве фундаментальных принципов законодательства выдвигались императивы "высококонкурентного рынка", "свободного от диспропорций", но принимать в расчет волю избирателей никто не собирался. Отцы-основатели Соединенных Штатов, не поверили бы собственным глазам при виде такой неуклюжей и неустойчивой конструкции. Но трезвон, поднятый в единодушно поддерживавших проект континентальных масс-медиа (отражавших позиции стоявшего за ними правящего класса), был настолько оглушительным, что мало кто сомневался в успехе голосования. Однако, к удивлению своих правителей, избиратели быстро разделались с этой затеей. Во Франции, где правительство оказалось настолько неосмотрительным, что предоставило по экземпляру документа каждому избирателю (Жискар жаловался: как они могли допустить такую глупость?), развернулась оживленная кампании по обсуждению проекта, в ходе которой оппозиционные силы - не пользующиеся поддержкой ни одной из партии мейнстрима, газеты или журнала, не говоря уже о радио- и телепрограммах, - наголову разгромили силы истеблишмента, объединившиеся для поддержки Конституции. В новейшей французской истории, кажется, не было случая, чтобы всеобщее бездумное единодушие - pensee quite so unique - столь наглядно сменилось реальной работой мысли (в результате чего от проекта осталось мокрое место).

В последние дни кампании, когда результаты опросов уже показывали рост негативного отношения избирателей к Конституции, французские масс-медиа охватила паника. Но французские - и прочие, разные и весьма многочисленные - истерики не идут ни в какое сравнение с той, которая разыгралась в Германии. "Европа требует мужества", - провозгласили Гюнтер Грасс, Юрген Хабермас и целая когорта разделяющих их взгляды немецких интеллектуалов в открытом письме, опубликованном в "Le Monde". Предупредив своего соседа, что "Франция может фатально изолировать себя, если скажет "Нет", авторы письма продолжали: "Последствия отклонения проекта будут катастрофическими", это будет "приглашение к самоубийству", ибо "без смелости невозможно выживание". Для стран-членов, новых и старых, "Конституция - это воплощение мечты столетий", и проголосовать за нее - долг каждого как перед живыми, так и перед мертвыми: "мы должны это сделать, это наш долг перед миллионами и миллионами жертв наших безумных войн и преступных диктатур". И это письмо посылается из страны, которая, побоявшись риска, не решилась провести какие-либо консультации с собственным электоратом; чисто формальная ратификация Конституции была инсценирована в Бундесрате, чтобы произвести впечатление на французских избирателей за несколько дней до их референдума, в присутствии Жискара, сидевшего в президиуме в качестве почетного гостя. Что касается изоляции Франции, то через три дня голландцы - которым с большим напором втолковывали, что если они не скажут "Да", Европу ожидает второй Освенцим, - отвергли Конституцию еще более решительно (61,7% голосов против), чем французы.

То, что проект конституции встретил столь широкий отпор со стороны населения, нельзя считать большой неожиданностью: документ был отвергнут не оттого, что он был слишком федералистичным, но потому, что был воспринят как нечто вроде непроницаемой для налогоплательщика схемы перераспределения олигархической власти, олицетворяющей собой все то дурное в запутанной и непрозрачной бюрократической системе ЕС, к чему европейские граждане относятся с наименьшим доверием. Практически каждый раз (впрочем, таких случаев было не так уж много), когда избирателям было позволено выразить свое мнение о направлении, в котором двигался Евросоюз, они его отвергали. Норвежцы вообще отказались в участвовать в этой затее; датчане отклонили Маастрихт; ирландцы отвергли Ниццкий договор (Treaty of Nice); шведы не приняли евро. Каждый раз правящая верхушка спешно отправляла население к избирательным урнам повторно, чтобы дать им возможность "исправить ошибку", или ждала какой-нибудь оказии, чтобы нейтрализовать народный вердикт. Оперативным девизом для ЕС мог бы послужить афоризм Брехта: если правительство недовольно выбором своего народа, оно должно распустить его и выбрать себе новый.

