Горевала хата с яблонькою дикой

Осенью жена привезла яблоки из Загорья. А в Загорье она возила детей из своего класса по моему совету, не так далеко от Смоленска, а место – удивительное. Мне довелось там побывать незадолго до этого, летом, в конце небольшого, но жаркого путешествия на велосипеде в пучине дурных, как писал Твардовский, приехавший в родные места через два года после войны, трав. Хутор произвел на меня впечатление еще и поэтому: посреди дурных комариных трав и непролазных джунглей серой ольхи и крапивы он стоял островком чистого и умного лада. На скошенном лугу за баней красовались стожки. Вызревали овощи на огороде, в поле за стеной елок тянулись картофельные борозды. На яблонях кисло зеленели небольшие плоды. Заночевал я прямо напротив хутора, за дорогой, в иван-чае и молодых березках. А рано утром по туманцу поспешил на хутор с фотоаппаратом. Известная вещь, туман – друг фотографирующего. Как и снегопад. Туман и снег у живописца, создающего все эти полотна вокруг нас, как тропы у поэта. Туман и снег овеществляют пространство. В китайских трактатах – а как же без них! – туманам в живописи уделяется особое место. Впрочем, туман так и не взошел на хутор. Хутор стоит как бы в каре высоких деревьев, и в основном это ели. Вот сквозь ели, сквозь их смолистый крепкий дух и не прорвался туман, не наполнил сад, не затопил луг. Пришлось довольствоваться припозднившимся из-за облачности солнцем, ну, да, утренним, но не столь ярким, свежим, резким, как хотелось бы. Сеновал, крыльцо, колодец, баня, кузня. Цветущие липы перед домом. Ели. Ласточки под крышей. Но сада не было. То есть, зеленел он вокруг бани как-то невзрачно.

Яблоки по осени оказались дивно сочными и вкусными, просто истекали соком, только надрежь.

Полны добра перед итогом года,
Как яблоки антоновские, дни [1].

У поэта осенние дни - как яблоки. И в этой метафоре слышны иные, давние дни минувшей России, которую живописал другой поэт: «Войдешь в дом и прежде всего услышишь запах яблок, а потом уже другие: старой мебели красного дерева, сушеного липового цвета, который с июля лежит на окнах… Во всех комнатах – в лакейской, в зале, в гостиной – прохладно и сумрачно: оттого, что дом окружен садом, а верхние стекла окон цветные: синие и лиловые» [2].

Да, музей Загорье, в доме никто не живет, слишком внутри чисто, скатерть белая, занавески… Но вот яблоки полны жизни. И ученики набили пакеты, развезли по своим домам.

Лакомились мы этими яблочками, вспоминали, что Трифон Гордеевич, отец поэта, за каждым из сыновей закреплял яблоню, была своя яблоня и у Александра. И он, по словам младшего брата Ивана, с упорным тщанием пробовал делать прививки, которые не хотели приживаться. Конечно, сад тот пропал, как и дом, и баня, где юный селькор устроил себе кабинет, в котором писал статьи на злобу дня – о прохудившихся мостах, например, - мечтал и сочинял стихи: «Поле спелое большое, / В деревнях разлив полынный… / Я тоски своей не скрою / От кормилицы овинной…» Хутор новая власть просто отобрала у кузнеца-крестьянина Трифона Гордеевича, а точнее – всю большую семью этого двужильного хозяина, рвущегося к жизни лучшей, вытурила на подводах, а потом в скотских товарняках за тридевять земель, в уральскую тайгу, в тифозные бараки. Был Дом и не стало его. Легко все разорили.


