«Человек, или подвиг филолога» - пьеса, показ которой прошел 4-го июля в кафе-ресторане «Дача на Покровке». Видимо, это первый театральный опыт Леонида Костюкова и как автора пьесы, и как режиссера, или антрепренера – подбор исполнителей целиком на совести Костюкова, пьеса писалась с расчетом, что именно Евгений Сулес, Сергей Власов и Ольга Петрова будут исполнителями ролей.
Конечно, ещё в прошлом году в клубе «Улица ОГИ» прошли чтения отрывка из повести Костюкова «Между Вивальди и Бахом», а повторный показ «чтений» состоялся в «Театре 111». И всё же «Между Вивальди и Бахом» - именно повесть, изначально она не предназначалась для исполнения на сцене, и её «постановку» только условно можно назвать театральным опытом.
«Подвиг филолога» - пьеса, со всеми прилагающимися к жанру достоинствами и недостатками. Возможно, если бы она была издана, читать откровения героев об «азу по-татарски», джеме, пельменных и сосисочных было бы не слишком интересно, а сами эти герои выглядели бы одномерными. Но актерам удалось представить этих циников и пройдох обаятельными, детски невинными в своём цинизме.
В анонсе, на сайте кафе, премьера была более чем скромно названа «вторым опытом художественного чтения» (первым считается показ для друзей автора). Странное название, но ведь и действительно: практически никакого сценического и музыкального оформления: стол, стул, тарелка – весь реквизит; как уже сказано, только три актера. И всё же это не «чтения по ролям» - получилось полноценное представление, или, как написал в живом журнале исполнитель главной роли (человека - филолога Лисянского) Сергей Власов, «спектакль- читка». Что ж, пусть так и будет: «спектакль – читка».
Нельзя назвать его манифестом Костюкова – критика и писателя, но сюжет пьесы непосредственнейшим образом связан с размышлениями Костюкова о современной литературе. Во многих статьях он подчеркивал, что ему близка традиция постакмеизма, его авторитеты - Георгий Адамович и Георгий Иванов. При этом за Костюковым закрепился образ консерватора, эдакого «ревнителя старины». Вроде бы в этом нет никакого противоречия. Однако, если вдуматься, Георгий Адамович ведь был настоящим революционером, появление его «парижской ноты» - вызов «старшим» литературам русского зарубежья. Революция Адамовича в чем-то была радикальней даже кубофутуристической. Она была холодна: Адамович не позволял себе выкриков и эмоций, он вежливо раскланивался с прошлым, а вежливое неприятие раздражает и злит порой даже больше, чем грубая брань. Над футуристами могли потешаться, от них можно было отмахнуться, с Адамовичем было сложнее. Мерилом его «революционности» может служить хотя бы отношение к Пушкину. Футуристы призывали «бросить Пушкина… с корабля современности». Адамович рядом с Пушкиным и практически на его место ставил Лермонтова - отказывался от «солнца поэзии» в пользу «нашей луны». Попытка выстроить литературную иерархию с нуля - «бросить» - казалась комичной и претенциозной. Пересмотр этой традиционной иерархии, по сути, подрывал её изнутри и оставлял консерваторов в растерянности: «помилуйте, ведь как же, ведь нельзя же отказываться от Пушкина». Он и не отказывался – он проходил мимо.
Эстетические свершения постакмеизма неоднозначны. Безусловно, Иванов один из лучших русских поэтов прошлого века, а Адамович - блистательный критик, и всё же Адамович был ещё и литературным генералом, полководцем, а полководцам нужна армия, не всегда она состоит из достойнейших. Мягко говоря, не все поэты «парижской ноты» были Поэтами. И всё же как предводитель Адамович был великолепен. Его консервативная революция не удалась, он не мог победить. Признание того, что Пушкин - «трагический мажор», было тихой капитуляцией Адамовича, отказом от пересмотра традиций, от оппозиции: «современный» Лермонтов - «совершенный» Пушкин. Но проигравший революционер, как правило, симпатичней победившего.
Костюков действительно наследник Адамовича, но он наследует только одной его ипостаси – он продолжатель Адамовича-стратега, теоретика, идеалиста, поставившего вдохновение выше мастерства. У Адамовича-революционера, тактика, трезвого и рационального, другие продолжатели, может быть даже не осознающие своей преемственности по отношению к нему. Они-то сегодня вооружаются не верой в мастерство, а солидным литературоведческим образованием, томами кандидатских и докторских диссертаций. Создав образ филолога – карьериста Лисянского, буквально питающегося исследованием незначительного поэта «Х», выдающего свои собственные стихотворения за обнаруженный на даче архив покойного, Костюков зачитал приговор наследникам своего же учителя. Апофеоз саморазоблачения литературоведения - речи пьяного профессора, учителя Лисянского. Этот мелкий бес, претендующий на должность Мефистофеля, изрекает афоризмы едва ли не чаще уайльдовского лорда Генри: качество текстов «конечно, имеет значение, но никого не е…т.», «блохи – это критики, они больше по живым…. Мы (филологи - Ю.Уг.) - черви» и т.д.
Походя, Костюков осмеивает современный литературный истеблишмент: «издательство Ирины Дмитриевны», взявшееся напечатать фальшивую книгу поэта Х, знатока советской неподцензурной поэзии Ивана Ахметьева, заинтересовавшегося заново открытым поэтом. Впрочем, людям, случайно ставшим героями Костюкова, не стоит сильно обижаться: ведь и сам Адамович несколько раз попадался на фальси…, простите, мистификации великих (и нелюбимых им) современников – Владислава Ходасевича и Владимира Набокова. Однако, Набоков и Ходасевич не отказывались от самих себя. Ходасевич остался бы Ходасевичем, и не создай он Травникова. Травников был нужен ему только как ещё одно доказательство собственной творческой мощи (кстати, уже скудеющей). Лисянский же совершает действительно подвиг – ироничное название здесь не врет: написать больше 60-ти стихотворений за день, это и правда трудовой подвиг (о вдохновении речи не идет), но свершается это «деяние» во имя пустоты.
Всё же если бы пьеса была создана только для сведения счётов с литературными недругами, или если бы в ней в очередной раз рассказывалось о превращении прекраснодушного юноши в ушлого циника-карьериста, я бы не взялся о ней писать. У этой истории есть второй план: «ветер, где хочет, дует, и дух, где хочет, дышит» - творчество, даже в извращенной форме остаётся творчеством. Лисянский признаётся, что никогда не был так счастлив, как в день, когда создавал «архив» Х, он не подражал, он «просто писал». Благоговение перед творчеством не делает историю успешного жулика трагедией, - ничего страшного с Лисянским не случится, нет. И всё-таки почтение даже к такому «творчеству», к такой «поэзии» наполняет эту историю светом, делает её почти притчей.