«Город – это единство непохожих», – некогда изрек Аристотель. Гражданское общество – производное городской культуры. Однако не просто городской культуры, но той, которая возникает в Европе во втором тысячелетии. И прежде всего потому, что в основание гражданского общества было заложено новое понимание личности.
Горожанин и гражданин
Горожане обитали и в Древнем, и в Античном мирах. В последнем существовали также демократия и республика, историческое и политическое наследие которых в определенной мере влияло – особенно в период «городской революции»[1] – на формулу развития европейской, а впоследствии глобальной цивилизации. Тогда же осознается отличие политики (ср. polis - город) от усеченного ее понимания лишь как «внешних отношений» или же «дворцовой интриги», закладываются основы категориального аппарата политического действия, в том числе такого неоднозначно толкуемого и оцениваемого, как демократия.
Демократия – своего рода социальное изобретение, особая технология власти («кратии»). Помимо формирования специфическими методами корпуса легитимных правителей и законодателей выполняет она, в сущности, две генеральные функции.
(1) Ограничение времени пребывания правителя на посту, чтобы сократить шансы на его перерождение в тирана.
(2) Создание конкурентной, а в идеале – синергийной среды (πολιτεία), где наличие противостоящих группировок (партий, т.е. частей), имеющих шансы оказаться у кормила власти, предоставляет гражданам легальное пространство выбора («перемены курса»).
Кроме придания политическому организму стратегической гибкости, это само по себе удерживает исполнительную власть/бюрократию/чиновничество от ряда искушений, пересечения определенных пределов ввиду возможной ответственности в случае прихода к власти альтернативной (не обязательно лучшей) группировки.
Тираноборство вообще почиталось в Элладе доблестью, режим личной власти, даже успешной, внушал опасения, но демократия или более изощренная, «республиканская» форма правления – полития, позволяли ввести в действия механизмы, предохраняющие от эксцессов. Причем, участие в политической борьбе было обязательным для граждан наиболее развитой демократии того времени – Афин, гражданская же пассивность была чревата общественным презрением или даже лишением гражданства.
С точки зрения мироустроительного знания того времени (практис) и знания как житейского опыта (фронесис), выдающийся человек, в том числе политик, правитель, подвергается искушению дерзостью (сейчас мы назвали бы это амбицией, эллины же определяли как гибрис). Что вело к сужению кругозора (ата), совершению трагической, фатальной ошибки (гамартия), отсроченному, но неизбежному «моменту истины» (анагноризис), с осознанием вскрывшегося, реального положения дел и внезапно обрушивающимися переменами (перипетией, т.е. «превращению действий в их противоположность»). Иначе говоря, с какого-то момента запускалась последовательность событий, приводящих, в конечном счете, и властителя (как человека), и управляемое им общество к катастрофе: персональному возмездию и угрозе общего распада (немесис).
В латинской версии Античности свержение тирана – Тарквиния Гордого, стало фундаментом просуществовавшей приблизительно полтысячелетия Римской республики (Res publica Populi Romani) со своими юридическими концептами и политическими механизмами, затруднявшими появление узурпаторов. Это, главным образом, сам принцип республиканского правления, наличие двух избираемых на определенный срок консулов, т.е. постулировалась сменяемость и коллегиальность высшей магистратуры. Власть которой уравновешивалась сенатом (аристократией), народным (плебейским) трибунатом, а также – коллегиальной магистратурой цензоров, надзиравших над государственным хозяйством, гражданским цензом (сословной принадлежностью) и всем корпусом должностных лиц (censura morum).
* * *
Однако это воспоминания об истоках и самом замысле феномена, воплощенном в иной городской культуре – рабовладельческой и, если можно так выразиться, «общинной». Тем более иной была городская культура восточных обществ, по преимуществу терминалов центральной власти: столичных и провинциальных административно-торговых центров. Гражданское же общество – дите именно коммунальной, муниципальной, инновационно-производительной и личностно ориентированной культуры Нового времени.
Сообщества граждан-горожан, бюргеров-буржуа эпохи Большого Модерна – объединения людей, не только сознающих свою общность (res populi) перед лицом внешнего мира и потому заинтересованных в правильном управлении коммунальным (общим) хозяйством, но также развивающих новый тип хозяйственной деятельности – интенсивное промышленное производство, приводящее со временем, в числе прочих новаций, к феномену «города-фабрики». Кроме того, это ассоциации индивидов, обладавших постепенно осознаваемым даром новой культуры: достоинством, присущим от рождения человеку, а еще – распространявшейся верой в онтологическое равенство людей.
