Анкерсмит Франклин Рудольф. Возвышенный исторический опыт. - М.: Европа, 2007. - 612 с. - тир. 500 экз.
На первый взгляд в последние два десятилетия в гуманитарных и социальных науках наблюдается отступление на позиции, которые казались уже давно пройденными. Гуманитарное знание все чаще обращается от конструирования своего предмета к поиску некоей "созерцаемой реальности", принадлежащей сразу нескольким временным планам, к поиску "произведения истории" по аналогии с "произведением искусства". Только так ускользающее с бегом времени знание может не то чтобы быть схвачено, но получить достаточное обоснование.
При этом исследователь вопросов социальной жизни оказывается в более выгодном положении, чем традиционный гуманитарий: разрывы между методологиями в социально-историческом знании никогда не оказываются роковыми. Здесь нельзя усмотреть полного неприятия одним исследователем той реконструкции "логики прошлых событий", которую произвел другой исследователь; скорее, речь должна идти о постепенном накоплении противоречивых интерпретаций прошлого. Когда круг интерпретаций достаточно расширится, исследователь должен будет пересмотреть свои базовые позиции, причем, для того чтобы это заметили, пересмотреть достаточно радикально. Но этому радикализму бывает трудно выработать свой язык. Серьезнейшей попыткой построить такой язык во многом и является труд Ф.-Р.Анкерсмита.
Ф.-Р.Анкерсмит начинает свое большое исследование с критики репрезентативных теорий истины, согласно которым язык описания должен воспроизводить свой предмет. Важно заметить, что, прежде чем войти в арсенал науки, борьба с репрезентацией заявила о себе в искусстве модернизма. Это искусство откровенно сопротивлялось идее воспроизводства эстетических моделей, а теоретические сочинения модернистов прямо порывали не только с "репрезентирующим" научно-описательным языком, но и с любой социально маркированной речью. Теория превращалась в запоминающийся рассказ. Именно таким рассказом, вмещающим в себя весь спектр убедительных доводов, предстают для Анкерсмита труды Ричарда Рорти, которого принято считать яростным ниспровергателем любых "позитивных" утверждений.
В своей критике понятия истины Рорти совершал те же шаги, что Декарт и Кант по отношению к миру вещей. Неклассическим и с точки зрения "классической философии" произвольным оказывается только выбор предмета критики: "повествуемая истина". Анкерсмит прямо об этом не говорит, но замечает, что вся критичность Рорти оказывается направлена на этот выбранный предмет, а не на способ описания прошлого, который остается "репрезентативным". Разрушая ту интенцию, которая движет историком в его поиске, Рорти и философы науки не могут при этом поколебать распространенных правил реконструкции исторических событий. Логика реконструкции оказывается непробиваемой для мыслителей этого направления. Анкерсмит остроумно замечает, что для них, настаивающих на своей левизне, революция как событие оказывается просто роковым сбоем, трансформацией или катастрофой исторического процесса. Заметим, что здесь они расходятся не только с политическими задачами левого движения - концептуализировать революцию, вывести ее из области судьбы для придания ей общего и обязательного характера, но и с классическим марксизмом, в котором революция конструировалась в рамках своеобразного "вытеснения", во всяком случае, при описании ее как закономерного конфликта.
В целом Анкерсмит замечает:
"В случае конфликта между теорией и опытом природа конфликта совершенно ясна - а если она не ясна, то конфликта просто нет. Однако в случае конфликта репрезентации и опыта нет общего основания, в терминах которого можно точно определить природу конфликта. Это объясняется тем, что любые такие определения неизбежно вынудили бы нас покинуть область опыта ради области языка. <...> Бывает, что некий решающий опыт осознается как таковой и сразу же получает выражение в языке и репрезентации. Но в таком случае мы имеем дело уже не с конфликтом репрезентации и опыта, а с конфликтом репрезентаций".
Перебирая те исторические опыты, которые наименее подвержены языковому упрощению (прежде всего, опыт повседневности, включающий в себя неисчислимое множество видов культурной деятельности), Анкерсмит особенно останавливается на художественном опыте. Для него раковая опухоль языка описания может быть остановлена только неудержимой агрессией нового человеческого опыта.
