Петербургские тиражи

Научные журналы: Инструкция по выживанию.

Этот выпуск "тиражей" не совсем обычный. Он посвящен не издательству, а жанру, в котором работают многие малотиражные издательства Москвы и Петербурга. Научный или интеллектуальный журнал, выходящий раз в два месяца ("Киноведческие Записки", "Новое Литературное Обозрение", "Неприкосновенный Запас", "Отечественные Записки"), раз в квартал ("Искусствознание", "Критическая Масса", "Вестник Европы"), дважды в год ("Синий Диван") и даже раз ("#"), шире по своим амбициям, чем ученые записки университета и академические бюллетени. Несмотря на относительную узость научного и относительную широту интеллектуального журнала, оба вида равно служат общеукрепляющим средством мыслящего сообщества. В них на короткое время встречаются те, кто сиживает по кельям и корпит над своими темами. Иногда в их ряды вклиниваются государственные люди, иногда - представители творческой богемы. Это столкновение разностей и запускает механизм журнального чтения.

В Петербурге, по сравнению с Москвой, с журналами не ахти. Вернее, если пройтись по торговым точкам, то собственного информационно-развлекательного глянца порядочного качества едва ли не достаточно ("Собака", "Time Out - Петербург", "Красный", "Fuzz", "Top-Manager" и др.). Во всяком случае, москвичи удивляются: провинция, а поди ж ты. Что же до пресловутого научного сообщества, то в рабочее время оно сидит по своим институтам, а в свободное - предается частному общению, которое в Петербурге исстари в чести. Прогулку с коллегами по Коломне (это не в Подмосковье!) петербургский ученый репродуктивного возраста предпочтет мукам над статьей, если только она не заказана московским журналом. Конечно, отыщется масса оппозиционных примеров, но я исхожу из собственных наблюдений. Например, в Пушкинском доме выходит потусторонний журнал "Русская Литература", чьи авторы сами удивляются, когда получают авторские экземпляры. Это типичный способ существования академического органа, давно ставшего рудиментарным. Высокое качество отдельных материалов только подчеркивает общую ветхость журнала, существующего без единого изменения с 1958 года. Естественно, что многие сотрудники ИРЛИ РАН пишут туда исключительно для отчетности, оставляя для реальной работы книжный формат или упомянутое "НЛО" (больше некуда - лишний повод добрым словом помянуть короткий век "Новой Русской Книги").

Недавно появился повод написать о петербургских научных журналах в несколько ином модусе. Практически одновременно в Санкт-Петербургском институте истории РАН и в Европейском Университете в Санкт-Петербурге вышли очередные выпуски журналов "Нестор" и Studia Ethnologica. Первый из них издается уже два года, позиционируется как ежеквартальный, но дотягивает в лучшем случае до трех раз в год. Книжки толстые и красивые, даже закладка есть. Предприятие это совместное: среди учредителей - Высшая антропологическая школа в Кишиневе и Школа высших исследований социальных наук в Париже. Тематика в основном актуальная: история повседневности, интеллектуальная и политическая история, антропология войны и власти. В продолжение этой темы, начатой в 4-ом выпуске ("Народ и власть"), новая, седьмая по счету книжка носит название "Технология власти". Studia Ethnologica, о первом выпуске которой мне уже приходилось писать, выпускается факультетом этнологии Европейского Университета с конца прошлого года. Это издание не совсем идентично ученым запискам, хотя стремится на них походить. Нечто подобное выпускают многие университеты в качестве приложения к регулярным сериям: состав таких приложений более свободный, и ориентированы они не только на специального читателя. Новый выпуск Studia Ethnologia как раз такого рода. Оба журнала на разном материале, но на одинаково высоком уровне освещают проблему толкования прошлого, один - в ключе осознанно консервативной традиции исторического описания, другой - в режиме "говорящего материала", когда объект изучения антрополога практически не нуждается в посреднике и толковании. Оба журнала поданы так, чтобы их заметили. Хорошо, что равно у авторов и читателей, появляется устойчивая привычка к таким претензиям.

Нестор. Ежеквартальный журнал истории и культуры восточной Европы. # 7 (1): Технология власти. Источники. Исследования. Библиография. Редакторы номера И. В. Лукоянов, С. Е. Эрлих. - СПб.: Нестор-История, 2005. - 460 с.