Варварское состояние Европы, вся сумятица темных веков перемалывается на жерновах одолевающей упадок, преображавшей себя и человечество городской культуры. Той культуры, которая, отвергнув мир феодальных доменов, сословного общества, породила гражданство, политическую нацию, национальное государство.
Дорожная карта современности
Дорожная карта Нового времени начинает отсчет маршрута именно от них – производительных городов-государств, коммунальных сообществ, проложивших путь от средоточия политических функций и экстенсивной торговли к расширенному воспроизводству мануфактур и фабрик, городскому праву и муниципалитетам, соединенным провинциям и республиканскому общежитию.
Горожане-граждане формируют институты выборной, представительной власти: местную магистратуру, т.е. избирают членов городского совета, и депутатов (deputatus – посланный, заместитель) в парламент (curis regio in parlemento). С течением времени функции парламента менялись, впоследствии его прерогативой, помимо установления налогов и законодательных функций, стало также формирование кабинета министров (minister – слуга, служитель), отвечающих за различные сферы деятельности. Создаются юридические, судейские органы, в частности, парламент выступает порой в качестве суда высшей инстанции, основные же правовые положения закрепляются в конституции. Кстати, в ряде стран сам статус горожанина, освобождал от феодально-ленных связей, отменяя, в том числе, крепостную зависимость.
Особая роль в процессе гражданского обустройства Европы принадлежит университетам и «университетским корпорациям», обладавшим специальным правовым статусом, всему сообществу noblesse de robe («дворянству мантии»). Возникают политические союзы городов, насчитывавшие порою десятки членов (Рейнский союз объединял свыше сотни городов).
Сумма подобных социально-политических молекул образует распределенную структуру: своего рода закваску национальных государств, перенося логику и правовые основания собственной организации на прежнюю систему правления (отчасти сливаясь с ней) и на обширные пространства, соединенные «непрерывным плебисцитом».
Такова общая, «идеальная» формула генезиса современного (национального) государства, т.е. государства эпохи Модернити как определенной исторической модели политического объединения общества.
* * *
Процесс становления современного государства и политических наций прописан на карте Европы «от моря до моря» и далее: от портовых городов-республик северной Италии до нижних земель Западной Европы, а затем через Англию/Великобританию к берегам другого континента, объявившего устами отцов-основателей своей целью построение «гражданского политического общества» для созидания «более совершенного порядка»…
Путь проходил через хляби и веси европейского континента, преобразуя подданных в граждан, отвергая и преодолевая сословную организацию эпохи престолов и господств. От переходной, отягощенной олигархизмом городской культуры Северной Италии и морских империй-республик Венеции, Генуи, прочих италийских (Флоренция, Пиза, Гаэта, Амальфи, Сан-Марино) и иллирийских (республика Рагуза) городов-государств через Ломбардию к Швейцарской конфедерации, провозглашенной в 1291 г. и весьма эклектичной на тот момент по составу. А также сквозь ярмарочные пространства Шампани, Брабанта или морские торговые конгломераты Ганзейского союза к удивительному государству, рожденному фактически первой республиканской революцией Новой Европы[2] – Соединенным Провинциям.[3] Ставшим, кстати, прообразом другого государства, созданного пилигримами, отплывшими в 1620 г. от голландских берегов на корабле «Спидвел» в Саутгемптон, где к ним присоединилась еще одна группа на корабле «Мэйфлауэр», который и достиг берегов Америки.
* * *
Важнейший этап становления нового общества – противостояние формирующегося организма, его пассионариев, элиты, движущих сил, всей ткущейся системы социальных связей прежнему порядку вещей. Наиболее ярко проявилось оно в актуализации темы организации власти, нараставшем столкновении позиций и практики в данной сфере. Какой тип властвования предпочтительнее в человеческой вселенной: монархический или республиканский, автократичный или демократический, «самодержавный» (princeps legibus solutus est) или правовой? И какая структура общества возобладает: сословная или гражданская?
Так, Генеральные Штаты Соединенных Провинций 14 июня 1581 г. приняли решение о «клятвенном отречении» от лояльности по отношению к Филиппу II Габсбургу и 26 июля провозгласили, что король «не исполнял своих обязанностей в Нидерландах, поэтому больше не считается законным королем», следующим образом обосновав данный тезис: «правитель Богом поставлен управлять людьми, защищая их от гнета и насилия, как пастырь оберегает овец своих. Но как Бог не создавал людей рабами правителя, подчиняющимися приказам, независимо праведны те или нет, так и правитель управляет ради подданных – иначе он не может быть правителем... Когда же он ведет себя иначе: угнетает подданных, ища возможности нарушить древние обычаи и привилегии, требуя рабского себе подчинения, тогда он не князь, но тиран, и подданные вправе счесть его таковым. В особенности, когда подобное творится преднамеренно… подданные могут не только отвергнуть его власть, но вправе приступить к выбору другого правителя с целью своей защиты». [4]
Декларировав тем самым в государственном юридическом документе право народа на низложение сюзерена-тирана, т.е. фактически, «право на восстание».
