Прощупывая биографию

Наталья Иванова. Борис Пастернак. Времена жизни. - М.: Время, 2007. - 464 с.

И если я приподнимаю руку,
Все пять лучей останутся у вас.
Арсений Тарковский

Книгу Натальи Ивановой предваряет эпиграф: "И вот я вникаю наощупь в доподлинной повести тьму". Это настораживает: может ли повесть быть доподлинной, если предмет ее таится во тьме и перед нами предстанет неопределенно, неполно лишь то, что автор уловил наощупь? Но можно ли сделать больше? Кто решится заявить, что он раскрыл и определил чужую душу, тем более душу поэта, который предпочитал "красться в неизвестность и прятать в ней свои шаги"?

Дмитрий Быков, автор книги "Борис Пастернак", изданной в ЖЗЛ, убежден, что о Пастернаке можно писать, только "применяя к анализу его биографии те же методы, что к анализу его сочинений" (1). Пастернак был уверен, что его судьба, личность и текст - одно, ибо он каплей висит "на пере у Творца", его жизнь - черновик, куски которого можно отчеркивать на полях. На периферию своей судьбы он отбрасывал не текст, не соответствующий подлинности жизни, а жизнь, не соответствующую подлинности текста. Поэт на посту у "тайника вселенной". Как жизнь постового, личная жизнь только малая часть его существования и потому может быть при необходимости "отчеркнута".

За высоту этой звонкой разлуки.
О, пренебрегнутые мои!
Благодарю и целую вас руки
Родины, робости, дружбы, семьи.

Понимая это, Наталья Иванова то сближает, то противопоставляет разные строки, сопрягая их с фактами биографии; она с осторожностью движется наощупь, вникая "в доподлинной повести тьму". Именно доподлинность и требует не вычленить биографию поэта и его личность из стихии, в которой он растворен, а вслушаться в таинственные ритмы, уловить излучения незримых волн, нисходящих на поэта. Ей надо пройти "по живому следу", чтобы реставрировать облик художника, который прятался, "как прячется в тумане местность". Он сокрыт в травах, в лунном свете, в музыке Шопена. Цветущие липы дрожат всей дрожью его жилок. Его мир - сияющий сад, обрызганный "миллионом синих слез", и трудно различить, где тут дождевые капли, а где влага на глазах поэта, задыхающегося "в слезах от счастья".

Поэтому на первой странице своей повести Наталья Иванова излагает авторское кредо Пастернака, которым она будет руководствоваться, создавая его биографию и поэтический облик.

"Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут меня, и жизни ход сопровождает их" - слова Тициана Табидзе, гениально переложенные, стали закономерностью его жизни" (2).

Вне опоры на эти закономерности Пастернак не может быть понят.

К сожалению, такой подход встречается редко, даже в удачных книгах. Автор, как правило, трактует факты биографии, воспоминания, письма и прочее с позиций своего понимания. Потом привлекает стихи, которые сложились в результате описанных событий. И мы получаем скудоумную и банальную картину тех моментов, которые на полотне художника получили гениальное объяснение.

Мы бы сказали больше: брать за основу художественное виденье мира необходимо не только при анализе произведений любого писателя, но и при анализе его личности. И только по этим законам можно воссоздать его биографию. (Речь идет, разумеется, о великих творцах, обладающим своим микрокосмосом.)

Пушкин был убежден, что Байрона д олжно судить по его стихам, а не по письмам и слухам. Он отвергал то виденье, которое кажется истинным "посредственности хладной".

"Червь сухой науки" нередко обнаруживает у поэта расхождение с истиной, не учитывая, что с орлиной высоты открывается иная картина мира.

Мне кажется, читая книги Натальи Ивановой и Дмитрия Быкова, мы присутствуем при рождении нового подхода к изучению биографии и личности художника. Образцом такого подхода в прошлом мне видится статья Сергея Аверинцева "Судьба и весть Мандельштама". Одно только название статьи уже пресекает всякую возможность строить мысль по привычному канону: в таком-то году поэт встретил такого-то человека, а в таком замечательную женщину, и потому у него родились строки... Или: влияние философа Н. наглядно видно в строках...

