Личные Атлантиды

Элиот Уайнбергер. Бумажные тигры: Избранные эссе / Пер. с англ. - СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2007. - 272 с. ISBN 978-5-89059-097-8. Тираж 2000 экз.

"Кто там?" Можно ли ответить на этот вопрос? До какой степени стоящий за дверью понимает, кто он такой, и как он может себя определить? Разве что заменой имени местоимением, интонацией: "я"... Но кто этот "я"?

Мексиканец, предающийся созерцанию на городской площади, - жупел для вечно занятого американца. Но и это необходимо - "восстановление ощущения совершенного покоя, встречающегося лишь в самом центре... Ты должен сидеть на этом месте, предоставив миру возможность самостоятельного существования". Рядом с шахматной доской штатов, по которой ежегодно миллионы человек кочуют туда и сюда в поисках еще больших денег, рядом со стерильным миром без запахов и привидений необходима также Исландия - страна, где люди помнят саги своих предков, живших много столетий назад, где есть время на сны ("Поргилсу Еррасбейнсстьюперу снилось, что он взглянул на свое колено, а оттуда росли пять стрелочек лука-порея"), где у каждого места своя история. "Вот здесь был каменный мост, который обрушился за сбежавшим из тюрьмы осужденным за убийство, доказав его невиновность... А вот здесь во время снежного бурана замерз человек, не знавший, что находится всего лишь в нескольких ярдах от своего дома..." Важность разнообразия - один из лейтмотивов эссе Элиота Уайнбергера - современного американского поэта, критика, переводчика с испанского (за что Уайнбергер получил мексиканский Орден Ацтекского Орла), составителя антологий американской и китайской поэзии, редактора журнала "Montemora".

С настойчивостью минималистской музыки Уайнбергер повторяет средневековые рассказы об Индии, полные противоречий и небылиц. Но именно Индия, некий радикально иной мир, и была тем местом, куда направлялись Колумб и другие мореплаватели; и этот порыв создал современную Европу. Уайнбергер издевается над аргументацией сторонников Атлантиды ("и немцы, и индейцы боятся волков"; "финикийцы имели злого духа по имени Зебуб, а перуанцы звали своего духа Купай; имена звучат по-разному, но фактически это то же самое имя"). Но в то же время Атлантида - вызов для археологов, философов, инженеров, "сон, который принудил многих нырять в море и погружаться все глубже". Атлантида есть, она - то, что нашли эти люди. Ошибка порой содержательнее факта.

Не случайно большое эссе посвящено этнографическому кино. Людям, убежденным, что они снимают жизнь какого-нибудь племени как она есть на самом деле, не нарушенная присутствием чужаков, камер и магнитофонов. Уверенным, что они проникают в самую сущность этой жизни. "Можно вообразить антрополога племени икунгу, пытающегося интерпретировать методы и результаты американской экономики наличности, исходя из материала, полученного камерой наблюдения в местном банке". Все сложнее. С одной стороны, этнографично любое кино. "Даже самая дурная продукция Голливуда включает в себя то, что обычные люди в США имеют в своих домах, хранят в своих холодильниках. Оно несет в себе подрывной месседж документальности для зрителей Китая и Чада". С другой - порой монтаж и другие приемы художественного кино позволяют сосредоточиться на главном, попытаться смоделировать взгляд человека из племени, а не фиксировать взгляд на него кого-то постороннего. С третьей - этнография проецируется на наш мир. Одинокий эскимос, сопротивляющийся превосходящим его силам. Бессмысленная "холодная война" двух папуасских племен, живущих в обстановке постоянного страха. И т.д. Важен и чужой взгляд на нас. Китаец, который обнаружил распятие у католического монаха и подумал, что это предмет черной магии для причинения смерти императору. Или знахарь из племени ямунава в перуанской Амазонии, который берет ученика в большой город, чтобы сходить в кино: "Кино - это как видение больного перед смертью".

Ирония позволяет не забываться. Эссе Уайнбергера о Сафо вполне могло бы иметь в качестве эпиграфа слова, дописанные Катуллом к его переводу греческой поэтессы: "От безделья ты, мой Катулл, страдаешь..." Страсть Сафо, любующейся запястьями девушки, сопоставляется с ласточками и малахитовыми нектарницами, которым нравятся длинные хвосты их самцов. Но в то же время это страсть, реальная, делающая все горячим. Только в этом находимом каждый раз заново балансе между холодом и теплом и существует жизнь.

