По обе стороны горя

Художественная натурфилософия Юнгера

Эрнст Юнгер. Годы оккупации (апрель 1945 - декабрь 1948). - СПб, "Владимир Даль", 2007. 368 c.

Писателю Эрнсту Юнгеру было дано прожить без малого сто три года, почти полностью захватив ХХ век (1895-1998), из них восемьдесят лет он вел дневники. Дневники представляют собой редкостную смесь натурфилософских наблюдений, мистических откровений, художественных и политических прозрений. Есть здесь и удивительные свидетельства жизни, еще бы - ведь Юнгер обладал уникальным опытом: он жил в оккупированном Париже, видел оккупированные Киев, Харьков и Кавказ... Он рассказал то, о чем мы знали до сих пор только с другой стороны (1). Потом сам Юнгер оказался в оккупации, уже как лицо страдательное (он жил в конце войны в своем доме под Ганновером и оказался в американской зоне). В этой книге суммируется опыт трех оккупаций. Юнгер мог жить в оккупации с высоко поднятой головой - ведь он был убежденным противником Гитлера. Но таким противником, которого Гитлер уважал и ценил как ветерана Первой мировой войны (по личному указанию фюрера дело Юнгера было прекращено - несмотря на то, что он был близок заговорщикам 20 июля 1944 года).

С Юнгером приходилось считаться многим - и как с героическим человеком, имеющим самый высокий авторитет среди ветеранов (окопные дневники "В стальных грозах" принесли ему славу еще в юности), и как с бескомпромиссным сторонником "Консервативной революции", оригинальным мыслителем и нонконформистом. Необычный опыт, широкий круг общения, знакомство с "первыми лицами" ряда сменяющих друг друга в Германии правительств и политических партий делают дневники уникальными по материалу, стиль - уникальными по форме. Своими духовными предтечами Юнгер считал немецких романтиков - Новалиса, Гельдерлина, Клейста (2).

Горем для русских была немецкая оккупация наших городов, злом для французов была оккупация Парижа - и ответным горем обернулась оккупация Германии для немцев. Юнгер видел все это и мог сравнить страдания людей в разрушенных немецких и русских городах:

"Бедность среди протянувшихся двумя рядами руин достигает такой степени, какой я не наблюдал даже в увиденных мною русских городах, в особенности потому, что нет той способности переносить страдания. Догадываешься, что миллионы людей остаются к зиме без крова над головой. Лица, одежда, жизненная энергия изношены до последней нитки, люди стоят у последней черты, за которой начинается массовый мор.

Тезис коллективной вины представлен двумя параллельными линиями. Для побежденного он означает: я обязан отвечать за моего брата и его вину. Для победителя это на практике означает повод для того, чтобы грабить всех без разбору. Если перетянуть тетиву, может возникнуть опасный вопрос: так ли уж виновен мой брат?

Эти мысли пришли мне при чтении воззвания одного бандита по фамилии Эренбург, обращенного к Красной армии, который призывает не щадить даже ребенка в чреве матери, и сулит красноармейцам в добычу немецкую женщину".

Видно, как естественно переходит Юнгер от наблюдений к обобщениям. Безобразно "с другой стороны" смотрится советская пропаганда (Эренбурга тогда, как известно, одернули), и истории о насилии над немецкими женщинами становятся лейтмотивом дневников Юнгера. Но сам он не впадает в обвинительный тон, он рассказывает о происходящем порой не без юмора:

"К трактирщику заявился пьяный негр и потребовал, чтобы ему дали кровать и женщину. Так как ему не могли предоставить такой услуги, он отправился дальше к Гауштейнам и высадил у них дверь. Его ублажили яичницей, спешно нажарив ему полную сковородку.

В усадьбах, где нет мужчин, расположились оравы русских, которые каждый день режут скотину и пируют там, как женихи Пенелопы.

<...>

Близ Гросхорста один американец занялся частным промыслом. Выйдя из машины, он, угрожая автоматом, останавливал людей и снимал у них часы. Все-таки лучше, чем если бы он снимал у них скальпы".