* * *
Тема ответственности правителей перед подданными не была в то время совершеннейшей новацией для европейского мира, насыщаемого полифонией городской, деятельной жизни, обустраиваемой по асимметричным лекалам «фрайбургского» ли, «любекского», «магдебургского» или «кельнского» права либо их аналогов.
Еще в XII веке Иоанн Солсберийский (соратник Томаса Бекета, автор «Поликратика») высказывает мысль, что правитель должен уважать закон и справедливость. В противном случае он превращается в тирана, а подданные получают право на сопротивление вплоть до убийства деспота. [5] Или знаменитая Carta Magna – Великая хартия вольностей, подписанная Иоанном Безземельным в 1215 г., при нарушении статей которой королем, подданные имели право начать против него войну. Право на восстание было зафиксировано также в декларациях эрмандады в 1285 и 1286 гг., согласно которым за дворянством и городами Кастилии, Леона, Галисии признавалось право на восстание против короля, «учиняющего акты произвола». Тогда же Фома Аквинский – столп теологии католицизма, писал: «если право какого-либо общества простирается на то, чтобы выдвигать для себя царя, то будет справедливо, если выдвинутый этим обществом царь будет низвергнут, или его власть будет ограничена, если он тиранически злоупотребляет царской властью. Не следует считать, что такое общество несправедливо, даже несмотря на то, что прежде оно возвысило его над собой навечно; ведь он сам заслужил это, ведя себя нечестно в управлении обществом, поэтому договор с ним подданными не соблюдается». [6]
Становление гражданского общества (commons) и правового государства, т.е. такого, где основой порядка является не воля правителя, а закон; осознание ограничений, налагаемых обществом на верховную власть, смысл существования которой определяется теперь как «благо народа»; формирование концепции естественных и неотчуждаемых, личных прав граждан, – все это запечатлено в событиях и трудах мыслителей XVII века.
Это, прежде всего, «долгая» английская революция (включая гражданскую войну, недолгое существование Английской республики[7] и Протектората, реставрацию династии, Славную революцию) – контрапункт власти длинною почти в полвека, закончившийся установлением конституционной монархии, ограниченной в своих действиях рядом конституционных актов, включая «Билль о правах» (1689). И комплексное, подчас идейно асимметричное осмысление темы государственной власти философами эпохи: Томасом Гоббсом, Джоном Локком, Дэвидом Юмом, Джеймсом Харрингтоном. Причем обоюдоострое «право на революцию», право народа «судить о том, имеется ли у него достаточный повод обратиться к небесам» и прибегнуть к силе «против несправедливой и незаконной силы» (Джон Локк) рассматривалось как исключительная компетенция, применяемая с целью ограничить худшие последствия дезорганизации общества («убийство правосудия») в ситуации властного безумия или «мятежа тирана» (т.е. является «правом необходимой обороны»). Тот же Джон Локк, в частности, отмечал: «такие революции не происходят при всяком незначительном непорядке в общественных делах... данная доктрина о том, что народ властен заново обеспечить свою безопасность с помощью нового законодательного органа, когда его законодатели нарушили оказанное им доверие, посягнув на его собственность, является лучшей гарантией от бунта и наиболее вероятным способом воспрепятствовать ему». [8]
Однако решающая роль в становлении социума, легализовавшего понятие гражданского общества, а не сюзерена как легитимного источника власти, принадлежит Американской и Великой французской революциям. Право на восстание, при определенных обстоятельствах, признается в государственных юридических актах уже не только правом, но и обязанностью граждан. Иначе говоря, из сферы морального выбора оно переходит в регистр гражданского долга. Так, в Декларации независимости США (4 июля 1776) содержится следующий пассаж: «если длинный ряд злоупотреблений и узурпаций… обнаруживает намерение предать народ во власть неограниченного деспотизма, то он (народ) не только имеет право, но и обязан свергнуть такое правительство». А во французской «Декларация прав» (образца 1793 г.) было записано: «Когда правительство нарушает права народа, восстание для народа и для каждой его части есть священнейшее право и неотложнейшая обязанность».
Третье сословие бюргеров, буржуа, горожан, граждан создает среду для левых идеологий, утверждая революцию, а не войну в качестве доминантного инструмента эпохи…
ХХ век и постсовременность
Развитие мыслительного и технического инструментария Нового времени обеспечивает также промышленную революцию, сопровождаемую «инженерным энтузиазмом», в то время как восстание масс открывает шлюзы форсированной этатизации: главной политической технологии ХХ века.
