Левый марш

Бертран П.-М. Зеркальные люди. История левшей. Пер. с франц. К. Щербино. - М.: Новое литературное обозрение, 2005. - 304 с., ил.

Левши не обойдены вниманием - ни исторических деспотов и расистов праворукости, ни новейших исследователей "людей изнанки" (gens ? l'envers). Несмотря на ощутимое торжество либерализма, леворукость остается явлением культурно репрессированным. Ведь именно правую руку протягивают при рукопожатии. Ею, поднимая вверх, клянутся, осеняют себя крестным знамением, верного соратника называют "правой рукой", незаконную вещь именуют "левой", а истую затею "правым делом". Латинское sinistre (зловещий) вообще происходит от sinister (левый).

Но откуда такое устойчивое и повсеместное неравенство? Где берет начало эта асимметрия частей тела, в принципе симметричных? Не относиться же серьезно к тому, что древнему человеку надо было копье держать в правой руке, а левой, со щитом, сердце прикрывать.

Бертран, по его словам, типологичен, а не историчен. Тогда почему в заглавии книги значится слово "история"? История - это, безусловно, то, что хотел построить великолепный француз, а не то, что получилось в итоге. По способу отношений культуры к левше его работа делится на три части: 1) презрительные; 2) терпеливые; 3) восхищенные. Все это отдает психологизмом, которого, мы уверены, автор не имел в виду. Очевидно, что репертуар реакций и рекреаций в модели "левша - правая культура" много сложнее и интереснее. Бертран оспаривает господствующее в историографии мнение о том, что отношение к левшам глубоко враждебно и почти мифологически константно и... сам невольно присоединяется к оспариваемому мнению. И это уже в Заключении (!): "Первенство правой руки - предрассудок, который оставил в нашем самосознании неизгладимый след" (с. 292). Действительно, руки являются отражением символической дуальности мироздания, а быть левшой - согласно иудео-христианской традиции - значит быть онтологически неправым, злокозненным и нечистым. Нет, не соглашается Бертран уже с самим с собой, "на самом деле каждый случай столкновения с левшами нужно разбирать отдельно, так как отношение к ним зависело от многих внешних обстоятельств" (с. 6). Автор "Зеркальных людей" - добросовестнейший историк, проработавший тьму литературы и поднявший неподъемную гору источников, но и ему не по силам разбираться с каждым отдельным случаем. А эти "отдельные случаи", право, того стоят. Например - история французского поэта Блэза Сандрара (1887-1961). Он вернулся с Первой мировой войны без правой руки. Долгое время ощущал себя словно пораженным молнией и не желал признавать свою искалеченность. Сандрар предпринимает "путешествие на левую сторону". 19 февраля 1918 г. он набрасывает свой автопортрет и пишет сыну: "Смотрю на себя в дверцу зеркального шкафа, моя левая рука становится моей правой. Дух захватывает". И это новое обретение себя скажется во всем, что потом сделает поэт. И его судьба ценней целой эпохи с ее пожухлой мифологией левизны. И, я бы сказал: если мы поймем случай Сандрара, поймем и феномен левизны. Он не был от рождения левшой, но стал им, на себе и своих текстах продемонстрировав разницу между тем и другим.

Но у Бертрана нет времени разбираться с отдельными случаями... Он только создал видимость исторического исследования - мы все равно не можем проследить реальной динамики культуры в ее отношении к левшам. Историк, к примеру, обнаруживает, что Средневековье было гораздо более терпимым к ним, чем другие эпохи. Бертран хватается за эту последнюю соломинку человеколюбия. Правила средневекового поведения (не разговаривать с набитым ртом, не плевать, не рыгать, не сморкаться, не вытирать руки о скатерть) никогда не говорят, как и какой рукой пользоваться во время еды. Причина простая, объясняет Бертран, - все едят руками (кому в голову придет проповедовать преимущество правой руки? Вилка появится только в XVII веке). Единственное предписание здесь: "Следует есть той рукой, которая наиболее удалена от сотрапезника". Но все меняется. Во второй половине XVI века рыцарство приходит в упадок. Приходит время абсолютизма. Придворный этикет начинает жестко регламентировать все, что происходит за столом. Похоже, это так. Но Бертран почему-то считает придворный этикет образцом хороших манер для всех слоев общества, вплоть до самых низших, а с этим согласиться уже куда труднее.