Журнал "Нестор" является, по сути дела, сборником статей. Редакция хотела бы, чтобы "Технология власти" открывала серию аналогичных сборников. Планы руководителя издательства "Нестор-история" Сергея Эрлиха масштабны. В своем вступительном слове, где освещается концепция номера, он говорит о необходимости вернуть истории функции "учительницы жизни". Что это значит? "К сожалению, - пишет Эрлих, - проект, пока, не реализован в задуманном античностью виде" (шрифтовое выделение и пунктуация - автора). Сначала историю забивала религия (изображение "опыта должного"), потом литература (изображение "опыта недолжного").

Здесь требуется пояснение: литература, по мнению автора, достигла вершин в изображении "несомненных негодяев и героев неоднозначных - "полуподлецов" (выделено автором). Поэтому она "выполняет свою "учительную" миссию "отрицательным" образом". Эрлих не раз называет себя на этих страницах "истинным историком", поэтому в его тексте довольно много кавычек: ведь истинный историк всегда знает, где у него прямое значение слова, а где метафорическое. Вот филолог - существо не только запутавшееся в своих фикциях (fictions), но к тому же неотделимое от всесильного государства. Занимаясь безопасными фантазиями, он не представлял, в отличие от историка, опасности для государства и был вполне доволен своей интеллектуальной гегемонией. Теперь, когда государство потеряло свою прежнюю безбрежную власть, историку предстоит вернуть утраченные позиции учителя жизни и дополнить нормативные предписания религии и литературы своим "опытом сущего", в общем, разбудить человечество и ориентировать его в сторону реальности. Тезис о том, что "все исторические источники суть литературные тексты" следует дополнить не менее резонным, по мысли автора, подходом: "Все литературные тексты - исторические источники". Это очень похоже на бред, в первую очередь, с точки зрения историка. Но Эрлих порождает его осознанно, в стратегическом мышлении и ориентации на успех ему не откажешь. Остальные тексты, опубликованные в журнале, являются более или менее яркими, профессиональными и, в первую очередь, вменяемыми. Они написаны для тех, кто ориентируется в теме. Текст Эрлиха идеологичен по преимуществу, в нем отсутствует информация, но есть "послание". Оно скрадывает даже такие абсурдные утверждения, как несовместимость дополнительных подходов в одном поле или определение политологии как философской науки, игнорирующей конкретный уровень воплощения власти.

Послание это состоит, во-первых, в отмежевании от все еще актуального для автора постмодернистского сознания, а во-вторых, в необходимости повысить вывести на новый уровень хиреющую славистику. В этом есть даже какая-то блаженность: автор уверен, что благодаря участию в сборниках проекта "Технология власти" западные коллеги, наконец, превратятся из "этнографов" в "законодателей мод среди гуманитариев". Не очень ясно, кого Эрлих имеет в виду. Как ни вертись, а вокруг кишат "некрофильствующие теоретики постмодерна" (блестящая дефиниция из той же словообразовательной парадигмы, что и "белобандитствующая сволочь" В.И.Ленина). Знания о критической теории конца XX века у автора соответствующие: "деконструкция" означает "разрушение" на языке постмодернистов, человечество "питается" одними "симулякрами", и т. п. Характерный способ защиты от неизвестного. И к тому же, успевшему потерять всякую актуальность.

Тем не менее, сборник получился отменным: издательская энергия реализуется в здравом ключе, и будущее у проекта есть. Во всяком случае, авторы первой "Технологии власти" - люди не только с именами, но и с увлекательными идеями. За исключением реферативной (что не значит "плохой") статьи С.И.Тутолмина о концепциях политической культуры в отечественной и зарубежной науке, остальные публикации представляют оригинальный взгляд на вполне традиционный материал.

Известный исследователь русской политической культуры XVIII века Евгений Анисимов рассматривает болезненно непреходящий вопрос о легитимности власти в России. Вектор в сторону современности очевиден, хотя, конечно, нигде не эксплицируется. Более того, автор прибегает к распространенному среди историков минус-приему: по его словам, эта интерпретация применима только к данному материалу. Власть в России была и остается ярким примером абсолютистского парадокса, при котором регламентирующая сторона не управляется собственным регламентом. Несмотря на то, что практически весь XVII век страна находилась в центре внимания разнообразных авантюристов, автор полагает, что удовлетворение и претензий de facto стало возможно только после воцарения Петра и начала радикальных реформ.

Начиная с 1682 г. огромная власть самодержца оказывалась многократно подвержена нападкам авантюристов, не раз становилась заложником гвардейцев и "ночных императоров" - фаворитов. Достаточно было нескольких сотен или даже десятков пьяных гвардейцев, чтобы свергнуть законного государя и возвести на престол нового. Из таких государей двое (Елизавета Петровна, Екатерина II) оказались попросту узурпаторами, нарушившими как все принятые на сей счет юридические нормы, присягу, так и традиционные "династические счеты". Все это происходило потому, что в силу разных причин возросшее за границей поля закона (на котором худо-бедно, но все же существовал порядок и законность) само самодержавие оказывалось беззащитно перед всякими незаконными действиями, становилось подвержено случайностям.

