Kарен Aраевич Свасьян - философ, литературовед, историк культуры и переводчик
От редакции. Опубликованное двумя неделями ранее "Русским журналом" псевдоинтервью с Кареном Араевичем Свасьяном с сайта снято. Мы приносим извинения в связи с размещением этого материала как нашим читателям, так и самому Карену Свасьяну и в качестве таковых помещаем здесь новое интервью с известным философом.
"Русский журнал": Вы нечасто бываете в России. Но, приезжая время от времени, замечаете ли вы какие-то изменения? И если да, то к лучшему ли?
Карен Свасьян: Мне трудно об этом судить. За последние пятнадцать лет я был в Москве только два раза, в прошлом и позапрошлом году, да и то по нескольку дней. Так что об изменениях приходится судить по прочитанному: книгам, газетным и журнальным публикациям и т.п. Одно, пожалуй, можно сказать наверняка: Россия остается верна себе по части поляризации, апокалиптически "холодного" и "горячего". "Теплого" здесь все еще на редкость мало. Вы спрашиваете: к лучшему ли? Но это зависит от позиции. В плане "души", общения, спонтанности, жизни - наверное, все же к лучшему. В плане общественном, гражданском - едва ли. Общество, оно ведь по определению "теплое", и чем стабильнее теплость, тем надежнее социум. Когда богатые российские туристы разыгрывают сценки из Страшного суда с пуганием официантов и стягиванием скатертей в старинных швейцарских ресторанах, знаменитых своей уютностью и тишиной, это хорошо ложится в какой-нибудь литературный топик, но никак не в правила гражданского общества. Тут и торчит парадокс: гражданственность определяется посредственностью, может быть, даже волей к посредственности, усредненности, невысовываемости. А русский человек - даже если он посредствен по природе - никак не хочет быть таким. Видимо, от вируса Достоевского не так легко избавиться. Но, повторяю, это все еще спекуляции, от которых я охотно откажусь, если наткнусь на опровержение.
РЖ: Ощущаете ли вы какой-либо интерес к России и ее гуманитарной жизни, в частности философской, в той европейской среде, к которой принадлежите?
К.С.: Да, я стараюсь быть в курсе; здесь есть магазины русской книги, где практически можно достать многое. Другие дело, что мне катастрофически не хватает времени, так как осваивать приходится в первую очередь местную продукцию, да и то выборочно, не говоря о том, что львиная часть моего времени проходит в разъездах или в писательстве (знаете, как в анекдоте: я не читатель, я писатель). Но интерес к России неискореним.
РЖ: Вы без чрезмерного пиетета относитесь к современной немецкой академической философии. Какова, на ваш взгляд, причина кризиса немецкой университетской философии?
К.С.: Дело не в пиетете или его отсутствии, а в том, что я вижу непосредственно. Немецкая академическая философия сегодня - это, говоря словами Лихтенберга, нож без рукоятки с отсутствующим лезвием. Определенный уровень, конечно, сохраняется, особенно в историко-философских компиляциях. Еще можно встретить добротные книги о Фоме или Шеллинге. Но как философия, какой она была еще в первую половину XX века, - это отсутствие. Надо было видеть, с каким напряженным облегчением эти господа обошли молчанием смерть столетнего Юнгера, последнего суверенного немца, доживавшего свои дни в качестве реликта! Дошли даже до того, что, упомянув о его ранениях в Первую мировую войну, выразили сожаление, что он не погиб тогда же. Такой вот академический юмор в форме некролога. Факт, объясняющий многое: для философской карьеры в Германии важно, чтобы молодой человек поучился сначала в Англии или Америке. Этот пункт в анкете может сыграть решающую роль. Чтобы немцы учились философии в Англии - до этого за какие-нибудь несколько десятков лет не додумался бы ни один юморист! Причины? Все те же, что в случае немецкой "черной дыры" 1933-1945 годов. Есть потрясающая книга: "Карл Шмитт. Ответы в Нюрнберге". Это протоколы допросов Шмитта, находящегося под арестом в Нюрнберге, американским обвинителем Кемпнером. Другая книга, необыкновенно остро вскрывающая причины, о которых вы спрашиваете, - "Опросный лист" Эрнста фон Саломона. Тут описывается как раз то, что называется "сломать хребет".
РЖ: Существует ли, на ваш взгляд, некий феномен "пропаганды в форме философии", нечто вроде экспорта модных философских трендов, фигур, текстов по модели Голливуда? Если да, то кто заказчик и кто потребитель такого рода философских субпродуктов?