Как и следовало ожидать, в разгар торжеств по поводу 50-летия Римского договора, заложившего основу Европейского экономического сообщества (European Economic Community), главы европейских правительств принялись обсуждать вопрос о том, как в очередной раз обойти волю народа и навязать ему ту же Конституцию - с минимальными косметическими изменениями, но на этот не подвергаясь риску демократического волеизъявления. На Брюссельском саммите (июнь текущего года) требуемый результат - называемый теперь просто "соглашением" - был достигнут. Чтобы дезавуировать результаты референдумов, Британия была освобождена от обязательств, налагаемых Хартией об основных правах (Charter of Fundamental Rights), под которой поставили свою подпись все остальные страны-члены Союза. Чтобы учесть пожелания Франции, все упоминания о свободной конкуренции были перенесены в протокол, вместо того чтобы лечь в основу главного документа. Дабы успокоить совесть голландцев, условием членства была провозглашена "верность европейским ценностям". Чтобы сохранить лицо руководителей Польши, понижение "ранга" их страны (переведение ее в разряд членов Совета второй категории) было отложено на десять лет, так что с этим вопросом предстоит разбираться их преемникам.

Принципиальная новизна этой попытки воскресить то, что французские и голландские избиратели похоронили, состояла в решимости Германии обеспечить себе первенство в электоральной структуре Совета. Возражения Польши против формулы, удваивающей вес Германии и радикально уменьшающей вес Польши, были совершенно справедливы как в моральном, так и в технико-юридическом отношении (по причинам, давно известным в электоральной теории международных организаций, на что было указано экспертами в этой области). Но соблюдение равенства заботило организаторов саммита не больше, чем соблюдение демократии; эти факторы никак не повлияли на исход дела. После громогласных заявлений о том, что демографические потери, которые понесла Польша во Второй мировой войне, дают ей право на пропорциональную компенсацию в структуре Союза, близнецы Качинские капитулировали так же быстро, как довоенные польские полковники перед немецким блицкригом. Смелые разговоры забыты, все улажено посредством звонка по телефону. Для региона, в котором Польше принадлежит почти половина населения и общего НВП, этот эпизод должен послужить уроком: жители Восточной Европы должны понять, какова иерархия государств в Союзе, к которому они присоединились. ЕС говорит Востоку "Добро пожаловать", но при этом добавляет: "Всякий сверчок - знай свой шесток".

Это не та ситуация, которая описывается пословицей "Лес рубят - щепки летят". Проблема в том, что политическое руководство стран-членов - как британское, голландское и французское, так и польское (добившееся отсрочки в понижении своего статуса) - получило фиговые листки, необходимые для того, чтобы избежать народного волеизъявления по поводу реанимированной Конституции. На долю премьер-министра Ирландии Ахерна (который, как и Блэр, участвовал в конференции на фоне громких коррупционных скандалов у себя дома) выпало произнесение исторической фразы. В минуту неконтролируемого восторга он воскликнул по поводу "обновленной" Конституции: "Ведь это на 90 процентов то же самое!". Даже лояльные комментаторы с трудом подавляли отвращение к цинизму этой последней демонстрации "оперативных методов Сообщества". Трудно представить себе более резкий контраст, чем контраст между вышеописанной реальностью и лозунгами пропагандистов Новой Европы. Правда состоит в том, что Союз, претендующий на то, чтобы быть "светочем для всего мира" и ролевой моделью для человечества в целом, не может рассчитывать даже на поддержку собственного населения.