В прошлом столетии континентальные монархии и морские (колониальные) империи окончательно уступают место национальным государствам. Одновременно прочерчиваются траектории взлета и деградации эпохи – путь трансгрессии гения Модернити. Что вкупе с высоким уровнем техносферы, достигнутым цивилизацией, производящей изощренные механизмы (кратно усилившие возможности человека, позволяя оперировать многоуровневыми системами) сформировало облик позднего индустриализма. Частичная стерилизация картины мира, некогда заложенная в секулярном концепте, и произошедший к тому времени реванш линейной логики (в сравнении с нелинейностью мировоззренческих постулатов и ментальных схем Universum Christianum Средневековья), влекли многообразные следствия.
Обществу, сложившемуся к началу прошлого века, свойственны активное технологическое конструирование, интенсивное производство, взгляд на государство как на политическую машину (ср. «аппарат»), на войны как форму индустриальной деятельности. И, парадоксальным образом по отношению к основам этой цивилизации, на личность как «машинного человека» либо, несколько иначе, – «винтика». Получила развитие социальная инженерия, сформировался новый класс: номенклатура (или партийная / национальная / федеральная, а затем международная бюрократия), своего рода страта политических инженеров («аппаратчиков»).
* * *
Машинизация общества и как следствие механистичность представлений о мире и человеке (габитус индустриализма) вели к уплощению восприятия реальности, ее дальнейшей редукции, «опустошению человечности», омертвлению и даже своеобразной социальной некрофилии. Этатизм – это, пожалуй, самый яркий феномен века, имевший драматичные последствия, обнажившие кризис цивилизации, зыбкость проведенной ею лимитации границ зла, зияющую неполноту интеллектуальной рефлексии. Иначе говоря, следствий, осмысление которых, заставляло задуматься о более глубоких корнях проклятых вопросов, тревожных аспектах темы промысла и отчуждения, о стезях теологии после ГУЛАГа и Освенцима.
В сфере же практики, размышления об экспансии, гегемонии, претензиях этатизма[9]стимулировали поиски конструктивной деконструкции подобного положения вещей. И они же активизировали попытки опознать альтернативную этатистскому корпоративизму комбинацию политической триады: государство – бизнес – общество. Иначе говоря, усилили стремление найти оптимальный баланс этатизма, предпринимательства, коммунитаризма. Эскизы различным образом трактуемой золотой формулы «организующего решения» отразились, к примеру, в таких доктринах, как ордолиберализм («социальное рыночное господарство») или неолиберализм («контрактный мир»), а также в обновленных прочтениях коммунальной практики (неопрудонизм, субсидиарность, а впоследствии альтерглобализм, движение ассамблей, «оранжевые» инициативы[10] и т.п.).
Новая корпоративность, поставив взаимоотношения бизнеса и общества во главу угла и подавив претензии этатизма на тотальное доминирование в политической комбинаторике, породила, однако, другое противоречие: между дигитальным прочтением реальности (неолиберальной «оцифровкой мира») и антропологически (гуманистически) ориентированными схемами обустройства человеческой вселенной. Конфликт, отразившийся, в частности, в коллизиях, возникающих между тенденцией к «правовому насилию» становящегося контрактного мира и ориентацией на свободный творческий дар как источник внутреннего и внешнего благосостояния. Или выражая мысль в иной плоскости – в двух разных формулах миростроительства.
* * *
К концу века утрата оснований прежним строем становится очевидной.
Рушатся классовые, расовые, национальные перегородки и параллельно возникают новые. Привычные коллективные несогласия замещаются индивидуальными разночтениями, совершается контркультурный переворот. Выход на арену Третьего мира, затем глобализация и сопутствующая ей трансграничность в числе иных результатов ведут к слому цивилизационного стандарта, вселенской мультикультурности, плотному сосуществованию аксиологически и теологически автономных миров. Совмещение традиционалистских инклюзий с ареалами позднего индустриализма и подвижной реальностью постсовременности подчеркивает «кентавричность» комплексного сообщества.
В постиндустриальном контексте цивилизации прописываются позиции критического, интеллектуального, креативного класса, происходит революция элит. Глобализация, проявляющая себя как космополитизм и подвижная трансграничность, уже не только размывает очертания прежней карты мира, но становится лоном иной организации человечества, со своими доминантными группами и собственной механикой. Черты нового строя можно различить во множественных трансформациях социума, глокализации метаполисного (основанного на гравитации hub’ов) ландшафта, растворении гражданского (т.е. «городского», «национального») общества в трансграничной среде, становлении постгородского, деэтатизирующегося и частично виртуального универсума.