Опыт принято считать знаком отсутствия того, что некогда было присутствующим ("следом", по Деррида). Анкерсмит чужд всякого исторического рессентимента: он настаивает на том, что "опыт побежденных", становясь стимулом историописания, никогда не превращался в рессентимент в силу как раз агрессии того другого опыта, с которым сталкивается историк при написании своего труда. От этого нового для себя опыта историк уйти не может. Анкерсмит дает замечательную иллюстрацию этого тезиса: деформацию фигур на полотнах Эль Греко нельзя объяснять дефектом зрения художника, как это делают некоторые ученые, потому что этот дефект был бы им осознан при сравнительном рассмотрении человеческих лиц в естественных условиях и в изображении им их на полотне. Приобретенный опыт, таким образом, изгоняет всякое описание и всякую описательность как "дефект зрения".
Если событием субъективности оказывается встреча субъекта с тем, что и заставляет его "помещать лица в искаженную перспективу", то до встречи с таким откровением будущего (или будущего-в-прошлом) субъект истории лишен собственного содержания. Конечно, абсолютизация и сакрализация события субъективности, отличавшая историков XIX века, например Якоба Буркхардта, "мысленно служившего литургии" в пустующих храмах Флоренции, вызывает негодование Анкерсмита. Но еще большее негодование вызывает у него косное сосредоточение на своей исторической аутентичности.
Опыт возвышенного, которому посвящает свой труд Анкерсмит, - это опыт зачарованности происходящим: "Необъяснимый дар исторического опыта... сопровождается не менее острым сознанием утраты". Разъясняя смысл этой зачарованности, почему зрительное схватывание предмета неожиданно становится пониманием его пребывания во времени, Анкерсмит обращается к терминам Гадамера "Abbild" и "Bild". Эти термины переведены как "отображение" и "изображение", хотя вернее было бы говорить об "отражении" и "образе". Конечно, при таких переводческих акцентах была бы утрачена игра корнесловий, но зато было бы ясно, что Анкерсмит мыслит не каузальную связь этих двух вещей, а скорее, усиленное восприятие единого явления.
Анкерсмит отвергает герменевтический проект Гадамера, оценивая его как постоянно направленное вовне познавательное действие, неистово множащее контексты и контекстуальное понимание. Анкерсмит считает, что историк должен уметь вовремя остановиться, достигая такого внеконтекстуального опыта, когда переживание событий будет соответствовать действительно увиденной картине. Тогда критичность взгляда историка окажется растворена в критике им неточности своего собственного первоначального взгляда. Первоначальному взгляду Анкерсмит не доверяет: на место "первого впечатления", которое так ценили многие гуманитарные практики XX века, он ставит "запрос", единственный невольно полагающий строгую меру непрерывно текущим событиям.
Исторически возвышенное для Анкерсмита - это то, после чего многое невозможно и многое будет по-другому (Анкерсмит приводит гегелевский пример осуждения Сократа, после которого афиняне уже не могли не становиться учениками Сократа, лишившись детской невинности мстителей, выносящих смертный приговор). Именно таким постоянным вытеснением одной исторической тотальности другой исторической тотальностью объясняется необычное доверие, которое Анкерсмит оказывает мифу - единственному средству мысленно объять всю эту тотальность. "Миф ставит нас перед лицом прошлого, полностью отделенного от настоящего, и сообщает нам о нашей первоначальной идентичности, о той идентичности, которую мы не помним, и о той, которая необходимым образом связана с самой жестокой бурей историзации и нарративизации в цивилизационной истории". "Как это ни парадоксально, миф - это наилучший критерий успеха истории".
Особая ценность труда Анкерсмита - нахождение конкретного субстрата существования для тех принципов, которые принято считать незримо распыленными в культуре. Например, тотальный контроль как оборотная сторона торжества индивидуальности, который со времени Фуко воспринимается в качестве анонимного принципа культуры Нового времени, у Анкерсмита находит свою правильную историческую форму: контролируемое чтение и культуру комментария. Читателю Анкерсмита предстоит совершить еще не одно такое открытие: радостное нахождение вещественных контекстов для того, что прежде казалось безличными и умозрительными понятиями.