Самодержец, который с подачи Петра оказался не просто в положении законодателя, но и реформатора закона, по традиции ставит себя над законом. Едва ли не каждый его шаг - это нарушение им же утвержденного правила. Он словно попадает в "глаз бури", откуда наблюдает за тем, как протекают реформы, им спровоцированные, но его не касающиеся. Единая и элементарная структура властной вертикали снимает вопрос законодательства: последнее формулируется в одностороннем порядке и принимает во внимание только те интересы, что попадают в горизонт конкретного человека.

К работе Анисимова тематически примыкает любопытное исследование М.М.Сафонова, озаглавленное "Ангальт-Цербстская девственница". Здесь идет речь о программе жизни, которую Екатерина II реализовала с самого юного возраста. Внезапная смерть помешала императрице закончить необходимое оформление своих записок для создания желаемого образа в памяти потомков. Этот разрыв между отредактированной и черновой версиями автобиографии позволяет автору заглянуть в "творческую лабораторию" Екатерины. Она, по утверждению автора, "лгала много, ежеминутно, ежечасно, постоянно". Это был идеал политичного поведения, жесткая необходимость, единственный путь наверх. Сличение редакций записок позволяет, как излагает Сафонов, установить действительные мотивы ее поступков, дезавуировать придворные комбинации, которые смолоду выстраивал ее ум. Вполне возможно, однако именно здесь дает о себе знать ненавистная редактору журнала "текстуализация истории". Скрупулезное сличение вариантов напоминает вовсе не поиск правды, а, скорее, close reading с целью насладиться самим фактом несовпадения разных реальностей. В частности, той, что открывается внимательному читателю записок, и той, на удочку которой попались историки XIX века.

Как всегда, полны точных наблюдений работы С.В.Ярова, традиционно посвященные социальной истории революционной эпохи. В статье "Конформизм интеллигенции в 1917-20-е гг." рассматриваются причины и формы ее сотрудничества с властями. Пристальное внимание обращает автор на язык, на котором интеллигенция мотивировала свой переход на сторону большевиков:

Это был язык неотчетливый, с аморфно-демократической фразеологией, с этически безупречными, не лишенными стилистических и иных художественных красот формулами, применимыми не обязательно в условиях только политического выбора, но и в обычных житейских ситуациях, - язык, мало кого отталкивающий, но многих примиряющий. Это был язык, не принуждавший пока интеллигента рвать с кругом привычных ему представлений, язык-ширма, позволяющий ему в широких "складках" неотчетливой лексики либо целиком скрывать себя, либо играть аморфными клише, поддающимися многозначным трактовкам.

От "технократического" сотрудничества к "идеологическому", от восторженной или настороженной невнятицы к прямым и четким установкам, требующим сжечь мосты и определиться с приоритетами, - таково направление развития интеллигенции в ее отношениях с новым режимом. Конкретность высказывания становилась синонимична его репрессивности. Все, что ассоциировалось с "чувствами добрыми", оказывалось лишено конкретности, и наоборот. С этим и связано формирование в обществе устойчивого клише нерешительного, плохо ориентирующегося в реальной обстановке "интеллигента". Всегда с уничижительным оттенком. Примерно тем же механизмам, только на материале воспитания молодежи, посвящена и следующая работа Ярова о характере комсомольского просвещения в тот же период. Но в отличие от интеллигенции, молодежь не являлась носителем устойчивых ценностей, поэтому с ней делали все, что угодно, "формовали массу". Однако неизменно переходили от растерянности и "либеральничанья" к мерам жесткого и для многих избавительного контроля, делающего отношения бюрократии и подвластных ей структур более однозначными.

Интереснейший раздел сборника - "Терминология власти", составленный из глав готовящейся к выходу книги московских историков М.П.Одесского и Д.М.Фельдмана "Власть слов - слова власти: История советской политической терминологии". Если предшествующая им статья О.Эдельман, посвященная мифологическому взаимодействию власти и диссидентов, представляет собой увлекательное эссе, основанное в большей мере на личном опыте, то здесь авторская установка в основном педагогическая. В режиме комментария здесь эксплицируется и воспроизводится связь архивных ныне понятий сталинской эпохи и оттепели. Кстати, именно эта смена дает почувствовать механизм трансформации общественного языка. От термина "этап" (как "большого пути", так и "пересыльной тюрьмы") к терминам "культ личности" и "реабилитация" - таков этот захватывающий социолингвистический сюжет.

