Хофмайстер Хаймо. Воля к войне, или Бессилие политики. Философско-политический трактат / Пер. с нем. и послесл. О.А.Коваль. - СПб.: ИЦ "Гуманитарная Академия", 2006. - 288 с.
Работа Хаймо Хофмайстера, посвященная войне, разительно отличается от несконачемого потока литературы, обрушившегося в последнее время на читателя со стороны разномастных военных аналитиков, теоретиков международных отношений и специалистов в области международного и военного права. Водораздел между "Волей к войне" и прочими, в большинстве своем посредственными работами, пролегает в области определения характера книги. В отличие от огромного количества "стратегов", пытающихся дать конкретные предложения к конкретным ситуациям и заработать или оправдать за счет этого те или иные политические или экспертные регалии, Хофмайстер занимает чисто теоретическую, философскую позицию.
Последнее, скорее всего, заставит отвернуться от этой работы людей, специализирующихся на прикладных проблемах, касающихся войны. Хофмайстеру немного есть сказать таким людям. Впрочем, автор "Воли к войне" в целом старается не столько говорить, сколько создавать поводы для разговора. Наверное, многим покажется удивительным, что интеллектуальная работа, посвященная войне, дает повод говорить о любви. Привыкнув к манере освещения этого вопроса самыми разнообразными творцами художественных текстов, читателю наверняка покажется невозможным и даже фантастическим постановка подобного вопроса в философском труде. Тем не менее Хофмайстер открывает это пространство для осмысления и рефлексии.
Основывающийся на гегельянской, а если быть совсем точным, гегелевско-кожевской модели "раба и господина", рассматривающей исторический процесс как пространство борьбы за признание, Лакан вводит уже ставшее для многих обыденным различие между любовью и влюбленностью, иначе говоря, игрой в любовь. Отождествляя первую с неизбывным желанием, волевым и страстным движением, направляющим человека к все ускользающей цели, он противопоставляет ей вторую, лишь пытающуюся изобразить из себя любовь, но полностью выстроенную на отношениях признания, отношений между господином и рабом, направленную на победу одного и подчинение другого. Главная проблема заключается в том, что пространство этого разделения в частной жизни и быте не составляет константы - желание может переходить в игру, а игра может оборачиваться желанием. Но, несмотря на эту непостоянность и двойственность, существует принципиальное отличие, позволяющее различать желание и игру. Оно заключается в том, что желание бесконтрольно, оно открывает бессилие игры, желание разрушает существующие правила и демонстрирует их искусственность, предзаданность, хрупкость. Но желание не есть чисто деструктивная сила, она не есть проявление Танатоса в чистом виде, разрушительное начало тесно сопряжено с началом созидающим, с Эросом.
Привычное рассмотрение войны как политики другими средствами, как это формулировал Клаузевиц, или политики как войны другими средствами, как это переиначили Дильтей и Фуко, сходно с тем самым переходом желания в игру и наоборот. Практическая произвольность точки переворота открывает пространство для самых разнообразных интерпретаций и соотнесений одного как средства другого. Другой вопрос - что это, вероятно, тупиковый путь. Исходя из разных точек непосредственного опыта, философская рефлексия способна разворачивать понятие и соотношение войны и политики в разных направлениях. Но разница между исходными точками рефлексии над реальностью диктует несводимость этих схем в единую систему координат, заключая их вместо этого в перманентное противоборство двух в редуцированном виде одинаковых мыслей.
Подход Хофмайстера в этом смысле революционен. Отталкиваясь от понимания войны как происходящей через бессилие политики, по аналогии с желанием, осуществляющимся через бессилие игры противостоять ему, Хофмайстер пишет об автономии войны, находит точку ее самостоятельности, независимости от политики. Это открывает возможность рассмотрения войны как таковой, абстрагироваться от навязшей в зубах рефлексии над точкой перехода войны в политику и наоборот. С другой стороны, указание на бессилие политики не означает отказа от рассмотрения соотношений политики и войны в целом - просто они переходят на новый уровень, раскрывают другую точку их восприятия и анализа, пространство для трансформирования.