Главную опасность для немцев представляли не регулярные части союзников, а возвращающиеся пленники, бывшие работники, которые почувствовали себя безнаказанными и начали убивать и грабить немецких хозяев. Здесь возникает та разбойничья анархия, то дикое право силы, которое для народа хуже любого порядка. По этому поводу Юнгер замечает:

"Тут обнаруживается, как легко простые люди теряют человеческий облик, когда остаются без работы. Без дела они портятся, как растение на компостной куче, которая зарастает сорняками, предаются низменному времяпрепровождению и легко превращаются в насильников".

Мимоходом Юнгер высказывается и о русской идее - именно там, где ищет хотя бы что-то позитивное в происходящем:

"А позитивные начала находятся там, где их не ожидаешь, например в страдании. Здесь у них накоплен огромный запас кредита. Именно он, а не потенциал физической мощи составляет основу русской идеи, которая, может, когда-то и вступит в действие, когда рухнет физическая мощь".

Эти слова наталкивают на определенные соображения: по Юнгеру, страдания русского народа в ХХ веке обеспечивают нам "запас кредита". О каком кредите идет речь? По- видимому, о моральном - трудно представить, чтобы "русская идея" держалась на экономическом кредите. Итак, основу русской идеи составляет кредит того рода, который накоплен нашими страданиями, - перефразируя известное изречение, получаем "многая мудрости от многая печали". Этот кредит сейчас должен был бы вступить в действие - поскольку "физическая мощь" России явно ослабла. Может быть, это уже и произошло, но мы не замечаем?

После известия о взрыве первой атомной бомбы в августе 1945 года Юнгер приводит в дневниках различные соображения, в том числе и то, которое предвещает длительный период мира, основанного на массовом страхе перед сверхоружием. По этому поводу он выстраивает любопытную цепь рассуждений:

"Массы бессильны, и их бессилие только увеличивается. Нужно учитывать, что современные вожди, особенно если они вознеслись на вершину благодаря всеобщим выборам, обладают незамутненной совестью. Ведь они могут достичь этих вершин при условии, что они до мозга костей прониклись двумя-тремя банальными мыслишками. Это приводит к крайнему упрощению. При монархическом правлении по крайней мере иногда выпадал счастливый случай. Истинный темп к тому же определяется другими инстанциями, в которых можно выбиться на первое место, только имея на своей совести тысячи загубленных. Так происходит отбор в элиту. Уж там-то хорошо знают про демоническую силу, которую дает пролитая кровь, в первую очередь кровь невинных. Там никого не испугаешь числами, особенно если в сумме они дают желанный итог".

Эти рассуждения кажутся применимыми к настоящему времени. Вход нуворишей в мировую элиту обеспечивается определенным "взносом", который после развала СССР и появления огромных "бесхозных" богатств принял криминальный оттенок. Сама элита становится суперэтносом, в котором теряется национальное начало (мне доводилось писать об этом раньше (3)). Юнгер рассуждает о пределах национального государства и империи. Однако он считался бы лишь оригинальным мыслителем и публицистом, если бы ограничился подобными рассуждениями. Но Юнгер - настоящий художник, и в оккупации он продолжает насыщенную работу: пишет эссе о связи языка и физики, занимается переводами. Вот что он пишет по поводу перевода:

"Немецкий язык с тех пор перешел в жидкую фазу, и этот процесс еще не закончился. Можно вытягивать предложения, как стекло из плавильного тигля, чтобы увидеть, как легко эта масса вытекает каплями.

В нынешнем переводе остается меньше пробелов, меньше пузырьков, чем в прежние времена. К тому же опыт наполнил смыслом наши политические термины. Они подверглись синхронизации. Это одна из причин, почему мы после этой второй, более страшной войны, вероятно, скорее, чем после первой, "поладим хорошо" с Францией".

Как ярко более полувека назад писатель выразил те мысли, которые я слышал в этом году на встрече переводчиков в Белграде! Синхронизация терминов позволяет улучшить понимание культур и уменьшает опасность столкновений... Опытный Юнгер прекрасно чувствует, что нарушение словесных "табу" - шаг к эскалации насилия. Он высказывается о вреде сквернословия в литературе. Нарушение словесных табу пришло в Германию с оккупацией (именно тогда появились книги американских и французских авторов, которые ранее были под запретом):

"У Сада вслед за сальностью тотчас же следует насилие. Она служит сигналом для всего остального; первое же нарушение табу влечет за собой все последующее. Очевидно, в наших живодернях происходит то же самое. Сначала уничтожают словом, затем действием. Предельный либерализм распахивает ворота перед убийцами. Это закономерность".