Так какой же политический порядок формируется в Европе через пятнадцать лет после Маастрихта? Пионеры европейской интеграции - Монне и его единомышленники - мечтали о создании федеративного союза, который в конечном итоге превратился бы в сверхнациональный эквивалент тех национальных государств, из которых он произошел; это образование должно было опираться на расширенный народный суверенитет, базирующийся на всеобщем избирательном праве; его руководство мыслилось как ответственное перед выборным законодательным органом; а его экономика - подчиняющейся требованиям социальной ответственности. Короче говоря, это была идея демократического государства в масштабе половины континента (разработчики имели тогда в виду только Западную Европу). Но всегда существовал и другой, альтернативный подход к европейскому объединению, сторонники которого видели в нем скорее ограниченную концентрацию ресурсов стран-членов для достижения определенных - главным образом экономических - целей; такой подход не предусматривал никакой фундаментальной утраты суверенности (в ее традиционном понимании); скорее, речь шла о создании новых институциональных структур для трансакций определенного (более высокого, чем обычный межгосударственный) уровня. Известно, что сторонниками такого подходы были, например, генерал де Голль и Маргарет Тэтчер. Между этими двумя видениями Европы - федералистским и межгосударственным - постоянно шла борьба, которая продолжается и поныне.

Однако то, что получилось на самом деле, не отвечает ни тому, ни другому подходу. В конституциональном отношении Евросоюз - это карикатура на демократическую федерацию, поскольку его парламент не обладает правом инициативы, в нем не представлены партии, которые реально существовали бы на европейском уровне, и он не пользуется даже минимальным народным доверием. Скромное расширение его прав не только не увеличило популярности этого органа, но сопровождалось дальнейшим падением интереса публики к его деятельности. Уровень участия в европейских выборах постоянно снижался и теперь не достигает 50 процентов, причем молодые избиратели относятся к нему по большей части совершенно индифферентно. В восточноевропейских странах эти показатели в 2004 году едва превысили 30 процентов; в Словакии за своих страсбургских делегатов проголосовало менее 17 процентов избирателей. В подобном безразличии есть свой резон. Европейский парламент - это законодательный орган эпохи Меровингов (Merovingian legislature). Всем заправляет Совет министров, где принимаются реальные законодательные решения; его работой руководит Европейский совет глав государств, встречающихся раз в три месяца. Весь этот комплекс построен на извращенной логике, противоположной нормальному демократическому процессу принятия межгосударственных решений, поскольку только Комиссия - невыборный исполнительный орган - может предложить законы, которые затем обсуждаются в Совете и (скорее номинально) Парламенте. Нарушение конституционного принципа разделения властей в этой вдвойне авторитарной системе (построенной по формуле: бюрократия, наделенная монополией на законодательную инициативу) носит совершенно откровенный, если не вызывающий характер. Наряду с этой гибридной исполнительной властью, существует еще и независимая судебная власть в лице Европейского суда, имеющего полномочия выносить решения, не устраивающее ни одно из национальных государств.

В центре этого лабиринта находится непроницаемая зона, в которой пересекаются конкурирующие законодательные инстанции Совета и Комиссии; в этой зоне, являющейся самой необычной отличительной чертой Союза, действует цепь учреждений под названием "Корепер" ("Coreper") - Комитет постоянных представителей государств в Брюсселе (1), - где эмиссары Совета совещаются за закрытыми дверями с функционерами Комиссии, в результате чего извергается лавина юридически обязывающих директив, являющихся главным продуктом жизнедеятельности ЕС; на сегодняшний день свод этих документов составляет 100 000 страниц. Суть всей этой концентрации властных функций резюмирована в выражении (характерном скорее для бухгалтерии, чем для международного форума) "дефицит демократии", на который ритуально жалуются сами функционеры ЕС. На самом же деле "несвятая троица" - Совет, Корепер и Комиссия - знаменует собой не только отсутствие демократии (хотя, конечно, и это тоже), но и сведение на нет политики как таковой (в ее обычном понимании). Цель всей этой конструкции - подмять под себя (прежде всего на решающем уровне Корепер'а с его рычагами воздействия) национальные законодательства, которые постоянно вынуждены иметь дело с массой решений, находящихся вне сферы их компетенции; в порядке компенсации с них снимается ответственность за положение дел в межгосударственной сфере, учитывая "теневой" характер Парламента. Фарс с "консультациями с народом", которые регулярно проваливаются, - это всего лишь наиболее яркое проявление олигархической структуры, подчиняющей себе все и вся.