Но образ Дома остался, как первоптица, идея птицы Платона. И образ этот жил в стихах и воспоминаниях всех Твардовских. «Но вот пришел, на взгорке стал - / И ни двора, ни дома. /… / Калеки-яблони с тоской / Гольем ветвей качают». Шпенглер сравнивал крестьянский дом с растением, «глубоко пустившим корни в свою «собственную» почву. Это собственность в самом святом смысле этого слова» [3]. Так вот «самый святой смысл» этого образа не могла искоренить никакая власть, даже действуя вкрадчиво и льстиво посредством премий, званий. Тоска о Доме навсегда. Впрочем, и почти любому горожанину она известна. Ведь что такое дом? Городская квартира лишь копия или даже карикатура настоящего дома. Городская квартира – карточный, шулерский домик. В ней невозможно подлинное уединение. Рядом всегда соседи, ходят по голове, чихают, переругиваются. Редко окна квартиры выходят и на восток, и на запад. Пространство квартиры плоское, ампутированное. В квартире нет крыши. А купол, крыша – важная часть настоящего дома. Об этом убедительно рассуждает Мирча Элиаде в «Священном и мирском», называя дом вратами высшего порядка, а крышу уподобляя черепу. У квартиры нет черепа, завершения. Череп снесен. На свет появляются новые и новые люди, не знающие настоящего дома.

В этом смысле экскурсия, затеянная женой, весьма полезна для детей. В нашем городе еще, конечно, есть деревянные дома, но дом в Загорье – классическая русская изба, не испорченная соседством с какой-нибудь бетонной коробкой, не украшенная ухом телевизионной тарелки. И кроме того, в Загорье особый дух, то, что древние называли гением места. Наверное, этот дух присущ и вообще любому месту, но не всегда внятен, а в Загорье он властен.

Загорьевские яблоки источали тонкий аромат, томили. Я уж было собрался поехать на хутор осенью, но зарядили дожди. В доме под крышей и можно было бы пожить хоть и в дожди, а в палатке что-то не хотелось. А там посыпался снег. Зимнее Загорье тоже звало. Но так и не довелось увидеть дом и сад в снегу…

Весну пропустить было нельзя. О цветущем Загорье всю зиму мечталось. Весна в этом году заполыхала вишнями и сливами как-то враз, обвально. Да ни к чему спешить. В Загорье – яблони, а они зацветают позже. Ходил по улицам, посматривал на городские яблони… И вдруг, как выстрел - зацвели! Ну, в городе они всегда зацветают раньше, напомнила жена. Еще подождать… И выгадать погоду. Утро фотографической съемки должно быть ясным. Наконец, жрецы погоды напророчили хороший день, и с рюкзаком поехал я в Починок на автобусе. По стеклам автобуса текли дождевые струи, над полями и дорогой нависали тучи. Сомнения одолевали насчет предсказания о завтрашнем дне. Да и срок цветения яблонь в Загорье мог еще не наступить. Мало ли что…

Как въехали в Починок – стало ясно: здесь самый расцвет. Всюду возле деревянных домов белели да розовели яблони, а кое-где еще и вишни.

Брат поэта, Иван Трифонович, вернувшись в Починок после полувековой отлучки, вместившей в себя все горькие события, выпавшие на долю этой семьи, да и многих других – ссылка, война, лагерь, – удивлялся, сколь изменился этот город, в котором когда-то было так много крестьян, они тянулись отовсюду на ярмарки, в лавки за покупками, и в городе пахло конской амуницией, навозом, скрипели подводы, ругались продавцы-покупатели, а теперь – теперь настала тишина «каменных магазинов».

Но в Починке и сейчас полно торговцев, базарчик рядом с вокзалами, сельский колорит сразу бросается в глаза.

Раздолбанный «пазик» довольно долго вез нас в конечный пункт. За это время мои соседи успели выпить спирта из пластмассовой вместительной бутыли и «закусить» сладким соком из другой бутыли, а голосистые женщины, принаряженные по случаю, смогли обсудить многие новости и разрешить какие-то хозяйственные вопросы.

Хутор мы проскочили, я поздно спохватился. Да и толстый парень шофер не захотел сразу услышать мои крики и дружный хор поддержавших меня женщин. «Ничего, на обратном пути сойдешь», – успокоили меня селянки. Так и получилось. Вскоре автобус доехал до Сельца, высадил всех и развернулся. Тут не обошлось без шоферских причитаний о проклятой доле рвать рычаги, крутить баранку, там останавливаться, здесь… зла просто не хватает! Но парень-то был добрый и зря на себя напраслину возводил, это было сразу понятно, с первого взгляда, потому я и не стал спорить и доказывать, что если остановка есть, то и должно останавливаться. Пусть выскажется. Он и отвел душу. А потом мы спокойно обсудили расстояние от Починка до хутора, особенности местных дорог и достоинства его колымаги. «Да нет, здесь близко, - заверил он, - просто техника у меня такая!» И засмеялся. Расстались мы приятельски.