Человеческий космос персонализируется и усложняется, былые иерархии, способы деятельности распадаются либо преобразуются, порою с точностью до наоборот. Достаточно вспомнить динамику удельного веса нематериальных и материальных активов или диверсификацию капитализации в актуальной экономической практике. Принцип делегирования властных полномочий ставится под сомнение, происходит сдвиг к непосредственной (прямой), но асимметричной кратии пассионарностей, ориентированной более на социальное, нежели политическое пространство (и его обновление). А в самом обществе нарастает «бешенство превращений», ведется страстная борьба за право на индивидуальность и самовыражение («индивидуальный суверенитет»).
* * *
Сейчас национальное государство – порождение европейской истории приблизительно середины второго тысячелетия – утрачивает прежнюю актуальность. Другими словами, государство как способ объединения населения страны меняет формат, что, впрочем, неоднократно происходило в истории. Возникает иная форма человеческого общежития и политического организма. Соответственно гражданское общество как составная часть стилистики национального государства переживает собственную непростую трансформацию. К примеру, поздний индустриализм, породив массовое общество, снизил политическую упругость общества гражданского.
Но актуальной тенденцией остается дискредитация, падение авторитарных, автаркичных, клептократичных режимов, сокрушение этатистского подавления личности. А в международном праве – расширение рамок суверенитета от исключительных прав на него государства к легитимации суверенности, прав и свобод меньшинств. Вплоть до признания их права не только на гражданское сопротивление угнетению, но также на призыв в исключительных случаях к гуманитарной интервенции. И соответственно – столь дискутируемое сегодня право мирового сообщества на соразмерное обстоятельствам законное «принуждение к миру», альтернативой чему в свое время стали трагедии Камбоджи и Руанды. А также юридическое признание нарушения прав и свобод личности общей, т.е. международной, а не только внутригосударственной проблемой.
Кроме того, текст, принятой более чем полвека назад сообществом наций Всеобщей декларации прав человека (1948), подтвердил как крайнюю («высшую») меру обеспечения законности и обуздания деспотизма право людей на восстание против тирании: «Необходимо, чтобы права человека охранялись властью закона в целях обеспечения того, чтобы человек не был вынужден прибегать, в качестве последнего средства, к восстанию против тирании и угнетения».
* * *
Вся послевоенная история – сплошная революция, включающая в себя десегрегацию, деколонизацию, социальную и культурную революции, политические обрушения и трансформации авторитарных и тиранических режимов: от «революции гвоздик» 1973-го года в Португалии и аналогичных более ранних событий, до «бархатных» революций в Восточной Европе, от распада монопартийной монолитности СССР до «цветных революций», провозглашающих целью приведение реальности в соответствие с конституционными декларациями.
Происходит универсальная смена формата сопротивления деспотизму, проявляющаяся не только в снижении роли вооруженной борьбы в пользу «мягких» (soft) революций: ненасильственных, гибких методов, разнообразии форм протеста и умножении высокотехнологичных (включая гуманитарные технологии) способов гражданского неповиновения. Это также замена партийности на партисипативность: т.е. массированно-индивидуализированный характер действий людей, «в личном качестве», но солидарно отстаивающих достоинство, достояние и уникальность собственной жизни. И право на свободу как субъективно осознаваемую социальность. Это практика квалифицированных и спонтанных акций, отличающихся высоким уровнем использования современной техники и технологий; акций, нацеленных не столько на декларируемого оппонента, сколько на организующие идеалы и аттракторы, трансформирующие среду…
Но здесь, пожалуй, уже пространство разговора о том «социальном облаке», которое идет на смену прежнему гражданскому обществу в рождающейся на глазах трансграничной вселенной.
Россия и борьба за будущее
Российская история слабо связана с генетикой и феноменологией гражданского общества. «Цивилизационный разлом» – не столько конфессиональное пограничье Хантингтона, сколько социальное разночтение истории. [11] Иначе говоря, граница в данном случае прочерчена, скорее, в соответствии с упоминавшимся выше магдебургским правом. [12] Возможно, именно здесь исток различий, обозначившихся в новейшей истории России-РФ и Украины.
Ментальность российского гражданина во многом ментальность подданного. Россия для россиян (кстати, отдельная, но более чем серьезная проблема: отсутствие в стране четкой национальной идентификации) – это «государство» (господарство, господство), а не «гражданское политическое общество» (мир). То есть скорее «government» (правящая структура), нежели «state», «staat» (сумма сословий), «commonwealth» или «civitas» (гражданская общинность).