Терпимость к левшам, существовавшая вплоть до Ренессанса, закончилась под давлением хорошего тона (хорош, однако, тон!) и школьного образования (обучения праворукому письму). На месте автора мы бы взяли за основной мотив этот переход от миролюбивого Средневековья к Новому времени, а все отношения к левшам в иные времена выявляли бы в порядке необходимого и краткого очерка. Тогда бы не было никаких претензий к поверхностности повествования.

Пьер-Мишель Бертран - шестидесятник и сам левша, так что его работа - своеобразное "сведение счетов" с европейской историей и восстановление себя в правах леворукого гражданина мира. Но тут он невольно похож на правозащитника, который не права человека защищает, а самого себя.

Мельшиор-Бонне Сабин. История зеркала / Предисл. Жана Делюмо. Пер. с франц. Ю.М. Розенберг. - М.: Новое литературное обозрение, 2005. - 456 с.

Несомненный знак качества - сам Жан Делюмо пишет предисловие к этой книге. И он прав, "История зеркала" (во французском - прозорливо-озорная внутренняя рифма: Histoire du Miroire, когда оба понятия символически отражаются друг в друге) - настоящий бестселлер. О зеркале толкует всякий, но Сабин Мельшиор-Бонне - первая, взявшаяся за его масштабную историю. И хвалить эту историю можно бесконечно. О чем бы она ни говорила - о мифе о Нарциссе, о средневековой энциклопедии "Зерцало" Винценция из Бове, Версале или Рильке, она делает это с необыкновенным вкусом, умом и писательским талантом (правда, французский блеск слога несколько поблек в переводе). Чрезвычайно поучительно перечитать после Мельшиор-Бонне известнейший сборник - двадцать вторую тартускую Семиотику (1988 г.), посвященную зеркалу. Он покажется солнечным зайчиком рядом с аравийским самумом Мельшиор-Бонне.

Чтобы не пересахарить похвалу новейшей француженке, два слова... нет, не о недостатках сочинения, о местах более и менее удачных. Бесспорный конек Мельшиор-Бонне - Франция XVI-XVII вв. А вот античные взгляды на природу зеркальности трудно изложить на трех страничках. К тому же Сократ, Платон - это, прямо скажем, не античность, если говорить о мировоззрении всей эпохи. Мельшиор-Бонне и сама прекрасно понимает, что тексты (философские, религиозные, литературные) - это существеннейшая часть работы культуры, но все-таки представительствовать за всю культуру могут с очень большими оговорками (если вообще могут). И если в случае с французским периодом XVI-XVII вв. (с изящными заходами в XVIII) ей удается без натяжки использовать ту же литературу для реконструкции культурной мифологии зеркала, то этого никак не скажешь о Средних веках или XX в. Но это все придирки. Они легко забываются, коль скоро переходишь на предмет, сердцу женскому и французскому необыкновенно близкий, - время золотой классики, когда зеркало описывается так, что и Фуко с Бартом могут позавидовать: "В Версале все словно находились во власти чар зеркала, не только сам королевский дворец, чье отражение повторяло все красоты на гладкой, зеркальной поверхности вод; не только симметричность архитектурного решения, при котором все детали либо удваивались, либо, если сказать иначе, как бы расщеплялись надвое; и не только повторяемость движений в зеркалах, нет, прежде всего эта магия зеркального отражения ощущалась в правилах этикета, в соответствии с коими придворные должны были отвечать одинаковыми реверансами, на любезность следовало отвечать любезностью, на взгляд - взглядом. Двор сам себя воспринимает как некое театральное зрелище, каждый хочет видеть всех, видеть себя и быть увиденным всеми, каждый пребывает в состоянии восхищенного нарциссического ослепления, и все взгляды сливаются воедино в одной точке: в глазу Короля-Солнце, распределяющем свои лучи в соответствии со своей волей" (с. 229-230).

Недостатки - продолжения наших достоинств. Мельшиор-Бонне столь увлекательно, глубоко и детально анализирует зеркало, что оно становится похоже (и она с этим сама радостно соглашается!) на театр, сновидение, изобразительное искусство, которое использует зеркало и как мотив, и как принцип. В конечном итоге начинаешь сомневаться: да о зеркале ли речь? Где его родина и родинка как символа совершенно особого рода?

