Писать некролог – значит прощаться с огромной частью себя. Так рисковать можно только в том случае, если не боишься стать другим, и надеешься, что будущее предоставит тебе такую возможность. Но Гурченко – особый случай. Гурченко безусловно знала, как хватать за хвост юркую ящерицу десятилетий. И тридцать, и сорок, и даже пятьдесят лет назад она уже была известна. Была известна, потому что умела быть собой. Понимала, что индивидуальность – не состояние, не занятое под солнцем место. Индивидуальность – это порыв и движение. Быть собой можно только становясь, нет, не просто становясь – бросаясь в неизведанное, как бросаются в лесной омут. Зажмурившись и очертя голову.
* * *
Писать некролог о Гурченко – значит писать некролог о будущем. Поэтому начну с объявления: на гурченковском некрологе я заканчиваю свой цикл мемориальных текстов. Наступил момент, когда общество мёртвых, которых мы застали живыми, стало намного интереснее, говорливее, вдохновеннее и ярче тех, кто остался в живых. Пугачёву, Мадонну и Барака Обаму оплачут и без меня. Для этого много существует множество выразительных средств – безутешных ангелочков, пластиковых венков, восковых розочек, открыток с соболезнованиями и всего остального, что припасено цивилизацией специально на чёрный день. Против рюшей из крепа есть один аргумент: скорбь не может быть риторической. В противном случае текст превратиться в такое же украшение из похоронного бюро. В противном случае этот текст ничего не скажет нам о природе необратимого времени, которую проверяет на прочность настоящий некролог.
* * *
В молодости Гурченко сравнивали с Лолитой Торрес, потом с Марлен Дитрих, с Ширли Маклейн, даже с Элизабет Тейлор. Она справедливо отнекивалась от подобных сравнений («Что Вы, Дитрих пела в одной тональности, и никогда бы не справилась ни с одной характерной ролью»). Однако оценила, когда Клавдия Шульженко отметила мимоходом, что только ей могла бы передать свои интонации. Любое подражание хорошо до тех пор, пока оно учит быть неподражаемым. Для Гурченко этот принцип был чем-то вроде императива: сразив приёмную комиссию ВГИКа во главе с Герасимовым своими пародиями, она не умела и не желала кого-либо повторять. В таком отношении к жизни не было гордыни. Просто для некоторых быть – значит быть недосягаемыми. По-другому они не могут. Этого не прощают, и того количества врагов и врагинь, которые были у Гурченко, не знает ни одна актриса. Всем им она повторяла слова своего отца, которого безмерно любила всю жизнь: «Если тебе плюют в спину, ты идёшь впереди». Гурченко умела идти впереди. Но не впереди шеренги или массовки – скорее в ослепительно-ярком конусе настоящего времени. В той наивысшей его точке, где оно, соприкасаясь с горизонтом, превращается в будущее.
* * *
Гурченко не была иконой стиля, хотя умела неповторимо подать себя и отличалась вкусом (дар, редкий для актрис даже её уровня). Гурченко была иконой эпохи модерна с его культом наступающих времён. «Прекрасное» и «будущее» были для неё – глядя на её изображения, хотелось верить в том, что будущее не подведёт, наступит. В то, что за прочитанной страницей нашего «сегодня» откроется неизмеримо более притягательная страница нашего обетованного «завтра». От её изображений и видео можно было черпать энергию, хотя сама Гурченко скромно отзывалась об этом, говоря, что просто дарит хорошее настроение. Энергия вообще ключевое слово для Люси (она не любила, когда её называют Людмилой или Людой). Люся – это имя шаровой молнии. Она осветила собой эпоху не менее ярко, чем Гагарин, Миронов или Высоцкий.
* * *
Постоянно пребывая в движении, Гурченко ничего не боялась, кроме возможности остановиться. Никто и не замечал, что в последние десять лет движения давались ей с мукой – ревматоидный артрит любого другого на её месте давно приковал бы к постели. Самые тяжелые испытания в её жизни были связаны с возможностью двигаться. На фильме «Мама», в пору триумфального возвращения Гурченко на кино- и телеэкраны, Олег Попов упал ей на ногу, кости раздробились на 19 осколков, врачи сказали актрисе – на сцену больше не выйдешь. Она даже звонила Зиновию Гердту – спрашивала, можно ли устроиться в кукольный театр, чтобы остаться в профессии. Потом были операции, и она всё-таки доиграла роль – фильм (вышедший не только на русском, но и на английском и румынском) до сих воспринимается в Скандинавии и Западной Европе как культовая новогодняя сказка. Последняя травма тоже была связана с возможностью ходить. Однако Люся нашла в себе силы встать и последние телекадры с её участием запечатлели, как она на ходунках, но сама, на своих ногах, возвращается домой.