В самые тяжелые времена, когда публикация его книг была запрещена вначале в гитлеровской Германии, а потом под властью союзных войск (1942-1950), Юнгер не прекращал работать. В конце войны он находил утешение и отдохновение не только в чтении любимых книг (Юнгер писал: " К ниги - это легкие кораблики для странствий во времени и пространстве"), но и в ботанике и энтомологии. Он выращивал в своем саду десятки растений, совершал длительные прогулки по лесу, собирал грибы и заготавливал торф. В те времена, когда миллионы людей стремились устроить друг другу кромешный ад, Юнгер бережно строил - и хранил свой личный "рай", эстетически насыщенную, творческую жизнь в согласии с природой.

Юнгер не мог не страдать - он разделил в личном горе судьбу своего народа: за год до окончания войны писатель потерял сына (юноша восемнадцати лет погиб, пытаясь как-то противостоять мерзостям фашистского режима). К своим пятидесяти годам в 1945 году Юнгер пережил столько, что хватило бы с лихвой на несколько жизней. Тем большую тягу он испытывал к природе, к гармонии и смыслам, которые он находил в ней. Дневники писателя наполнены любопытными рассуждениями и аналогиями из мира животных и растений. Как и положено консерватору, он критиковал Дарвина:

"Ядро дарвинизма составляет теория конструкций. Он не способен заметить в растениях то, что не имеет ничего общего с экономичностью, - их нерациональность, царственную щедрость, избыточность, которые говорят о других, гораздо более значительных задачах, далеко выходящих за рамки простого выживания и конкуренции. Поразительна уже невероятная многочисленность видов; казалось бы, должно победить небольшое число испытанных, простых моделей, поделив между собой пространство. Затем красота - эта бесполезная растрата бренной материи".

И здесь же Юнгер переходит к современности, высказывая мысли, которые актуальны и для нас:

"Там, где искусство рассматривается как соревнование, идеи быстро ветшают от износа и торжествуют шарлатаны". Сейчас нечто похожее происходит в массовой культуре, где искусство рассматривается как вид музыкального, литературного или еще какого-нибудь "художественного спорта"...

Любопытно, что в оккупации писатель находит яркие образы из зоологии паразитов для иллюстрации своих взглядов на бюрократию:

"Правительства сменяют друг друга, как членики ленточного червя: но их голова, их умопостигаемый характер остается прежним. Каждое новое пристраивает ряд новых камер к существующей тюрьме. Искусство государственного управления все более сводится к умению при всем при том создавать иллюзию свободы, а следовательно, главным средством наряду с полицией становится пропаганда. Предшественник неизменно оказывается дьяволом; будущее же блистательно".

Может быть, со времен Гете Германия не видела такого писателя, который бы прекрасно разбирался не только в политических коллизиях и эстетических сферах, но и в натурфилософских материях:

"Оглядываясь на прошлое, мы обнаруживаем в своей жизни процессы, напоминающие коагуляцию: отдельные частички соединяются под знаком высшего смысла. Это наблюдается уже на биологическом уровне, например, в эмбриологии, когда происходит соединение разнородных структур различного происхождения для выполнения общей задачи. Сколько слепых слоев участвуют в создании глаза, прежде чем он станет зрячим!"

Но все же самое интересное в этих дневниках не аналогии из области живого мира, не описание личного опыта общения с Геббельсом и не объяснения возвышения фашизма в Германии (4), а та сфера, в которой Юнгер в наибольшей степени компетентен, - художественное творчество:

"Задача автора в той мере, в какой она имеет смысл для других, состоит в создании духовной родины, духовной среды обитания. Это может быть скромная ниша с каким-то изображением, скамейка у ворот, сельский домик, дворец, но может быть и лесной простор, и горные цепи, или космическое пространство. Поэзия овладевает миром гораздо более глубоко, и власть ее долговечнее всякой науки, всякой политики. Она и по сей день вводит нас в стены Трои, во дворец Агамемнона. Подобно тому, как от героя зависит безопасность места, в котором обосновался человек, его пригодность для проживания, так от поэта зависит придать ему узнаваемость, чтобы люди его запомнили: чтобы оно стало для них родным.