И последнее замечание. За исключением маленькой главы Мельшиор-Бонне совершенно не занимается (а может быть, у нее просто руки не дошли?) зеркалом как образом человеческого самопознания. Зеркало - это прежде всего молчание и одиночество. Как у Ходасевича: "Только есть одиночество - в раме / Говорящего правду стекла"). Вот про это в чудной книге Мельшиор-Бонне нет ни слова. Она образцово может справиться с историей, которую в свое время рассказывал еще Отто Ранк. Слухи о ней гуляли по Лондону в 1913 году. Некий юный лорд, обманутый любовницей, запер ее на неделю в комнате, где все стены были сплошь увешаны зеркалами. Злодейка должна была видеть свое отражение и каяться в содеянном. В конце концов она не вынесла подобного наказания и сошла с ума - собственный взгляд преследовал ее повсюду, а вожделение превратилось в чувство вины и отвращения. Такие анекдоты ей по плечу, но вряд ли бы Мельшиор-Бонне справилась с рассказом Набокова "Ужас". Отношения человека и его отражения в зеркале, уверяет Мельшиор-Бонне, конфликтны, а нередко даже антагонистичны. Человек обнаруживает, что стал видим для всех, отчего он ощущает себя как бы голым, уязвимым, подчиненным взгляду другого человека. И "оригиналу" надо контролировать выражение лица, приспосабливать свое поведение, одежду, жесты к неким правилам. Ему надо скрывать свою тайну. Нравится ему его изображение или нет, он все равно испытывает чувство тревоги, испытывает страх от того, что будет плохо воспринят другими людьми. К тому же отражение очень хрупко, непрочно, эфемерно, мимолетно, неустойчиво; достаточно всего лишь искры жесткости косого взгляда для того, чтобы оно утратило свое обычное и привычное сходство. Хуже того, открывая сознанию изображение тела, зеркало создает своеобразный экран для многочисленных воображаемых проекций и отождествлений. К счастью, Мельшиор-Бонне, великолепно знакомая с психоанализом, буквально помешанным на зеркальности, не очень следует "догме", а имя Лакана, который для аналитики зеркала все равно что кнут для стада, лишь вскользь упомянуто в примечаниях.

И последняя, чрезвычайно важная маргиналия, возникающая на безбрежных полях этой книги... Для всех, кто имел дело с символикой зеркальности, очевидно, что она связана с такой специфической вещью, как текст в тексте. Вопрос: что первично? Зеркальность (неизбежно) создает двойную текстовую раму или сам феномен текста в тексте "использует" принцип зеркальности? К сожалению, мы до сих пор не можем дать внятного ответа на этот важный вопрос. Да и что такое пресловутый текст в тексте, который, нарушая все философские запреты на удвоение времени и пространства, отражает и дублирует свое собственное содержание?

Ведь, строго говоря, и в самом зеркале, когда я перед ним стою, - не отражение и не удвоение меня (подобно проекции на плоском экране). Тот образ, который возникает зеркале, - орган производства зрения, возможность видения чего-то такого, что вне ситуации перед зеркалом увидено и удержано быть не может. Там - артефакт, тело понимания, умное существо. Образ, играющий на подобии мне как оригиналу. И этим образом-органом производится мысль и жизнь сознания (и уже не моего - а сверхэмпирического сознания). Это символический топос, особое время-пространство. Он обратным эффектом рождает и порождает меня. Образ в зеркале - не мое субъективное представление, но это и не чистый внешний объект, который перестает быть после того, как я его увидел. Я не вне образа, а внутри него, и он, обнимая меня, производит возможность моего иного существования. И это не единожды, а снова и снова. И заданный конечно, я в итоге открываю какую-то бесконечность. Бесконечное безобъектное сознание, но поскольку "всегда сознание о...", то здесь - сознание символа.

Это независимый топос, вынесенный за пределы моего участия в натуральном ряду с его зависимыми надстраиваниями и подставляющий под меня иную конструктивную машину (основу, сращение), конститутивную для изменений во мне (и в формируемом мире) и воспроизводящую на моей стороне эффект понимания и свободного отличия от самого себя (экстаза), что и является исходным смыслом слова "теория", введенного греками. В смысле отрешенного глядения на мир и на себя в нем со стороны и овладения миром из этой отрешенной позиции.

P.S. И "Зеркальные люди", и "История зеркала" вышли в серии "Культура повседневности". Увы, они - типичные серийные жертвы и не имеют никакого отношения к повседневности. Жаль, что "НЛО" и его переводчики не приводят ни одного из исходных французских понятий (из боязни напугать массового читателя?), а помышлять об именном указателе одинокому читателю - и совсем грешно.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67