* * *
Мы не знаем в точности, какие у Гурченко были отношения со смертью. Ещё год назад на юбилее кинотеатра «Художественный» Люся шутила: вот буду лежать в гробу, такая красивая, а через динамики будет звучать: «И хорошее на-а-а-астроение не поки-и-и-инет больше ва-а-а-ас». Не знаем, к примеру, какое мистическое влияние оказало на неё «последнее прости» Бори Моисеева или досрочное сообщение о её «безвременной кончине», растиражированное с месяц назад певицей Анитой Цой на пару с президентским помощником Дворковичем. (Ведь как в воду глядели его авторы – Гурченко умерла в собственной квартире, от сердечного приступа). При этом нет никаких сомнений в том, что, как все гениальные люди, Люся очень рано познала, какова смерть на вкус. Война. Оккупированный Харьков. Рука немецкого офицера с чёрным хлыстом властно поворачивает лицо маленькой девочки к эшафоту. «Смотри». Люся смотрит. Добротная немецкая петля ломает шею советскому пленному. Тяжёлый сладковатый комок навсегда застревает в люсином горле. В тот момент она навсегда повзрослела.
* * *
Те, кто прошёл через испытания, поймут меня: раннее взросление – залог долгой молодости. В тот момент Люся повзрослела, она обрела способность не стареть. Эту способность не могут дать пластические операции. Её отсутствие не могут компенсировать стволовые клетки или уколы ботокса. Способность не стареть даётся только в том случае, если знаешь цену каждому прожитому дню. Люся каждый день свой испила до самого донышка. Зря ослоголовые кэвээновские остроловы называли ее Дунканом Маклаудом. Она не была бессмертной и понимала, что людям в отличие от богов дана вовсе не сверхъестественная вечность. Божеская вечность – монотонная и скрипучая (то ли колесо сансары, то ли обод телеги). У людей вечность другая. Ослепительная, как след кометы, процарапавший чёрный ватман небес. Не зарастающая, как рубец от раны. Торная, как тропа к источнику. Жизнь Гурченко – одна из тех, что оставляют отметину не в пространстве, а в душах.
* * *
Гурченко не относилась к дару как к привилегии. Так носятся со своим даром оперные примы или прирождённые красавицы, которым этот дар достался задарма. Для Гурченко дар был возможностью подарить, отдать. Это сложно понять сегодня – в боевых условиях заядлого углеводородного стяжательства. Но так же трудно это было понять и вчера – во времена кукурузного волюнтаризма или застойного великодержавия. «Имени такого не будет, сотрём в порошок», – говорил про актрису чиновник из культурного министерства. «Ай-ай, чечётка налево» – разглагольствовала задорная комсомольская газета. А актриса шла к своему зрителю. Не предавала его даже тогда, когда он с исступлением был готов предать не только её, но и себя.
* * *
Взаимоотношения Люси со зрителем никогда не напоминали игру в поддавки. Гурченко умела не только «задать публике жару», но и наподдать ей как следует. Водить за нос, обманывать ожидания, дразнить как подслеповатого гризли. Когда публика полюбила площадные действа и вообразила себя клоунирующей бомжихой, Гурченко вдоволь накормила её теми яствами, которых она ждала. Хотите обсуждать личную жизнь, а не спектакли – получите фэйк-роман с молодым дизайнером, хотите «восставших мертвецов» – получите нтвэшное шоу «Марковна. Перезагрузка», хотите, чтобы show must go on – получите купание в ванне Ленина в Горках. Напрасно престарелая народная артистка Быстрицкая звонила Гурченко и с театральной паузой удивлялась в трубку: «Люся, как ты можешь?». Люся и в этом достигала своей цели. Публика после люсиных выходок нахохливалась, косилась на себя и на какое-то время остереглась клоунировать.
