Беспристрастному наблюдателю может показаться, что некоторые решения стали принимать не власти, а папарацци. Происходит проверка некоммерческих организаций – и вместе с представителями Минюста приходит съемочная группа НТВ. И если проверяющие просто выполняют свою безрадостную рутинную работу, НТВ бросает на нее отсвет дьявольского пламени, камера становится искусительницей, в присутствии камеры не так стыдно задавать унизительные вопросы. Обычно, когда комиссия министерства просто проверяет подведомственную организацию без присутствия журналистов, то это всегда попытка встроить ее в свою орбиту, спросить: «Почему у вас дела делаются не так, как у нас в министерстве?» Здесь присутствует только один взгляд – взгляд тренера на начинающего спортсмена. Тогда как в присутствии журналистов диспозиция меняется: тот, к кому пришли власти, оказывается чужим, оказывается врагом, которого нужно заснять и далее вместе клеймить тот «непорядок» «анатомии протеста», который запечатлен камерой.
Идея главкомверха о введении норм ГТО, и подобные инициативы по учреждению единомыслия, только на первый взгляд кажутся искусственным возвращением к сталиансу: на самом деле, здесь та же логика папарацци. Как бы подглядеть за школьниками, перепрыгивающими через козла, увидеть, как это смешно. Папарацци не стремится к тому, чтобы школьники были более развиты физически: ему наоборот, нужно создать для школьников как можно больше комических поз и ситуаций. Пусть школьники еще научатся произносить похвальные речи властителям на уроках истории – это будет совсем цирк с конями. Такова же и всемирная борьба с курением: кроме очевидных интересов работодателей, которым не нужны уходящие на перекур люди, очевидно желание как бы разом подсмотреть за всеми, и увидеть, как по всей планете люди, превозмогая себя, борются с желанием закурить в общественном месте. Вспомним, что самая ценная фотография папарацци – не там, где вдруг обнажилась грудь, а где съехала бретелька – то есть тем более неловкая ситуация, чем больше эта неловкость скрыта. Фотография человека, закурившего тайком – изделие пошлого фотографа, это каждый может заснять; тогда как высокое искусство папарацци – показать, как скользнула пачка сигарет из кармана.
Но точно так же и многие дела в мире выглядят так, как будто их застали папарацци. Банковский кризис на Кипре, например – обсуждается не то, каковы экономические последствия и коридоры возможностей, а насколько этот кризис позорит европейский проект, и можно ли еще больше опозорить Кипр, найдя его ошибки или провалы. Это опять же, не разговор учителя с провинившимся учеником, потому что Кипру не предлагают самому исправлять ошибку, искать верное решение или оставаться на второй год. Напротив, за него все решают, наподобие того, как папарацци сами определяют, какая должна быть композиция кадра, и в каком журнале их фотохудожества будут напечатаны. За Кипр решают, как он будет встроен в ЕС, какой символический статус будет иметь, и как именно с ним будет строиться разговор – по законам мелодрамы или по законам интеллектуального сериала.
Папарацци в первоначальном смысле – идеальные медиумы коммуникации: такое звание может носить только тот фотограф, который за день появится сразу в пятидесяти местах, и везде успеет щелкнуть фотоаппаратом. Это Фигаро эпохи торжества техники, который превращает свой фотоаппарат в универсальный инструмент языка. Вот мы видим, как актриса нежится на пляже, видим драку в муниципалитете, видим золотой браслет, блеснувший из-под манжеты. И все это не просто часть одной картины повседневной жизни большого города или курорта – это один язык, на котором разговаривают публичные люди. На официальных встречах все соблюдают политес, а актеры с политиками, или писатели с нуворишами общаются редко и разве что «по деловым вопросам».
А здесь оказывается, что общий язык у них есть: это язык спонтанности. Мы спонтанно можем состроить гримасу, но столь же спонтанно «мы» (герои фоторепортажей) можем принять решение о покупке загородного дома, выборе лечащего врача или съемках в новом фильме. За мнимой рациональностью «профессии», за следованием раз и навсегда установленным профессией правил, открывается хаос случайных решений, эмоций и эмпатий. Одним словом, папарацци, что в начале ХХ в., что во времена «Сладкой жизни» Феллини – реакция на нарочитую профессионализацию, на принуждение профессионалов к технической разработке решений, на очередные волны мобилизации профессионалов.
Можно предположить, что приход папарацци в качестве главных лиц в ходе проверок или принятия текущих решений – это и есть искусственное лишение повседневности ее рационального начала. Там, где решение принимает профессионал, там всегда существует возможность профессионального ответа. Там, где решение принимает папарацци, действующий заодно с властью, там профессионального ответа заведомо быть не может. Может быть только поток эмоций, волна гнева, вопль возмущения или трепет отчаяния.
В результате и оказывается, что даже если ты хочешь стать скандальным политиком, ты должен быть похож не на амбициозного и безудержного оратора, не на игрока и прожигателя жизни, а на папарацци. Скажем, как Пожигайло, заставать в неудобных позах персонажей русской литературы. Или, как Энтео, играть в инквизицию и музей пыток, мысленно фотографируя, как меняются в лице люди, для которых инквизиция и пытки – предмет туристического любопытства. В этом отличие их от Жириновского или Петрика, этаблированных демагогов классического типа. Нынешние папарацци-авантюристы играют, пытаясь своей игрой всех вовлечь в свои постыдные дела, и этим их влияние ограничивается: они сильнее там, где слабее стыд, а где осталась хоть капля стыда, они превращаются в дым. А вот папарацци-администраторы только и могут, что быть предельно серьезными, не замечая, что их время уже прошло, что профессиональные решения принимаются без них, и что общество начинает стыдиться тотального «каравана историй».