Без языка

Начало перестройки, развал СССР, дефолт 1998 года – не столько культурные, сколько языковые переломы. Культурные привычки или пристрастия сохранялись как есть, а целые пласты языка исчезали так, как будто их никогда не было. Думать, что язык советских дикторов не был разрушенным и опустошенным – не приходится. Ведь если речевая формула просто копирует жест на плакате, то языка, можно сказать, и нет.

При этом появлялись новые языковые пласты, но не так, как это происходит в обычной культуре, когда возникновение новых институтов, официальных или неофициальных, требует расширения словаря и выражения. Язык возникал как след вещей: сначала появлялись яркие вещи, новые веяния материальной культуры, а за ними подтягивалась свобода речевого выражения. Нужно было семьдесят лет строить новое общество, чтобы во времена перестройки вдруг с телеэкранов зазвучало слово «общество», а не только слово «партия».

Достаточно заглянуть в любую прессу 90-х годов, чтобы увидеть возникновение клубного языка до появления клубов, политического языка до появления политики и так далее. В политике могли действовать вполне первобытные интересы, но при этом уже имеется множество слов, которые должны называть сложные развитые явления социальной жизни. Просто для возникновения слова достаточно было только что завезённой из-за рубежа картинки, и неважно, что эта картинка никак не переводилась на местную реальность.

По сути дела, язык вещал не через людей, а самими людьми: каждый «культуртрегер» должен был превратиться в податливый инструмент языка. Нести на себе всю тяжесть значений ответственных слов, и при этом показывать артистическую виртуозность и беспечность – вот что требовалось от любого публичного лица.

Казалось бы, такая яркость образов, к которой слова пристают лишь как наклейки – осталась давно в прошлом. Но вдруг в последние месяцы мы видим те же катастрофические метаморфозы языка, которыми сопровождались великие потрясения 80-х и 90-х. Прежде всего, в недавних артхаусных новинках мы видим, как публичное пространство перестаёт быть местом речи, местом, где публика может формировать политическую позицию, и само обретает речь.

Например, фильм Вима Вендерса «Пина 3D», привезенный к нам из самого сердца Европы, мемориал великой танцовщице Пине Бауш, превращает пространство зрительного зала из места наблюдения в место усилия. Если раньше кинокамера предательски выставляла наружу перед кинозрителем усилия актёра, скрытые за великолепной театральной игрой, то теперь, в 3D формате, она являет актёра подхватившим чужую речь, чужой жест, словно мяч в игре, когда не задумываются о том, сколь большого напряжения мышц стоит виртуозное отражение удара.

И улица тоже перестаёт быть местом неспешного обсуждения только что увиденного зрелища, как в старых фильмах, когда крупным планом показывались лица рабочих или студентов, только то ставших свидетелями чего-то невероятного, важных исторических событий. Напротив, она превращается в один большой завод, производящий внимание, в скрежет мышечных усилий, в большой репетиционный зал, в сравнении с которым обычный театральный репетиционный зал кажется курортом. Улица уже не корчится, безъязыкая, но говорит языком проб и ошибок.

Другой пример – «Борис Годунов» Владимира Мирзоева, который идёт только в одном кинотеатре, но уже стал событием. Блюзовый капустник, драматический репортаж, мастерское телескопирование комедии и трагедии – он ещё будет вызывать обсуждения, вполне заслуженные и властью, и народом. Стены с черно-белыми пинапами в хоромах Бориса Годунова, сайдинг на стенах «корчмы на литовской границе» с шоу трансвеститов – всё это не то пространство отсроченной судьбы, застающей героев врасплох, к которому мы привыкли по опере Мусоргского. Напротив, все судьбы всем уже ясны, все видят себя в готовых упаковках пошлых тележанров. Есть Димитрий – человек-боевик, есть Борис Годунов – человек-реалити-шоу, есть Марина Мнишек – человек-эротический-фильм, и так далее. Гениальные пушкинские строки вновь – только следы этих телеэкраных образов с их рекламной наглостью.

Некоторое время назад фильм «Стиляги» Тодоровского, воспевая нонконформизм полувековой давности, отослал к тому неожиданному схлопыванию образа Запада, который произошел во время дефолта 1998 г. (после которого те, кто ездили в отпуск в Европу, смогли ездить только в Турцию-Египет) – чем Сергей Кириенко не «стиляга» в экономической мысли? Так и «Борис Годунов» Мирзоева – отсылка к началу 90-х, когда речью эпохи оказывались обертки импортных товаров, показанные по телевизору. Когда жанры политической жизни были заменены жанрами трат на производство телевизионной продукции. И конечно, своего киноязыка в «Борисе Годунове» нет только потому, что нет публичного пространства. Фильм ставит главную проблему – ни один телевизионный жанр у нас не стал жанром публичного мнения, все жанры поделены между наблюдениями и демонстрациями.

Действительно ли у нас нет ни языка, ни публичного пространства, а только точки wi-fi доступа для частных сообщений? На это ответит, наверное, уже, не кинематограф, а выставки. Замечаешь, что яркость вновь стала главной особенностью выставок: выставляется авторская одежда – это будет радуга цветов, проходит выставка живописи – перед нами гениальный Борис Григорьев (в старой Третьяковке). Но коллекции этих выставок – не психологичны, желание передать «гамму эмоций», владевшее устроителями выставок ещё три-четыре года назад, уступает желанию просто показать, что пространство уже может быть не сковано сценарием репортажа. Что можно устроить выставку не в том порядке, в каком ее показывают в телерепортаже, исходя из условностей телевизионного жанра. Что выставка может обрести собственный голос.

Выставки можно было бы считать частным досужим делом, если бы не новость: сбор подписей в поддержку создания музея памяти в расстрельном доме на Никольской улице, доме коллегии Верховного суда в годы Большого террора. Если бы об этом важнейшем и нужном долге памяти заговорили еще несколько лет назад, возникло бы место памяти для очередного телевизионного репортажа. Но теперь задуманный музей не сможет не организовать большое публичное пространство Никольской улицы, от Красной площади до Лубянки. Публичное пространство, не позволяющее забывать о том, в какой именно момент, в какой точке страну сразила немота.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67