К.С.: Вы знаете, в крупных немецких (и, наверное, не только немецких) издательствах есть специальные отделы по прогностике и угадыванию читательского спроса. Легче всего угадывается, конечно, бульварный спрос. Труднее обстоит дело с философским. Ну кто же покупает сегодня книги по философии? И вдруг бомба. Никому не известный норвежский школьный учитель пишет книгу "Мир Софии" (история философии для детей) и буквально за ночь становится знаменитостью и миллионером. Когда это Джеймс Бонд или Гарри Поттер - это еще куда ни шло. Но история философии, причем толстенный том! Кто потребитель? Наверное, те миллионы людей, которые купили книгу. Но купить книгу - не значит ее прочитать. Книги - философские или какие угодно - покупают сегодня по тому же стандарту, что и таблетки для похудения. Спрашивается: кто заказчик? Самое интересное в случае заказчика - это то, что его нет, хотя без него ничего такого не могло бы случиться. Чертовщина, если хотите. А если хотите больше, то чертовщина не в переносном, а в прямом смысле.
РЖ: Вы родились, учились и долгое время работали в Армении, ныне живете в Швейцарии. Можно ли считать ваш переезд чем-то вроде "поездки за философией"? Вообще, имеет ли смысл сегодня "философский туризм" в стиле поездок Витгенштейна к Расселу? И если да - то куда именно нужно ехать в поисках философии или философов?
К.С.: Мой переезд был случайностью. Будь я мистиком, я, по-видимому, сумел бы красиво объяснить его. Но я не мистик. Просто как раз перед переездом я работал над подготовкой двухтомника Ницше - в условиях, когда думать приходилось о Ницше, а жить по Дарвину. Притом что последнее никак не входило в мои намерения и выходило за рамки моих возможностей. Мне снилось шиллеровское: "пойми, жизнь не есть наивысшее из благ", когда случаю угодно было вступить в свои права. Я сдружился с ныне покойным профессором Мюллером-Лаутером (он был членом редколлегии в берлинском издательстве Вальтер де Грюйтер, издававшем полного Ницше), написал несколько статей для Ежегодника Ницше. После чего получил премию Александра фон Гумбольдта в Бонне. А потом меня пригласили в Базель, город Ницше, и заказали книгу о Ницше. Вот и пошло-поехало. Одно несомненно: "поездкой за философией" это не было, а было, скорее, возможностью заняться философией без "Дарвина".
Вы спрашиваете: имеет ли смысл сегодня "философский туризм"? Наверное, если есть к кому ехать. Но к кому же? И куда? Молодым человеком в Ереване я вытерпел всю тяжесть этого вопроса. Хотелось учиться, нужно было учиться, а вопрос оставался открытым: у кого? где? Судьба решила сама: у умерших философов. С которыми, между прочим, прекрасно удавалось общаться через их книги. Иногда казалось даже, что они намного живее...
РЖ: Вы приобрели известность в СССР, а потом и в России как переводчик и комментатор Ницше. Для многих вы известны до сих пор лишь в таком качестве - как человек, принесший русскоговорящей аудитории Ницше. Имеет ли смысл сегодня переводческая деятельность вообще? И если да - что именно имеет смысл переводить?
К.С.: Перевод - начало культуры. Вся средневековая философия начиналась с переводов арабского Аристотеля на латинский. Россия в этом отношении уникальна. Как переводят сейчас, я не знаю, но в старое время это было событием. Каждый перевод значительной книги был событием. Что переводить сегодня? Давайте так: чтобы не быть голословным, я отвечу на ваш вопрос конкретными именами, причем первыми, пришедшими мне на ум (если выяснится, что что-то из названного уже переведено, тем лучше). XIX век: Баадер, Шеллинг ("Философия мифологии", "Философия откровения"), Гартман, Иоганнес Ремке, Юлиус Банзен, Карл Христиан Планк, Трокслер, Фихте-младший, Роберт Гамерлинг, "Аверроэс и аверроизм" Ренана (блестящая, непревзойденная книга). XX век: Эмиль Ласк, Наторп, Клагес (Клагеса, по возможности, всего), из французов Леон Блуа, Валери (желательно полное собрание сочинений и отдельно "Тетради"). Ну, наверное, хватит. Тут работы на целое поколение.
РЖ: Часть российской публики различает в вас философа и антропософа, по меньшей мере не сильно интересуясь этой второй составляющей вашего творчества. Что значит заниматься антропософией сегодня?
К.С.: Я не антропософ (член общества и т.п.). Но я занимаюсь антропософией. Антропософия для меня - это наука, предметом изучения которой является "событие Штейнер". Штейнера мало знают или совсем не знают. Со мной произошло вот что: я очень любил Поля Валери и много читал его. И вот однажды я натолкнулся у него на вопрос, ответить на который взялся его герой Эдмон Тест: "Что может человек?" Случаю угодно было, чтобы именно в то время, когда вопрос этот стал для меня центральным философским вопросом, я познакомился с книгами Штейнера, сначала философскими, а потом и антропософскими. Очевидно, что на вопрос Теста у Валери можно ответить не теоретически, а практически. Его надо понимать конкретно: человек здесь не чучело из силлогизма, а конкретный, фактический. В Штейнере я увидел воплощенный ответ. В топике фихтевского "О назначении человека". Я просто увидел, что может человек, и если я стал антропософом, то лишь потому, что названному человеку угодно было показать свою мочь в такой форме.
Беседовал Вячеслав Данилов.