Поэты дарят нам большое жилье, большой кров. Поэтому там, где поэтов нет, тот час же наступает царство ужасного запустения. Эти селения еще пригодны для обитания, однако они становятся неприютными, неосмысленными, внутренне неопознанными".

Эти слова звучат гимном поэзии, могут послужить девизом целой планете поэтов - недаром же Юнгер в те времена, когда писал их, создавал утопию "Гелиополь". Заметим, что после чтения этих дневников утопия выглядит бледно (5). Гораздо лучше у немецкого писателя получается критика сложившегося общественного устройства (6), чем фантазии о более совершенных обществах. На мой взгляд, именно в дневниках он достиг вершин мысли - и художественности. Здесь его не сдерживали законы фабулы, в дневниках не требовалось великих "планов строения" романа, сравнимых с божественными моделями цветка, лекалами творца пестиков и тычинок. Здесь происходит необходимое и глубокое осмысление процессов, происшедших в Европе в середине века. Натурфилософия Юнгера изливается свободно, художественно и величаво, как и подобает достойной наследнице классической немецкой литературы и философии.

Примечания:

1. Э.Юнгер. Излучение (февраль 1941 - апрель 1945). - СПб., 2002.

2. О.Пленков. Замечания к дневникам великого нонконформиста (предисловие к книге Э.Юнгера "Годы оккупации". - СПб., 2007). Автор предисловия сравнивает Юнгера с Набоковым, вернее было бы сравнить его с Газдановым, столь же бескомпромиссным и героическим человеком и писателем.

3. Ю.Нечипоренко. "Элита как суперэтнос". - Век ХХ и мир, 1994, #11-12.

4. Юнгер так пишет о воздействии на аудиторию речей Геббельса (в которых он находил для себя одни банальности): "Это было одно из празднеств, на котором люди открывали для себя существование бесклассового общества. Это вызывало чувственный порыв, прилив энергии. В смысле стихийной силы, исторического сырья и его добычи из глубинных недр это было весьма удивительное зрелище" (c.73).

5. Э.Юнгер "Гелиополь". - СПб, 2000. В дневниках писатель потешался над ограниченными учеными, всякого рода узкими и мелкими специалистами: "Уже наметились признаки, зачатки ученого каннибализма, зачастую весьма откровенные. К этому не может не устремиться всякое чисто экономическое мировоззрение" (c.209). В другом месте можно отнести к ученым такие слова: "Обладающие невероятной ясностью и отчетливостью зрения во всем, что относится к области механических причин; жалкие, недоразвитые уродцы, близорукие во всем, что касается красоты и любви" (c.224).

6. Вслед за Константином Леонтьевым (см., например, здесь) Эрнст Юнгер видит опасность в унификации (глобализации, как говорят сейчас): "Единство мира в виде чисто поверхностного порядка открывает ужасающие перспективы. Невольно возвращаешься все к тому же: что-то должно произойти в самом человеке, чтобы уравновесить колоссально возросшую силу, своего рода внутренний взрыв, который, правда, не зависит от его воли. И все же есть некоторые предвещающие его признаки - в первую очередь то, что появилось ощущение нехватки желания его восполнить. Это неотъемлемая часть христианского наследия, которое обладает длительной силой воздействия, как прививка, оставляющая неизгладимый след" (с.213). Дорогого стоит одно рассуждение Юнгера о собственности, которое может показаться нам сейчас весьма актуальным: "Мы вступили в такие времена, когда собственность следует называть уже не ворованной, а самоубийственной. Несчетное число людей поплатились жизнью за то, что вовремя от нее не отказались. Одна часть человечества живет за счет другой, которая этого еще не поняла. Так будет продолжаться еще некоторое время; затем отчуждение коснется и той собственности, от которой люди избавляются в последнюю очередь, то есть тела, а следовательно, дело кончается рабством или каннибализмом. Или же образуется новая собственность" (с.238).

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67