И пусть ни для кого не откровение, что чуткого уха поэта касаются не только земные звуки, но и "божественный глагол", что в белоснежную тетрадь сами собой ложатся кем-то "продиктованные строчки", что истинная поэзия "с небес слетает к нам". Но, чтобы не быть доверчивыми младенцами, биографы стремятся обнаружить более надежные истоки. Хотя не только исследователь, но даже и сам художник далеко не всегда может объяснить то, что ему открывается как носителю некой вести. Если, по словам Достоевского, "поэт в порыве вдохновения разгадывает Бога", то в часы, когда "душа вкушает хладный сон", он нередко "недостоин сам себя".

Оригинальность Пастернака в том, что он оставался поэтом во все миги существования. К нему нельзя применить пушкинское представление о поэте, то погруженном в суету, то парящем в надмирных высях. Поэтический сумбур его писем, перенасыщенная метафоричность языка так похожи на захлебывающуюся речь его лирических излияний.

Он "ликовал и плакал от счастья" в коридоре переполненной больницы, где лежал с инфарктом, измученный кровавой рвотой и беспрерывными обмороками. Уверенный, что сегодня умрет, он в перерывах между беспамятством и приступами тошноты ощущал блаженство и благодарил Бога за густоту красок этой прощальной картины. "Творчество Твоя школа... всю жизнь Ты готовил меня к этой ночи". Письмо это обычно используют как комментарий к стихотворению "В больнице". Мне же оно кажется поэзией, превосходящей любые стихи.

"Он производил впечатление огнем, который шел как бы изнутри"... - цитирует Наталья Иванова слова З.Нейгауз в главе "Отчеркивая на полях". Рядом слова Чуковского: "...Брызжущий какими-то силами, словно в нем тысяча пружин" (3). Это об облике поэта. А ведь оба суждения можно отнести и к поэзии. Другие авторы говорят, что в разговоре он сыпал метафорами, что его голос - пение и морской гул. Но и эти слова будут верны, если мы отнесем их к стихам.

Маленькая главка "Перед началом" говорит о методе изложения материала: "Его времена жизни - как времена года".

Он родился зимой. В его стихах восторг пляшущих метелей. "Февраль. Достать чернил и плакать". Его любовь - это "мело, мело по всей земле, во все пределы". Возлюбленная в его стихах войдет в сиянье снежного убора.

Но его стихи - весенний разлив. Именно весной он скажет: "Сестра моя, жизнь". Это тот миг, когда поэзия Ниагарой обрушивается на поэта. Надо вырваться из Москвы, мчаться в электричке, потому что в эти мгновения даже расписание поездов "грандиозней Святого Писанья".

Однако "Определение поэзии" посвящено лету. "Соловьев поединок", звезда, "на трепещущих мокрых ладонях". Поэт на пиру Платона. "Деревьев паруса кипят". Лето в стихах тридцатых годов, по словам автора, у Пастернака доминирует.

В сороковые и пятидесятые входит его плодотворная осень. "Хорошо умереть в такое богоданное время, когда земля расплачивается с людьми сторицею"(4). Он успеет описать и свою грядущую смерть, и голос, звучащий в посмертии. Успеет сказать слово благодарности Творцу.

Биографию поэта Иванова разделяет на четыре временных сезона. Она права, утверждая, что календарный цикл времен года воспринимается Пастернаком через поэзию. Но, выстраивая свою повесть в итоге все-таки хронологически, как может автор своевольно разбивать творческий путь поэта на четыре части и подчинять события жизни и стихи четырем так ярко окрашенным метафорам? В каждый из этих периодов у поэта были реальные зимы и лета, были пламенные взлеты, падения, взрывы веселия. Были часы отчаянья, когда "постигает безумье нас".

Как оправдывают название "Весна" стоящие рядом подзаголовки: "Сестра моя, жизнь" и "Воздух пахнет смертью"?

Пастернаковскому космосу Наталья Иванова явно предпочла вдохновенный пастернаковский хаос. Ливнем обрушивает она на читателя поток разнокалиберных деталей.