Селянин вообще не упустит случая срезать городского гостя, относиться к этому надо с пониманием. Противоречие между городом и деревней никто не отменял.


И вот Загорье, хутор. Издалека бросились в глаза белые яблони за лиственницами, у стены елок. А когда вошел на подворье, то увидел и остальные яблони. Все цвели. И уже земля под ними была осыпана лепестками. А луг тучно желтел одуванчиками. И хотя при дневном свете съемка не впрок, сколько уже раз убеждался, фотоаппарат я достал и с голодухи сделал, наверное, десяток кадров.

«Дом – это выражение расы в самом чистом виде. (…) Если исчезает орнамент, то всего лишь изменился язык, а если пропадает тип дома, то угасла раса» [4].

Русский дом пока еще не исчез. Вот он. Дом в Загорье как будто материализовался из снов и стихов. Его выстроили братья поэта, Иван и Константин, но главным тут был именно Иван, искусный краснодеревщик.

Зов Загорья настиг его в Красноярском крае. Пришло письмо из Смоленска с просьбой предложить что-либо для музейной экспозиции. И его осенило: макет усадьбы! По счастью, этот макет не стал чем-то вроде погребальной урны, которые в древности изготавливали в виде домов, например, в Китае, как об этом сообщает Элиаде. Макет послужил зерном, из которого и вызрела эта усадьба среди полей и перелесков. И ради этого Иван Трифонович оставил обжитое место и переехал в Сельцо, что вблизи хутора Загорье. Ему пришлось восстанавливать не только дом и все постройки, но и мебель, а еще воссоздавать и рельеф, ведь прямо по хутору пролегла совхозная дорога. Хутор буквально растворился, на его месте осталось поле и даже сам хозяин, Трифон Гордеевич, по свидетельству очевидца, приехав после освобождения местности от гитлеровцев, не сразу мог указать, где же стоял дом, где был пруд.

«Всякое строительство, всякое возведение нового жилья напоминает чем-то новое начало, новую жизнь», - говорит Мирча Элиаде [5]. И брат поэта начал эту новую жизнь – и для себя, и для хутора Загорье.

Это была своеобразная жертва, одухотворившая все постройки. Наверное, без этой жертвы здесь царил бы обычный музейный дух, все-таки новодел есть новодел. А так даже бревна бани или кузницы в Загорье источают тепло и свет. И снова подмога от Элиаде: «Жилище – это не предмет, не «машина для жилья», оно – Вселенная, которую человек создает, имитируя примерное Творение богов, т. е. космогонию» [6].

Дом в Загорье – вход во вселенную Александра Твардовского. Там царит особый лад, настрой, дух. И все вроде бы просто: ну, колодец, в сарае телега, яблони, тропинки, цветы, ласточки, облака в небе, вечером кукушка где-то в соседнем леске… А тебя что-то нежно охватывает, вдруг касается истинно сердца, какая-то догадка пронзает, догадка, что – вот оно, вот!.. Что? То, что тревожит и радует и ускользает от определений.

Не скажу, что это состояние поминутно и непреходяще в Загорье, но время от времени – накатывает мягкой волной. Ставишь палатку в лесном сумраке – на этот раз я отошел подальше – и внезапно крыло тебя осеняет… Как сказать точнее?

Брызгал дождь, светило сквозь него и еловые лапы солнце, и не вспомнить свежие строфы о лесе из «Теркина» было нельзя: «Лист к листу, листом прикрытый, / В сборе лиственном густом / Пересчитанный, промытый / Первым за лето дождем.// И в глуши родной, ветвистой, / И в тиши дневной, лесной / Молодой, густой, смолистый, / Золотой держался зной».