Равновесие трудно создать и легко разрушить. В 1969 году в Камбодже проживали 7 000 000 человек, 90% крестьян имели землю, страна экспортировала рис. После вторжения американских войск (в попытке нарушить снабжение повстанцев в Южном Вьетнаме) от голода умерли 500 000, уцелевшие поддержали партизан, красных кхмеров. Америка тоже ответственна за то, что произошло после прихода тех к власти. Сухой и чудовищный список: из 300 журналистов осталось в живых 5, из 50 000 монахов - 900, из 24 000 учителей - 3000. "Убивали всех, кто обучался за границей, говорил по-французски, всех, у кого была светлая кожа и кто носил очки". Два миллиона казненных и умерших от голода за неполных четыре года, и еще 700 тысяч - когда режим наконец пал под ударом вьетнамских войск. И корни резни в Руанде, когда тутси уничтожили 700 тысяч хуту, были заложены европейцами. Те разрушили малопонятную им систему кланов, рассматривали население только в расовых категориях, опирались на тутси, выдавали удостоверения личности, где была указана национальность. Потом по этим удостоверениям и убивали. Готов ли благополучный житель современного города видеть горы черепов, слушать рассказы случайно уцелевших? Осознать мир, "где убийство естественно, а еда, сон, любовь, беседа, искусство - нет"? Понять, что голос фанатизма совсем близко от него - например, в Библии, тот самый, что предлагает подняться на гору и зарезать своего сына?

И что есть равновесие? Уайнбергер рассказывает о китайском чиновнике, обратившемся к крокодилам с речью-требованием прекратить разбои. Но и крокодилам чиновник отвел свое время - семидневный срок, и свое место в миропорядке - море на юге, куда они должны были удалиться. Согласно легенде, крокодилы ушли. Однако ведь и эта организованность мира небезопасна. Кто-то может решить, что нарушающие порядок крокодилы - это люди в очках, например.

Уайнбергер - поэт, и блоки смыслов в его эссе - как слова в стиховой строке. Неподвижность деревеньки Колибри в Белизе, где и женщина прекрасна, как колибри, и меткое слово остро, как клюв колибри, выводит к имеющим форму крыльев пятнам на спине трупа, откуда вес мертвого тела выдавил кровь. Голубые глаза европейца, прячущегося в индийской жизни (может быть, в поисках великой духовности?), сопоставляются с голубыми глазами гитлеровца, спрятавшегося в селении на Амазонке. А самое страшное в ангольском лесу теперь не "Нгуза - огромный глаз" ("Он садится на дерево, припадает к ветвям и пристально смотрит"), а пятнадцать миллионов мин советского, американского, китайского производства.

Стихотворение принадлежит моменту создания, языку, и одновременно оно вне истории. Стих дает опыт существования в океане разнообразия и частичного понимания. "Для нас, читателей фрагментарного письма и "разъятых" композиций, от Малларме до Олсона", более привычен таинственный мир, где, как говорят физики, 90% материи в каком-то неясном скрытом состоянии. Поэзия "и есть место, где мы обретаем возможность слышать мертвых. Сочиняя поэзию, во всяком случае, на Западе, мы можем им отвечать. В Китае мертвые говорят "нами". В Индии только наши собственные умершие "я" дают возможность высказаться". Хорошие стихи дают жизнь новым стихам, плохие возрождаются в самодовольных воспоминаниях, анекдотах провинциальных газет, текстах песен, к которым никто и не попытается писать музыку. Уайнбергер отмечает обыденность праздника жертвоприношения в Непале: "тинейджеры несли огромные "двухкассетники", семьи располагались на шумные пикники, группки мужчин играли в карты". Древние священные песнопения раздавались среди шума, и "жаловаться на то, что поэзия тонет в шуме, - значит представлять себе прошлое, которого никогда не существовало. Поэзия - не тайный обряд", хорошее стихотворение способно само за себя постоять.

Переводчики - литераторы из Петербурга (давно связанный с Уайнбергером А.Драгомощенко, живущая сейчас в Америке М.Меклина, В.Кучерявкин и другие) - люди, интерпретации которых можно доверять. А последнее эссе сборника - о Джеймсе Лафлине, издателе Данкена, Крили, Олсона, Палмера, Сьюзен Хау, Аполлинера, Камю, Кафки, Мандельштама и многих других. "Книги "New Directions" изданы для Джеймса Лафлина" - стояло на изданиях. Трудно отметить личное участие более определенно. Сам поэт, развивавший в стихе и манеру разговорной речи, и эротику, Лафлин менял проколотые шины Гертруде Стайн, оплачивал адвокатов Паунда, а как-то от падения со скалы его спас сачок Набокова. Лафлин не питал иллюзий относительно немедленных результатов своих усилий в культуре. Работать, жить, смотреть. Давно уже нет утопии прогресса, который постепенно все наладит. Больше нет веры в то, что можно переделать историю, поняв ее уроки, - переделывать ее будут ради тех, кому эти уроки не писаны и кому нужно совсем другое, чем нам. Нет утопии прошлого, золотого века, древней мудрости - сейчас мы знаем, что в прошлом еще меньше личностного, чем сейчас. Мудрость идет от человека к человеку через чуждую пустоту - и речь о том, как научиться жить в этой пустоте среди чужих, узнавая свое.

А собака, по поведению которой в средневековой Индии гадали о политических событиях, может быть, лучше политического аналитика - она, по крайней мере, независима, а точность прогнозов не меньше.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67