Рассмотрим для примера главу "Лето". Стихи, выставленные в эпиграф: "Ирпень - это память о людях и лете...", о воле, о друзьях, о крике иволг, - невозможно связать с дальнейшим повествованием о голоде, пайках, гибели искусства, об арестах, о любви к Цветаевой, смерти Маяковского и при этом о радости семьи в связи с рождением ребенка и еще большей радости поэта с появлением новой жены. Глава, поражающая несовместимостью изложенных без комментариев фактов, никак не соотносится с метафорой "лето". Столь же сумбурно изложены события других "глав-сезонов".

"Моя книга, - пишет Н.Иванова, - не научное исследование, а интерпретация, попытка объяснить судьбу поэта в сотрудничестве - или конфликте со временем" (5).

Заявление не очень понятное. Не научное, а какое? Почему различные события сопрягаются, но не объясняются. С каких позиций, по каким законам автор интерпретирует факты? Любая попытка объяснить предполагает некую позицию, свой взгляд на вещи. Отбирая факты биографии, совершенно свободно отбирая те строки, которые автору кажутся нужными, Иванова, как любой исследователь, субъективна и в этом отборе, и в интерпретации.

Автор пишет: "После выхода моей монографии "Пастернак и другие" появились новые исследования, новые книги о Пастернаке, отчасти развившие (где со ссылками, а где и без) мои размышления и анализ" (там же).

Я посмотрел в раздел "Использованная литература" в книге Быкова, вышедшей, как и данная работа, в 2007 году. Там действительно есть ссылка на монографию "Пастернак и другие"... Так получилось, что совсем недавно я писал рецензию на книгу Быкова. Невольно сравниваю две книги. В своей вполне "исследовательской", филологической и биографической работе Дмитрий Быков, анализируя вдохновенную стихию пастернаковской биографии и поэзии, строго и последовательно развивает свою мысль.

Было бы странно, если бы исследователь реки вместо того, чтобы измерять глубину, форму берегов, состав воды, мчался бы по всем порогам и поворотам, упиваясь скоростью, жадно вдыхая ароматы, щелкая на ходу фотоаппаратом.

Мне кажется, это и делает Наталья Иванова в своем порой увлекательном, порой сумбурном "ненаучном" странствии, перемежая захлеб поэта со своим захлебом. Вот образец повествования:

И если Пастернак начал, распахнутый настежь и отчасти гордец - "Я - свет. Я тем и знаменит, что сам бросаю тень, Я - жизнь земли, ее зенит, ее начальный день", если ему и жить было "невтерпь" - "срываются поле и ветер, - о, быть бы и мне в их числе!", если он, как Золушка, "бежит во дни удач на дрожках, а сдан последний грош, так на своих двоих", если он вместе с Венецией готов бросаться "с набережных вплавь", если его забирают к себе "смех, сутолока, беготня, горизонт "театров, башен, боен, почт", если он захлебывается слезами, - "навзрыд" - оттого, что наступил февраль, то свой путь он заканчивает как смиренный(6).

Понятно желание автора передать перенасыщенность чувств поэта, но перенасыщенность предложения, в которое вставлено столько разномастных кусков из разных стихотворений, трудно воспринимается при чтении.

Тут же, на соседней странице:

Весна - время первых книг, первой семьи, первенца сына, ответившего потом отцу такой внимательной, заботливой любовью: книгами, переводами, собиранием, тщательным комментированием, безупречно подготовленными публикациями. "Что почек, что клейких заплывших огарков налеплено к веткам... (7).

И еще в этом же ряду целая вереница цитат и до, и после приведенного отрывка. Соединение сына и его добросовестных комментариев с потоком весенних строк, со всеми "огарками", "почками", "губками" не повышает градус наших эмоций, а рассеивает внимание. Читатель ведь вполне может ничего не знать о сыне и вовсе не сочувствовать этому восторгу. При этом вовсе не убеждает мысль, что первая семья более подобна весне, чем "второе рождение" (вторая семья). Тем более что яркие вспышки любви (бурные весны) были и раньше, и они ярко описаны автором.