Вечером выглянуло солнце, и после ужина, приготовленного в котелках на костре на колодезной воде, я вылез из лесной этой глуши и бродил среди цветущих яблонь хутора, как во сне. То же и утром.

Где-то мне встречалось это соображение о цветущем саде: природа его сновидческая. То есть, входишь в цветущий сад, как в сон. И ведь метафора верная: цветение мимолетно, пусть и продолжается неделю. А вспоминаешь – пронеслось мгновенно. Но и не только в мимолетности дело. Цветущий сад вообще как будто явленный миф. И это особенно понятно здесь, среди наших осин и лозин… Хотя, если вспомнить восточные пространства, например, афганские степи и сады весной в кишлаках, можно уточнить, что и там эта мифологичность очевидна.

Шпенглер толкует о религиозном смысле садоводства в Древнем Египте. Внезапно с ним перекликается ранний Твардовский. В стихотворении «Яблоки», рассказывающем о садовых сторожах, есть такие строки:

Сад смотреть – заняться больше нечем,
Кроме разговоров и махорки.
Вот и смотрят, пробуют подпорки,
Словно в церкви поправляют свечи.

Сравнение сада с храмом не столько оригинально, сколько смело, если иметь в виду дату написания – 1929 год. Колхозный сад и церковь? Идеологическая диверсия.

Но уже позже, когда страсти богоборческие поостыли, советские исследователи садоводства спокойно утверждали, что сады на Руси завели монахи. Из Греции приезжали монахи, помогавшие в устройстве садов Киево-Печерской лавры. Святой Антоний разбил там «яблонный сад» в 1051 году по возвращении с Афонской горы. И в 17 веке антиохийский патриарх, посетивший Киев, пишет, что едет среди бесчисленных садов и уточняет, что садов было около пяти тысяч.

Сад – синоним рая. Часто церковь именуют вертоградом. В православии почитается икона «Вертоград заключенный», икона Богородицы, стоящей в саду. Мне сразу вспоминается поэма афганского суфия Санайи «Обнесенный стеной сад истины». Но что удивительного? Персидский «парадиз» означает «огороженное место». А у греков уже – «сад», «парк». И во всех западно-европейских языках «парадиз» означает «рай».

Но и без всех этих сведений цветущий сад вызывает радость и удивление. Именно эти чувства выразил однажды Тагор, с лирическим героем которого Бог так заговорил: процвел деревом. И это уже благоговение.

Неожиданно посреди цветущего сада в Загорье история ухода семнадцатилетнего поэта из дома после череды конфликтов с отцом приобретает архетипические черты изгнания. Нет, уход был добровольным, но и вынужденным. Начинающего поэта гнал его «даймон», сиречь талант. Твардовский рвался в город из обрыдлой обстановки. Младший брат Иван и описывал его уход зимним утром как изгнание: «Белая, старая, на редкость маленькая кобыленка соседа, запряженная в сани, стояла у самого въезда в наш двор между березой и елью. Не знаю, как оно могло так случиться, что Александра не отвезли до станции на нашей лошади, и в том, что пришлось ему уезжать из родительского дома на этой жалкой белой лошадке, было что-то тревожащее и печальное» [7]. Уходил он с узелком, в который были увязаны кое-какие вещички и бумажки, в тулупчике, стоптанных валенках.

Так кончалось его детство, отрочество, так завершалась первая глава жизни поэта: «Не жалей ты хату – / Старую, слепую… / О гнилом и старом / Нынче не тоскуют. // Не мути ты сердце / Грустью непутевой / И шагай с улыбкой / По дороге новой. // Стоит ли о прежней / Непроглядно хныкать?.. / Горевала хата / С яблонькою дикой…» [8]

Но тайная сила почвы (Шпенглер) сопутствовала ему всегда и во всем и не отпускала. И ее силу он ощутил сразу, писал, что ему надо вернуться в Загорье и раз и навсегда разделаться с тянущими воспоминаниями. Приезжал, на извозчике, «по-городскому» приодетый, сидел за столом, слушал, говорил мало, ходил по тропинкам, стоял перед яблонькой с развилкой, которую все называли Шуриной, через два или три дня уехал, но томительную связь, по собственному определению, так и не смог оборвать.