Отсюда же – устойчивость в сознании большинства перевернутой схемы власти, где ее источником мыслится, вопреки конституции, но, так сказать, de facto, не общество, а правитель. Права замещаются привилегиями, ранжированными в соответствии со статусом (неопределенное для «внешних» положение во властной пирамиде), чином (должностью) либо сословием (ведомством). Плюс или, уж чтобы быть точным, социальный минус – отсутствие конкуренции в политической механике: разделения властей, замещаемого по мере необходимости клановыми столкновениями и едва ли не мафиозными «разборками».
В основе подобного положения вещей – дефицит гражданского общества, которое ощущает государственность как производное от себя и способно утверждать, воспроизводить, поддерживать модель культуры «взаимных обязаннос­тей» с высоким статусом личности – политическое производное христианской цивилизации. Лишь господство на большей части планеты современной, но пребывающей в многозначительном транзите метаморфозы данной цивилизации (sæclorum nascitur ordo) – т.е. в очередном историческом облике, с разного рода девиациями и недостатками – заставляет властную касту прибегать к симуляции демократического фасада.
* * *
Существуют два разных понимания стабильности: одно, доминирующее в массовом сознании, как неизменности, и другое – как готовности системы к неизбежности изменений среды в том числе радикальных (кризисам). Другими словами, стабильность общества обеспечивается его высокой способностью к адаптации – производным от культуры динамичной и эффективной самоорганизации, чему способствует, в частности, такой социальный институт, как «гражданское общество».
Отсутствие в Российской империи городской культуры как перманентной практики самоуправления – т.е. муниципальной власти «со стажем», формируемой не правителями, а горожанами – в условиях нараставшей революции масс вело к краху властной оболочки. И последующему стремительному переходу от попытки учреждения представительного правления (но для эффективной демократии необходимо как раз развитое гражданское общество) к лозунгу «власть – советам», эклектично объединенному с тезисом о диктатуре пролетариата. А затем от сравнительно недолгого переходного периода партократии к перехвату власти этакратией (номенклатурой).
В процессе же разложения властных структур, лишенных общественного контроля (обратной связи), система начинает испытывать перегрузки, инволюционировать и хаотизироваться. Что ведет к неспособности решать умножающиеся внутренние проблемы и не позволяет эффективно кокурировать с динамично преображающимся внешним миром. Общество, в свою очередь лишенное механизмов эффективной самоорганизации, перерождается в слабо структурированную, аморфную общность частного интереса. Что в итоге оставляет пространство власти открытым для неоархаичных частно-корпоративных структур управления (кланов).
Немощь гражданского общества позволяет этому властному сообществу воспроизводить внешние черты признанного сегодня в мире дресс-кода демократии, выхолащивая при этом суть.
Партийное строительство, к примеру, может осуществляться по формулам, не имеющим целью представить стратификацию общества в объективном виде, но отражающим скорее логику монопольного захвата рынка власти. В том числе посредством спойлерских квази-партий, скроенных по лекалам предпринимательской деятельности. Представительная демократия деградирует, таким образом, от способа сбалансированной репрезентации национальных интересов к комплексу избирательных технологий, функционирующих в лоне симулированной многопартийности, подчас с исключительным акцентом на одной лишь процедуре голосования. Превращаясь, в конечном счете, в спектакль и рождая химеры.
* * *
Если попытаться очертить достаточно сумбурную политическую реальность России-РФ, то вырисовывается контур «корпорации-государства» (с элементами сословного вассалитета). Иначе говоря, политической и одновременно политэкономической конструкции, где у власти находится своего рода директорат, населению же отведена роль служащих, при необходимости сокращаемых (увольняемых), порою даже без адекватного выходного пособия.
Ибо максимизация дохода основных пайщиков корпорации предполагает и стимулирует сокращение социальных, иных непроизводительных расходов. Тем более что основу доходности составляет тут не творческий дар, как в постиндустриальном мире, и даже не труд, как в мире индустриальном, но природная рента, что, конечно же, негативно отражается на демографической и социальной ситуации. А дополнительным источником ресурсов и среднесрочной доходности является – вследствие специфической организации власти – любопытный феномен, который может быть охарактеризован как «трофейная экономика», паразитирующая на наследии предыдущей политэкономической машины…
* * *
Пожалуй, сумма переживаемых кризисов и деформаций – отражение моральной и культурной катастрофы, поражения смыслов бытия, нищеты авторитетов. Непростая ситуация, осложненная – следует и об этом упомянуть – национально-этническими противоречиями. Как ни странно, данная пустотность – наряду с очевидной ее деструктивностью и при отсутствии иных обстоятельств – имеет шанс оказаться также весьма своеобразным катализатором жизни национального организма. Наиболее связанного своими токами, кстати, со «средним слоем», который по известному выражению аббата Сийеса «и есть нация».