Пастернаку, конечно, свойственно обрушивать на читателя каскад перечислений ("В стихи б я внес дыханье роз, дыханье мяты, луга, осоку, сенокос, грозы раскаты"), свойственно ему и отбрасывать на поля черновика не только куски своей жизни, но и жизнь других людей - "руки родины, робости, дружбы, семьи". Также поэту дозволено любоваться утаенным, недосказанным. Биографу приличествует ясность мысли.

Надо признаться, что и в данной статье, пересказывая увертюру "Перед началом", мы более жестко строили мысль, чем она дана у автора. Соединяя огненность натуры поэта с метафоричностью его писем, нам опять пришлось выстраивать свою композицию, ибо облик живого поэта дан у автора без комментариев и представляет собой просто набор разноголосых мнений (глава "Отчеркивая на полях"). Напрасно жалуется Наталья Иванова, что многие исследователи без сносок похищают ее мысли. Самый ее метод соединять разноликие факты без каких-либо обобщений (а это нередко) заставляет читающего совершить эту работу. Сопряжение фактов порождает мысль, которую читатель (новый исследователь) считает своей, хотя, возможно, автор и хотел подвести нас к этому выводу.

Все же в целом работа Ивановой не кажется нам неудачной. Анализ творчества из-за указанных причин часто неудовлетворителен, но многие страницы биографии написаны увлекательно. Иванова остро чувствует душу поэта, музыку его строк, образы. Кажется, что она всего Пастернака знает наизусть. Влюбленность в Пастернака искупает многие недостатки книги.

Вот мелькает эпизод детства: прекрасные темнокожие амазонки из Африки исполняют военные танцы. Рядом клетки зоопарка с дикими животными. И рядом выписана деревенская картинка, где в ярких юбках скачут сельские красавицы. Автор вспоминает написанные много позже стихи "Женщины в детстве". В них кисти цветущих черемух, дорожки запущенного сада. Женщины вырастают, как деревья среди городских цветников. "Всем им, мимо прошедшим, спасибо". Мне кажется, эти бегущие картины - страницы души поэта, на которых жизнь набрасывает черновики грядущих стихотворений.

Через двадцать страниц - рассказ о Пастернаке-юноше, который влюблен в двоюродную сестру Ольгу и в те же дни пишет девушке Иде: "Я не вижу и не знаю ничего сейчас, кроме тебя". А тут еще явилась из Сибири Елена Виноград. Ольга станет другом на всю жизнь, духовным двойником, кому он всегда исповедуется. "Ида вызовет к жизни гениальный "Марбург" (8). Сибирская красавица вдохновит на книгу "Сестра моя, жизнь".

Картина, изображавшая африканских и русских амазонок, здесь не упоминается, но мы сами можем с ее помощью объяснить происходящее.

Может быть, нет никакого противоречия в том, что поэт влюблен сразу в трех героинь. Изобразит же Пастернак в романе героя, который всю жизнь любит двух женщин, отвечающих двум устремлениям его души, и при этом женится на третьей.

На явление женщины он реагирует так же вдохновенно, как на ливень и на снежную бурю. "Быть женщиной - великий шаг. Сводить с ума - геройство". Африканские женщины вошли в стихи, деревенские всадницы и какие-то голубые девочки рядом с "лучами, играющими в зеркалах", заполонили его письма. Все это вместе - его поэзия, его поклонение красоте. Как благоговеет он перед чудом бытия, так благоговеет "пред чудом женских рук". Как считает своим долгом отстоять службу перед ликом природы, так о женщинах скажет: "Перед ними я всеми в долгу".

Не может быть границ между любовью, стихами, природой, потому что "и сады, и пруды, и овраги, и горящее белыми воплями мирозданье - лишь страсти разряды, человеческим сердцем накопленной".

Мысли, изложенные здесь, не всегда присутствуют в повести Ивановой, но они - порождение этой повести.

Иногда автор сама великолепно сопрягает факты, делает ясные выводы.