* * *
Отличие Гурченко от большинства актёров и актрис – в том, что она не относится к двум расхожим актёрским категориям. Есть актёры рефлексирующие и играющие в задумчивость и отстранённость (как партнёр Гурченко по фильму «Шаг навстречу» – Николай Волков). Есть, напротив, актёры, берущие моторикой. Люди-на-шарнирах. Интуитивные следопыты биомеханики Мейерхольда. Сегодня это каждый первый. Взять хотя бы вечно пружинящего Охлобыстина. Гурченко не играла, а рождалась заново в предлагаемых обстоятельствах. Отсюда блистательная метафора из её «Бенефиса» 1978 года: я мама, пребывающая в вечных родовых схватках, мои роли – это мои дети.
* * *
Люсю отличала совсем другая моторика. Моторика мысли, способной удержать немыслимое. Моторика колкой речи. Моторика жала. В некоторых ролях, как, например, в роли певицы Джулии Джули в фильме по шварцевской «Тени» или в роли Аграфены Заволжской в «Неуловимых мстителях» Гурченко вся похожа на острый язык: «Увозил меня покловник за кордон, был он бледен как покойник, миль пардон». Вся потрясающая гурченковская пластика происходила не от трофейного шика и фильмов в жанре ревю. Она берёт начало в люсином литературном таланте. И неслучайно настоящим способом отметить своё семидесятипятилетие стала для Гурченко сделанная по предложению Виталия Вульфа студийная запись её бестселлера «Моё прекрасное детство».
* * *
Гурченко была народной артисткой. Без натяжек. Но именно с народными артистами народ обходится больнее всего. Лезет под юбку. Вмешивается в родственные конфликты. Подглядывает в замочную скважину. Требует от них, сам не понимая чего. Любит за что-то проходное, но звонкое, как пять копеек (пять минут). Гурченко помнят по ритуальному кинокапустнику «Карнавальная ночь» и пасторальному лубку «Любовь и голуби». Слова: «Людк, а Людк. Деревня» – звучат как пароль к явке. Вместе с тем, даже в фильме, с которого она стала знаменитой, Гурченко оказалась случайно. Мимо проходил Пырьев. Попросил успокоиться и пригласил на повторные пробы (говорят, до Гурченко в фильм утвердили певицу Галину Вишневскую, тогдашнюю фаворитку премьера Булганина). Потом Гурченко будет повторять: «Счастье, оно ведь от слова «сейчас»». Сейчас есть, потом нет. То есть опять-таки случай.
* * *
Интереснее, чем повторять фразы Раисы Захаровны, представить Гурченко в ролях из известных фильмов, куда её приглашали на пробы, но не давали возможность сыграть. В ряду этих ролей Ассоль («Алые паруса»), Наташа Ростова («Война и мир»), дочь академика («Монолог»), Надя («Ирония судьбы») и множество других. «На мне пробы негде ставить от этих проб», – любила повторять Гурченко. Однако есть фонд забытых и полузабытых ролей актрисы, которые сегодня как эталонные образцы в Палате мер и весов. К числу этих ролей относятся роли в фильмах Виктора Трегубовича, заново открывшего актрису и снимавшего до самой смерти («Старые стены», «Обратная связь», «Уходя-уходи», «Магистраль», «Прохиндиада»), а также роли у режиссёров Венгерова («Балтийское небо», «Рабочий посёлок») и Фрумина («Дневник директора школы», «Семейная мелодрама»). Интересна Гурченко в экранизациях – фильмах «Дорога на Рюбецаль», «Открытая книга», «Идеальный муж», «Послушай, Феллини», «Шукшинские рассказы», спектаклях «Что делать?» и «Острова в океане».
* * *
Гурченко вспоминала, что в детстве хотела быть «как Зоя Космодемьянская», и даже загоняла себе спички под ногти, чтобы понять, каково оказаться под пытками. Но и потом, спустя много лет, списав свою одержимость на малолетство, актриса жила так, чтобы в её жизни оставалось место подвигу. Осенью прошлого года, представляя свой, как оказалось, последний фильм, в одном из южных городков она под проливным дождём пела для зрителей свои песни. Для десятка человек, пока они не разошлись. Она и сейчас где-то поёт. Ведь никто лучше неё не споёт военных песен. И многих других песен лучше никто не споёт. Я вижу, как она стоит на высокой-превысокой сцене, в золотом ореоле трубящих Слав. Люся-воин. Люся-победительница.