Тайная сила почвы продолжала свою работу, пока и не процвела «Страной Муравией», «Теркиным», «Домом у дороги»… И это похоже на иллюстрацию идей Николая Страхова, Аполлона Григорьева и Достоевского о сокрытых родниках русской земли. Они здесь, они есть, где-то рядом, хотя зачастую и под слоем уже какой-то страшной дряни. В наше время есть от чего разувериться и впасть в уныние. И надо быть немного сумасшедшим, чтобы не обращать внимания на очевидное и вопиющее. Да, наверное.

Вот и дальнейший путь от Загорья до Николы над речкой Словажей, а оттуда в Васильево и Воскресенск, Арефино – всё бывшие деревни, так или иначе связанные с Твардовским – давал пищу, а точнее, отраву уму, ну, даже точнее сердцу, ибо идеи философско-литературной троицы скорее сердечные.

Пожгли весенние палы эту землю. Вечная Погорельщина! Взять хоть Воскресенскую, или Марьину, гору. В свое время народ встал на ее защиту и не дал выпотрошить ради найденного в ней гравия, а чтобы закрепить неприкосновенность горы, посадили на ней сосны, и те прижились и здорово поднялись. А потом пошли палы. Кто их пускает, какие недруги-американцы, словно напалм? И в этот раз на Воскресенскую гору я даже не решился подняться, издалека увидев, что почти все сосны стоят в ржавых кронах, с почернелыми стволами. Палы обнажили повсюду хлам железный и стеклянный. Много бутылок. Водочных. Натюрморты и пейзажи… Но уж соседей мы научим, как им обустроить землю. И внутренних врагов всех изведем, повяжем дедовские ленточки, - а кто без ленточки или думает отлично от нашего, по-своему, не хочет лобызать образ крутого царя, тот и враг.

…Все так. Но здесь мне вспоминается Маджнун, полумифический герой восточной лирики, свихнувшийся на почве… да, на почве любви к Лейле. Почва там, кстати, вообще была пустынная, среди песков и камней он и скитался, перебирал камешки, выручал попавшихся в силки газелей. Ему говорили, что Лейла зеленоглазая и безобразная, большеротая, а он отвечал, что Лейла сияет красотой. Ему советовали найти утешенье в другой, а он сетовал, что узел слишком туг, и он привязан к ней, как в колодце веревка к ведру. Кстати, в этом стихотворении поэта-бедуина седьмого века Кайса ибн аль-Мулавваха, получившего прозвище Маджнун, образ глубокого колодца дополняется солнцем и небом, мол, Лейла как солнце, а жилище у нее небосклон. И это весьма зримо. Стихотворение сверкает, сияет и завязывается в узел судьбы, что «ей одной и дано расплести» [9].

Как же узел этот может быть расплетен? Ведь не произойдет этого. Маджнун так и умрет в пустыне. И, значит, судьбе этой нет разрешения? В чем ее свершение?

Ответ слишком ясен.

И с новой силой мне услышался он в цветущем Загорье.

А разные напасти неизбежны, увы.

Дивиться надо: при Советской власти –
И время это не в далекой мгле –
Какие только странности и страсти
Не объявлялись на родной земле [10].

Но родники… они есть и рано или поздно восходят чистой силой.

Примечания:

[1] А. Твардовский. Стихотворения. Поэмы; М., Художественная литература, 1971

[2] И. Бунин. Антоновские яблоки

[3] О. Шпенглер, Закат Европы, 2, Минск 1999

[4] Там же

[5] Мирча Элиаде, Священное и мирское, МГУ,1994

[6] Там же

[7] И. Т. Твардовский. Родина и чужбина. Смоленск, «Посох», 1996

[8] А. Т. Твардовский. Из ранних стихотворений. М., Советский писатель, 1987

[9] Маджнун. Стихи о Лейле. Художественная литература, 1984

[10] А. Твардовский. Стихотворения. Поэмы; М., Художественная литература, 1971

Фото автора

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67