Наряду с демонстрацией пренебрежения к демократическими принципами, достигнутое соглашение отличаются еще двумя - возможно, менее очевидными - чертами. Подавляющее большинство решений, принимаемых Советом, Комиссией и Корепер'ом, касаются внутренних дел, которые традиционно обсуждались в национальных законодательных органах. Но с созданием брюссельских конклавов эти темы стали предметом дипломатических переговоров: иными словами, вопросы внутренней политики стали решать методами, которые были (в классическом понимании) зарезервированы за внешнеполитическими или военными делами, то есть за теми сферами, в которых парламентский контроль обычно слаб или вовсе отсутствует, а исполнительным органам предоставляется почти неограниченная свобода действий. Со времен Ренессанса секретность была не только неотъемлемой чертой дипломатии, но, в каком-то смысле, - ее синонимом. С чем коренные структуры ЕС справляются действительно эффективно, так это с перенесением вопросов, входивших ранее в открытую повестку дня парламентов, в закрытый мир канцелярий. Но и это еще не все. Успех традиционной дипломатии определялся такими факторами, как скрытность и умение застать противника врасплох. Но она не исключала несогласия или даже разрыва отношений. С классической точки зрения, дипломатия включала в себя маневренную войну между сторонами, способными как пойти на разрыв, так и вступить в альянс; для нее были характерны внезапные переломы в отношениях при проведении переговоров, изменения средств и целей и т.п.; короче говоря, между странами велась политика, по-разному воспринимаемая "снаружи" и "изнутри", но, тем не менее, это была политика. В дезинфицированном универсуме Евросоюза все это практически исчезло, поскольку новым императивом стало непременное единодушие по всем важным вопросам; любое публичное несогласие, не говоря уже о нарушении заранее предусмотренного консенсуса, все с большим ригоризмом трактуется как немыслимое нарушение этикета. Убийственный конформизм саммитов ЕС, самодовольно прославляемых теоретиками "объединительной демократии" ("consociational democracy") - как будто речь идет о чем-то действительно возвышенном, а не о картели элит, где "рука руку моет", - заколачивает последний гвоздь в гроб реальной дипломатии и накрывает его сукном бюрократического благочестия. Сделано все для того, чтобы нейтрализовать волю народа, выветрить демократический дух и парализовать политическое воображение.

Эти структуры существуют относительно давно. Поскольку они не реформировались, расширение Союза могло только усилить их влияние. Дистанция между правителями и управляемыми, которая была довольно большой уже в Сообществе из 12 стран, могла только увеличиться в структуре, состоящей из 27 или более государств, весьма различных по уровню экономического и социального развития; эта разница так значительна, что коэффициент Джини [показатель, характеризующий дифференциацию денежных доходов населения в виде степени отклонения фактического распределения доходов от абсолютно равного их распределения между всеми жителями страны] в ЕС теперь выше, чем в Соединенных Штатах, легендарной "стране контрастов". Противники европейского федерализма (во главе с руководителями практически всех британских правительств) всегда выдвигали один и тот же аргумент: чем более расширенным станет Сообщество, тем меньше будет шансов на развитие его институтов в демократическом направлении, ибо в межнациональном союзе концепция народного суверенитета станет практически неосуществимой. Намерения "отцов-основателей" единой Европы остались благими пожеланиями. Нынешний Европейский союз, население которого составляет почти 500 миллионов граждан, очень далек от того Сообщества, о котором мечтал Монне; может быть, поэтому об изначальном замысле никто и не вспоминает.