Если так, то ситуация парадоксальна. Многовекторная эмиграция – это ведь не только «бегство мозгов» за границу, но и разложение, коррупция прежних моральных, культурных, интеллектуальных авторитетов, отход от призвания, профессии, маргинализация или криминализация, да просто преждевременный в ряде случаев уход из жизни. Но как раз возрастание морального, культурного вакуума – наряду с проблемами в освоении актуального цивилизационного текста – даже «сгущая краски» не вполне однозначным образом влияет на ситуацию. Данный поворот темы, пожалуй, не слишком рационален, скорее из области «философии жизни» и «теологии вразумления». Его обоснование – в синергийной природе общества, движение которого определяется не только механикой социальной инерции или интересами политических структур.
Утрата культурной гравитации резко снижает витальность социума, вплоть до самоотрицания. [13] Тоска по несбывшемуся, отвращение к несовершенству совершённого, естественное отторжение смерти – где-то здесь скрыт детонатор «облачной» энергии сердец и пролегает критический рубеж цивилизованности. Инстинкт самосохранения личности, по-своему отрицая формулу клептократического разложения, порою буквально принуждает тех, кто лишь подвергся влиянию либо уже находится в зоне активного воздействия разрушительных или эскапистских эманаций, к отвержению расцвеченной симулякрами окаменелости. Социальная реабилитация возможна и как изменение в умах, и как проявление солидарности в очищающих действиях, и как размораживание молекул культуры, образующих генетические цепочки живого общественного организма, альтернативного сковывающей омертвелости. Все это возможно «в принципе». Вот только образуется ли критическая масса, необходимая для исторического поворота? И, напротив, какова численность смертельно опустошенных душ, людей, пристрастившихся к вкусу крови, затянутых в горнило отрицательной селекции? И как все-таки обстоит сегодня дело с точкой невозврата?
…Вглядываясь в исторический ландшафт, видишь – цивилизация (civil – городской, гражданский) прошла долгий путь от зарождения городов-государств к обустройству глобального града. Обронив по дороге впечатляющую фразу: «Городской воздух делает человека свободным».
Примечания
[1] Причем встреча с античным наследством в Западной Европе (его «узнавание») произошла дважды и оба раза не напрямую: через контакты с арабской культурой и, вскоре после образования Латинской империи, – с культурой византийской, формируя общий вектор идеологии гуманизма. Знакомство же с римским правом происходило через обретение «византийских» дигестов Юстиниана (ср. опыт и следствия знакомства с римской юридической мыслью в Голландии во времена Реформации).
[2] Все-таки первой страной, которая в Новое время (т.е. после торговых городов-республик Средиземноморья) ввела категорию «республика» в обиход как название государства, была Речь Посполита – «Республика» (Najjaśniejsza Rzeczpospolita - Serenissima Res Publica), объединившая Польское королевство и Великое княжество Литовское (Люблянская уния 1569 г.) при сохранении на троне избираемого сеймом пожизненного монарха. Она же была первой европейской державой, принявшей писаную конституцию (3 мая 1791 г.).
[3] Основа конфедерации была заложена в 1579 г. Утрехтской унией. После «клятвенного отречения» от присяги Филиппу II в 1581 г. и ряда неудач с временными сюзеренами, семь северных провинций в 1587 г. решили перейти к республиканской форме правления (Республика Семи Объединённых Нижних Земель – Republiek der Zeven Verenigde Nederlanden). Власть в Соединенных Провинциях принадлежала Генеральным Штатам и Государственному Совету. Обладая равными правами в Генеральных Штатах и также правом вето, провинции были почти полностью автономны в решении внутренних вопросов. Провинциальные штаты в свою очередь зависели от решений городских магистратов. А основанная в 1602 г. нидерландская Ост-Индская компания от имени Генеральных Штатов обладала правом объявления войны и заключения мира, могла строить в колониях города и крепости, чеканить монету, заключать договоры с туземными властями, назначать чиновников.
[4] «Акт о клятвенном отречении» (Plakkaat van Verlatinghe, 1581).