И напоследок: завершает сборник полемика вокруг книги Ричарда Уортмана "Сценарии власти". В частности, в своей статье "Уортмания" Сергей Эрлих пренебрегает правилом кольцевой композиции, и вместо странностей, которыми исполнено предисловие, дает очень последовательную и в хорошем смысле непосредственную реакцию на авторитет Уортмана в России. Частью его аргументы сформулированы в странном ключе: "Уортман взялся за непосильную задачу"; "Следует определить отличие моего мировоззрения от нормативных интеллигентских взглядов"; "Смеяться над исповедуемой нашими старичками методикой Нестора-летописца - все равно что издеваться над калекой", и т.д. Однако живости не отнять.

Граница и люди. Воспоминания переселенцев Приладожской Карелии и Карельского перешейка. - СПб.: Изд-во Европейского Ун-та в Санкт-Петербурге, 2005. - 484 с. (Studia Ethnologica. Вып. 2.)

Второй выпуск Studia Ethnologica в каком-то смысле значительно более гомогенен, чем любой научный сборник. Его составители - петербургские этнологи В.Ю.Макарова, Е.А.Мельникова, О.Н.Филичева и М.В.Хаккарайнен, а также их коллега из Карельского института университета Йоенсуу П.Хакамиес разделяют точку зрения, согласно которой материал должен говорить сам, так как он всегда остается, в отличие от преходящих интерпретаций. В то же время, материал этот чрезвычайно разнообразен: под обложкой содержатся записи бесед с более чем 80 информантами.

Все они - переселенцы в Карелию, в основном из вологодской губернии, где в ходе постройки Рыбинского водохранилища была затоплена обширная обитаемая территория. Привезли в телячьем вагоне, сказали - живите, тут ничего делать не надо. Это лейтмотив подавляющего большинства рассказов. Ничего не надо делать, потому как все было на этой земле сделано финнами. Как ничего не нужно было, так ничего и не появилось: лишь доломали старое, все удивляясь, как это финн "понимает", как строить дом, чтоб не гнил, да блестящими кастрюлями пользуется, да котел в каждой бане есть.

"Мы на родине жили, у нас бани были - по-черному топились, - вспоминает одна из информанток, - У нас котлов не было что-то. Мы же жили бедно, вологодские. Нет, ничего не было".

Мне вспоминается, в свою очередь, рассказ отца, который служил срочную в 1957 году на Украине. У них во взводе был парень из Курской области, который все поражался, что в армии у каждого отдельная кровать, все спят на простынях и едят так изысканно и вкусно. Части были не элитные, обычная мотострелковая дивизия.

Зато земля, как убеждены некоторые информанты, "при Ленине наша была". Вот Сталин ее и вернул, прогнал финнов. Нет, они не враги. Кто сюда приехал - сам финном стал, только с языком не очень. Такие убеждения высказываются в интервью и лишний раз укрепляют уверенность в том, что земля сохраняет энергию. Даже в Петрозаводске есть ощущение: топтались тут большевики, топтались, да не все вытоптали. Надписи на финском языке - и то оказались сильнее их мусорного ветра. Возможно, восточную Финляндию спасает отсутствие длительной городской истории. Кенигсберг смотрит более сиротливо: "хрущевки" на руинах прусских замков выглядят вполне осознанным надругательством. Однако простые люди, переехавшие в Карелию и осевшие там потому, что больше негде, ни в чем не виноваты. В этом основной пафос сборника, если, конечно, можно говорить о пафосе там, где вся интерпретация вынесена за скобки недрогнувшей рукой этнографа-полевика.

Впрочем, продуманное дробление материала с небольшим вступительным словом перед каждым разделом позволило авторам-собирателям написать от себя некий поясняющий текст. Можно сказать, что сборник представляет собой опыт весьма продуктивного совмещения жанров. Такая статья с расширенным корпусом примеров может быть и отчетом по экспедиции, и готовым справочным пособием. Объект этого справочника - картина мира переселенца, с его любопытством и страхом, с неясной памятью о своих и чужих корнях, со специфической ориентацией в пространстве и связанной с этим иерархией сверхъестественного. Наряду с тематически организованными фрагментами, четыре интервью публикуются полностью. Два из них представляют собой беседы с местными краеведами и, соответственно, отличаются обилием аналитических и рефлексивных суждений. Оставшиеся помещены как наиболее типичные, отражающие все мотивные комплексы, определяющие сознание переселенца. Подобная стереоскопичность в представлении материала кажется более чем уместной.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67