Что из этого следует? Нет недостатка в апологетах, готовых объяснить, что глупо жаловаться на нехватку традиционно понимаемой демократии в Союзе, ибо в этом-то как раз и состоит его величайшее преимущество. Стандартные доводы, которые можно найти в журналах типа Prospect, сводятся к следующему. Евросоюз имеет дело главным образом с техническими и административными проблемами - такими, как поддержание рыночной конкуренции, защита прав потребителей и т.п., - решение которых необходимо для достижения целей, сформулированных в Римском договоре: обеспечить на всей территории Союза свободное передвижение товаров, людей и капитала. Это проблемы, которые мало волнуют избирателей, справедливо полагающих, что их решение лучше доверить грамотным экспертам, чем некомпетентным парламентариям. Ведь ни полицию, ни пожарных, ни армейских офицеров не избирают, но они пользуются широким доверием общества; имеется в виду (хотя вслух этого никто не говорит), что точно так же обстоит дело и с функционерами в Брюсселе. Дефицит демократии - это миф, потому что проблемы, которые реально волнуют избирателей (прежде всего налоги и социальные услуги, составляющие суть реальной политики), продолжают решаться не на союзном, а на национальном уровне, при помощи традиционных электоральных механизмов. Пока разделение между этими двумя аренами и соответствующими типами принятия решений соблюдается, демократия не только остается непоколебленной, но даже усиливается, потому что, не вынося на всеобщее обсуждение проблемы, которые народ не может понять (и которые вообще нельзя решать голосованием), мы, вдобавок ко всему, избавляемся от демагогического популизма. Если судить трезво, нельзя не прийти к выводу: все к лучшему в этой лучшей из возможных Европ.

На уровне здравого смысла такие доводы могут показаться отвечающими непосредственному опыту проживания в Союзе. Если спросить его граждан, как сказалось на них лично объединение Европы, большинство из них (по крайней мере, те, которые живут в Еврозоне и Шенгенском поясе), конечно, не будут распространяться о приходящих из Брюсселя технических директивах; скорее всего они ответят, что благодаря исчезновению пограничного контроля и введению единой валюты стало гораздо проще путешествовать. Кроме этого удобства, касающегося практически всех, существуют более узкие группы населения - специалисты и менеджеры, а также достаточно многочисленные мигранты: рабочие, техники, ремесленники, - выгадавшие благодаря увеличению мобильности рабочей силы, не сдерживаемой государственными границами (хотя эта мобильность остается весьма ограниченной: менее двух процентов населения Союза живут за пределами страны своего рождения). В некоторых отношениях более важными могут оказаться программы, в рамках которых все большее число студентов продолжает образование в различных регионах ЕС, относившихся ранее к "загранице". Изменения к лучшему в таких сферах, как путешествия, учеба и выбор работы, настраивают на благодушный лад. Именно эта экспансия "приятных сюрпризов" объясняет пассивность избирателей по отношению к властям, которые игнорируют выражение их мнения. Остается только поражаться тому факту, что народ последовательно отверг все схемы Союза, которые ему пытались навязать; но не менее удивительным представляется отсутствие реакции на последующее надругательство над решением народа. При этом элиты не пытаются убедить (или "переубедить") массы; судя по всему, они не имеют оснований их бояться.