[5] «Иоанн Солсберийский известен медиевистам, прежде всего, как автор первой на латинском Западе фундаментальной, хотя и не лишенной некоторых противоречий, “теории тираноубийства”, в которой отстаивается мысль о долге каждого христианина свергнуть неправедную власть. Теория основывалась как на толковании отдельных мест Священного Писания, так и на многочисленных “примерах” (exempla) из античной и ветхозаветной истории, доказывающих тезис схоласта о том, что тираническую власть, лишенную добродетели и погрязшую в грехах, ожидает жалкий конец (“Omnium tirannorum finem esse miseriam”). Идею “неминуемого воздаяния” государю за его преступления, хорошо знакомую по сочинению раннехристианского писателя III–IV вв. н.э. Лактанция “О смерти гонителей” (“De mortibus persecutorum”), Иоанн развил в целую этическую систему, в основе которой лежит объяснение таких понятий, как “справедливость” (justitia, aequitas), “закон” (lex), “право” (jus) и, особенно, “свобода” (libertas)». А.К. Гладков. Persecutor ecclesiae: европейские «тираны» XII века в произведениях Иоанна Солсберийского / Сер. История. Международные отношения, вып. 1 / Известия Саратовского университета. Т.9 // Саратов: Саратовский университет, 2009. – С.31.
[6] Thomas Aquinas. «De regimine principum ad regem cypri».
[7] 17 марта 1649 г. парламент упразднил монархию как «ненужную, обременительную и опасную для блага народа», а 19 мая, проголосовав за «Акт об объявлении Англии республикой» («An Act declaring England to be a Commonwealth», т.е. конституировав Commonwealth of England), взял на себя управление страной. Принятие Кромвелем в 1653 г. титула пожизненного лорда-протектора Англии, Шотландии и Ирландии означало режим личной власти и регентство (включая право назначить преемника – с 1657 г.).
[8] Anonymous. «Two Treatises of Government» (John Locke, 1690). Второй трактат («Essay concerning The True Original, Extent, and End of Civil-Government»).
[9] В разновидностях ли «социализма в одной стране», «национального социализма», «корпоративизма» либо «хустисиализма». Или же «Нового курса» (New Deal) и т.д.
[10]«"Оранжевыми" принято (было – А.Н.)называть организации, откровенно пародирующие деятельность политических партий и движений. Перенимая внешние признаки политических партий, они вместе с тем ставят в качестве программных заведомо несуразные и абсурдные цели». (Ю.Г. Коргунюк, С.Е. Заславский. Российская многопартийность: становление, функционирование, развитие // М.: Фонд ИНДЕМ, 1996. – С.126). Определение «оранжевые» происходит от символики голландских контркультурных и анархистских движений «Прово» и «Партия гномов» (1965 г.). Синтез же контркультуры и политики прослеживается уже в польском движении Pomarańczowa alternatywa («Оранжевая альтернатива»), действовавшем преимущественно во Вроцлаве в восьмидесятые годы. Дальнейшее развитие и новое звучание данная тенденция получила в ходе украинской «помаранчевой (оранжевой) революции» осенью 2004 года.
[11] Примечательно формирование в рамках православного богословия, однако же в иной социальной среде, политической философии, аналогичной по духу приведенным выше примерам. Так ученик Петра Могилы Иннокентий Гизел, бывший ректором Могилянской коллегии, а затем архимандритом Киево-Печерской лавры в трактате «Мир с Богом, человек» (1669 г.) признавал право на восстание, т.е. лишение государя власти, если тот нарушает условия договора с народом. Характерно и то, что после смерти автора книга была запрещена московским патриархом.
[12] Цивилизационный разлом в данном случае – северо-восточный рубеж распространения городов, обладавших местным самоуправлением. «Магдебургское право» предоставлялось юго- и западнорусским городам еще в Галицко-Волынском княжестве. Первым его получил, по-видимому, Сянок в 1339 г., Львову права были предоставлены в 1356 г., Каменец-Подольску – в 1374 г., Бресту в 1390 г., Гродно в 1391/1469 гг., Киеву в 1494-1497 гг., Минску в 1499 г., Могилеву в 1561/1577 гг. Витебску в 1597 г., Гомелю в 1670 г. и т.д. Другими словами, эта рубежность примерно совпадает с границей Юго-Западной Руси (население которой исповедовало в основном православное толкование христианства) вплоть до верховий Днепра, включая и переходивший из рук в руки Смоленск, которому данное право, возможно, даровал еще Витаут в начале XV века. (В 1611 г. город получает его от Сигизмунда III). А, скажем, Чернигов, Глухов, Кролевец, Стародуб обрели его в 1618 г. после перехода Чернигово-Северщины к Польше согласно перемирию. Местное самоуправление сохранялось в западных и южных городах страны вплоть до XIX века (последним получил г. Романов в 1817 г.). В 1831 г. городское право в Российской империи в целом упраздняется (в Киеве же ликвидировано царским указом от 04.01.1835).
[13] Александр Неклесса. Праведное дело // Великая серость и музыка революции. http://www.intelros.ru/intelros/biblio_intelros/velikaya-serost-i-muzyka-revolyucij/.