Выпукло нарисована картина духовного рождения младенца. Он просыпается в детской "от сладкой, щемящей муки". Играет музыка. Мать внесла поэта в гостиную: он запомнил седину Льва Толстого, сверкающий рояль. "Эта ночь, - запишет незадолго до собственной кончины Борис Пастернак, - межевою вехой пролегла между беспамятством младенчества и моим дальнейшим детством". Наталья Иванова неожиданно окрашивает картину этой ночи видением иной Ночи. В нашем сознании двойная ассоциация - и Рождество, и строки поэта, создавшего "Рождественскую звезду".

У колыбели Пастернака стояли волхвы с дарами.
Дар музыкальный - от матери-пианистки...
Дар пластический - от отца...
И наконец, дар слова - не от Льва ли Толстого? (9)

Дары разрывали его на части. Отец уверяет, что сын мог бы стать художником. Скрябин пророчит ему путь композитора. Уже став поэтом, он вдруг опять покорен музыкой. "Душа его плачет, оглядываясь... на нереализованную биографию" (10). Потом он еще станет философом.

А может быть, он вовсе ничего и не потерял из всех даров? Они слились и формировали мысль, музыку и живописность его поэтического слова. Аккорды Шопена падали из окон на мостовую и возрождались в его стихах. Музыка слов часто была важнее лексики. "Надгробья, сугробы", небосвод, который "завалился ольхою", нарисованы не менее колоритно, чем на полотнах его отца.

Его метания, может быть, лишь младенчество. "Так начинают года в два. От мамки рвутся в глубь мелодий, лепечут, свищут, а слова являются о третьем годе". Когда слова явятся, они вберут в себя и грозу, и аромат сирени, и "внезапные, как вздох, моря". Предметы выйдут преображенными "из его красильни".

Так и дух его был однажды преображен няниной молитвой. Когда он оставит веру, она

вновь грозой нахлынет на него:
Всю ночь читал я Твой завет
И, как от обморока, ожил.

Его виденье превращало бытовые детали в детали волшебной картины. Поэзия вместе со льдом и снегом сыпалась на тротуар. Телеграфная струна пела элегии. Но поэтому и наоборот: рифма могла превратиться в "гардеробный номерок", самолет в облаках стать "крестиком на ткани". Прекрасная весна быть подобной "узелку с бельем у выписавшегося из больницы". Это вовсе не снижающие детали. Каждый миг и каждая деталь бытия он принимал с восторгом.

Ему неведомо было то, от чего страдали и Пушкин, и Тютчев, и Маяковский - от мышьей приземленности жизни, от мелочей, раздиравших сердце.

Какие могут быть мелочи у поэта, если его бог - "всесильный бог деталей"?

Поскольку он никогда не умел отделить жизнь от поэтических видений, которые она в нем порождала, в нем перемешивались явь и сон, музыка и поэзия, ощущение смерти и ощущение восторга бытия. Он (как его Живаго) мог в пиитическом ключе прочитать первые декреты революции, хотя скоро обнаружит, что революция - это лишь кровавая бесовщина.

Поэт мог через звук воспринять монотонный хор запуганных советских холуев: "Не орите, а если уж орете, то не все на один голос, орите на разные голоса" (11).

Трудно понять, как в его сознании соединялось стремление вершить "полета вольное упорство" с попыткой жить "заодно с правопорядком". Впрочем, когда Сталина сменил Хрущев, он не обольстился, как прочие, оттепелью, а трезво оценил происходящее: "Так долго над нами царствовал безумец и убийца, а теперь - дурак и свинья".

Любящие Пастернака найдут для себя в повести Натальи Ивановой много интересного.

Примечания:

1. Д. Быков. Борис Пастернак. - М. 2007. С. 16.

2. Наталья Иванова. Борис Пастернак. Времена жизни. - М.: Время, 2007. С 7.

3. Там же. С. 15.

4. Там же. С. 11.

5. Там же. С. 13.

6. Там же. С.7-8.

7. Там же. С. 9.

8. Там же. С. 67.

9. Там же. С. 38.

10. Там же. С. 110.

11. Там же. С. 30.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67