Но почему люди с таким недоверием относятся к директивам из Брюсселя, если они так мало влияют на их повседневную жизнь (которая их, кажется, устраивает)? На субъективном уровне ответ очевиден. Найдется не так уж много граждан, которые не ощущали бы себя отчужденными от того, как ими управляют. Практически все опросы общественного мнения показывают, как мало доверяют граждане тому, что говорят их руководители, и насколько беспомощными они себя чувствуют, будучи не в силах повлиять на развитие событий. Но речь идет об обществах, где регулярно проводятся выборы, и особенно нелюбимые власти могут потерпеть на них поражение. Никто не сомневается, что демократия - в этом, минимальном смысле слова - таким образом сохраняется. Однако на европейском уровне исчезает даже этот "остаточный элемент" ответственности правителей перед управляемыми: и чем с большей очевидностью это происходит, тем выше градус отчуждения. Если бы деятельность руководящих структур ЕС действительно не оказывала никакого воздействия на проблемы, волнующие избирателей, их недоверием можно было бы пренебречь как застарелым абстрактным предрассудком. Но по сути дела интуиция их не обманывает. Со времени подписания Маастрихтского договора Союз не сделал в законодательной сфере практически ничего для удовлетворения интересов населения в целом. В структуре Союза есть теперь Центральный банк, но в его функции не входит даже создание федерального резерва для поддержания занятости, не говоря уже об отчетности перед Конгрессом (как в Америке); а ведь именно Центральный банк устанавливает процентные ставки для всей Еврозоны, ориентируясь на Пакт стабильности, требующий от национальных правительств очень жесткой бюджетной политики. Иными словами, макроэкономическая политика на самом высоком уровне ведется не в интересах национального капитала, а исходя из соображений Франкфурта и Брюсселя. Это означает, что даже те проблемы, которые всегда заботили избирателей в первую очередь - работа, налоги и социальные услуги, - теперь полностью отданы на откуп Банку и Комиссии. История последних лет показала, что это отнюдь не академические вопросы. Ведь именно давление со стороны Брюсселя, требовавшего сократить государственные расходы, заставило правительство Жюппе ввести фискальные меры, породившие волну забастовок, которая захлестнула Францию зимой 1995 года и привела к падению кабинета. Именно корсет Пакта стабильности принудил Португалию в 2003 году резко сократить затраты на социальное обеспечение, что погрузило страну в глубокую рецессию. Правительство в Лиссабоне тоже не пережило этой катастрофы. Поэтому рассуждения о том, что нынешний Евросоюз - это не более чем ряд безобидных технических правил и установок, таких же нейтральных, как уличный светофор, нельзя расценить иначе как глупость (если не лукавство).

С самого начало существовало еще и третье - отличное как от федералистского, так и от межгосударственного - представление о том, что должна означать европейская интеграция. Его дальновидным теоретиком был Хайек, который еще до Второй мировой войны разработал проект конституционной структуры, которая достаточно надежно возвышалась над составлявшими ее государствами, чтобы исключить опасность популистского давления снизу. В национальном государстве электорат всегда подвержен манипулированию и соблазнам перераспределения благ; поэтому он в любой момент может покуситься на права собственности "во имя демократии". Но если гетерогенное население будет собрано в межгосударственную федерацию (как Хайек называл это предполагаемое новообразование), оно утратит способность обрести единую волю, способную осуществить разрушительное вторжение в сферу прав собственности. При бесстрастном правлении, возвышающемся над узкой партийностью и находящемся вне досягания политического невежества и зависти, мог бы, наконец, беспрепятственно развернуться в полную мощь самопроизвольный порядок рыночной экономики.

К 1950 году, когда Монне разрабатывал План Шумана, из которого произрос первый провозвестник Союза - Европейское сообщество по угольной и сталелитейной промышленности (European Coal and Steel Community), сам Хайек был в Америке и не играл особой роли в формировании концепции интеграции. Позднее, отвергнув идею единой валюты как "государственническую" (он выступал за конкуренцию "частных денег"), Хайек пришел к заключению, что предлагаемое Сообщество оставалось слишком манипулируемым. Но в Германии существовала школа теоретиков, которые рассматривали европейское единство примерно в тех же категориях, что и Хайек; речь идет о так называемых "фрайбургских ордо-либералах", самыми выдающимися представителями которых были Вальтер Эйкен, Вильгельм Рёпке и Альфред Мюллер-Армак. Не склонные к непримиримому радикализму Хайека, они были ближе к Людвигу Эрхарду, чрезвычайно авторитетному архитектору послевоенного "немецкого чуда"; благодаря этим связям ордо-либералы получили возможность оказать реальное влияние на формирование Общего рынка. Но на протяжении тридцати лет подобные идеи существовали в виде затухающей тенденции, сыгравшей свою роль в создании Сообщества, но никогда не определявшей направление его развития.

Продолжение следует...

Примечания:

1. Committees of Permanent Representatives.

Источник: "London Review of Books"

Перевод Иосифа Фридмана

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67