Понимание Хофмайстером войны сталкивает нас с
фактической бесконтрольностью войны со стороны политики. Политика только пытается выдать войну как свое средство, на практике единственное, на что она способна, - это расширять свое пространство игры. Автономность политики и относительная гетерономность войны могут быть осуществлены только теми структурами, которые не вовлечены в политику непосредственно, но лишь косвенно, а свою ключевую роль оказываются способны сыграть только в рамках логики войны, то есть с помощью армии, спецслужб, институтов, обеспечивающих военное развитие. Политика, следуя либеральной логике, удаляет их из общественного процесса, но тем самым ослабляет себя. Уменьшение средств и ресурсов противодействия ослаблению политики приводит к нарастанию интенсивности данных процессов, а затем и к тотальному бессилию. В этом же смысле деятельность различных гуманитарных организаций и журналистов в условиях войны оборачивается лишь прикрытием бессилия политики - логика войны, как и логика желания, может быть подконтрольна только ее непосредственным агентам. Аналогичным образом партизан, определяемый известным теоретиком партизана Карлом Шмиттом как политическое действующее лицо, хоть и черпает свои основы в политическом, но практически оказывается возможным только тогда, когда политика уходит, занимает место фигуры умолчания. Партизан и его "политичность" оказываются возможными только потому, что на войне нет политики.
Последний факт интересен и тем, что открывает иное прочтение одной из наиболее актуальных политических концепций - шмиттианского различения "друга" и "врага". Автономия войны позволяет утвердить данное разделение как неполитическое, а именно военное, впоследствии лишь экстраполируемое в поле политики для ее целей и задач. Логика желания сохраняет свой диктат и в этой сфере. Та инстинктивность, нерациональность, постулируемая Шмиттом при проведении вышеупомянутого различия, напрямую отражается в принципе действия желания. Объект последнего случаен, возникающая страсть произвольна, она не продиктована рациональными устремлениями и вряд ли может быть полностью редуцирована к ним. С другой стороны, желание всеохватно и интенсивно. Когда Лакан формулирует свое кредо как "никогда не уступать в своем желании", он поступает с неизбывной иронией - ведь остановить желание можно только в рамках игры, там, где нет никакого желания, есть лишь борьба за признание. Остановка желания - это рациональный акт, но рациональное бессильно перед желанием. В этом смысле разделение на "друзей" и "врагов" также не только иррационально, но и неподконтрольно разуму. Разум - это пространство политики, территория искусства возможного. Война же, понятая автономно, раздельно от политики, есть пространство невозможного. Ее цель может быть сформулирована лишь политически, через рационализацию, но не дана сама по себе, неопределима через самое себя. Так же, как и объект, цель желания все время ускользает, не поддается рациональному объяснению и артикулируется лишь через аналогии, подобным же образом функционирует война. Средства ее описания меняются со временем от теологических к политическим и идеологическим, но оказываются неспособны быть описаны как непосредственно военные. В этом философском смысле война оказывается в услужении политики, но в момент своих реалий война независима, более того, в этот момент политика бессильна. Спущенная, а скорее, сорвавшаяся с цепи война оставляет пространство для последующей рефлексии, но сама по себе она остается иррациональной вещью в себе.
Книга Хофмайстера - это новая веха в философском осмыслении войны, она ставит вопросы о войне иначе, чем мы привыкли. Устоявшаяся дихотомия между "голубями" и "ястребами", равно как и обыденный язык военной аналитики, обрели себя в таковом качестве, чтобы быть разрушенными, подчиниться историческому принципу развития. Этого, безусловно, не стоит ждать сразу, социальные общности не легко и не быстро отказываются от устоявшихся схем мировосприятия, сама же книга оставляет слишком много несказанного за небольшим количеством произнесенного, невыраженного, которое требует оформления. Сегодня теория Клаузевица стала естественной составной частью любой книги, касающейся войны. Возможно, однажды то же произойдет и с концепцией Хофмайстера. Время покажет.