Шиповник: Историко-филологический сборник к 60-летию Романа Давидовича Тименчика. - М.: Водолей Publishers, 2005. - 568 с.
Насколько рецензия может повысить информативность сборника, уже изначально по своим задачам перенасыщенного сведениями? Если хочет, то должна поучаствовать в подношении. А потому не станем перечислять праздничные имена сорока одного автора festschrift'а - все это многонациональный цвет славистики, а темы их опусов представляют неохватную широту интересов юбиляра. И хотя каждый по-своему отвечал на стяг, вынесенный составителями в заглавие книги, зададимся тоже вопросом: "Что есть венок из "Шиповника"?" Первым приходит на ум дерзкий садовнический опыт Мандельштама:
"Руку платком обмотай и в венценосный шиповник,
В самую гущу его целлулоидных терний
Смело, до хруста, ее погрузи.
Добудем розу без ножниц".
Но хитроумные составители, чтобы читатель не принимал на веру их заявление ("сборик издан по недосмотру Ю.Левинга, А.Осповата, Ю.Цивьяна"), вынесли емким эпиграфом к книге литографированный П.Филоновым текст В.Хлебникова из "Ночи в Галиции":
"Узнай же! Мава черноброва,
Но мертвый уж, как лук, в руках,
Гадюку держите сурово,
И рыбья песня на устах,
А сзади кожи нет у ней,
Она шиповника красней,
Шагами хищными сильна..."
Устрашающая картина, но уютную филологическую домашность придает ей первый же "фестон", добытый без ножниц: имя жены Р.Тименчика, художницы и поэта, Сусанны Чернобровой. Вторит цветочной и семейной заявке название статьи М.Вайскопфа - "Голубь и лилия: романтический сюжет о девушке, обретающей творческий дар" ("Сусанна" в древнееврейском - "лилия").
Лукавство Хлебникова почти закрывает таинственную сущность "шиповника". Мава - существо двустороннее, фасад величавой красавицы, лишенной кожи на спине, может обернуться кровавой изнанкой, то есть она персонифицирует двойственные свойства поэтической речи, мовы, или иначе - монеты с аверсом и реверсом, орлом и решкой. В ее лукавых руках извивается шипящий гад, но внешняя красота и скрыто-ужасающее шипение оборотной стороны порождают эффект третьей ипостаси - сводного рифменного хора:
"И змея плененного пляска и корчи,
И кольца, и свист, и шипение
Кого заставляли все зорче и зорче
Шиповники солнц понимать, точно пение..."
(В. Хлебников. "Ты же, чей разум стекал...")
Юбилейный "Шиповник" - соборная капелла, где каждый автор подносит свою каплю-песню в гирлянду общего жемчужного ожерелья. Формальное распределение текстов в этом розариуме составители поясняют: "Как-то раз Р.Д. заметил, что из всех поэтик самой важной для него является поэтика именного указателя. Памятуя об этом, мы решили разместить наших авторов в алфавитном порядке фамилий (а не в порядке поступления статей, как было предложил один из нас)".
Вторым в сборнике стоит Хенрик Баран с отличной статьей ("О стихотворении Хлебникова 'Черный царь плясал перед народом...'"). Ему - как и в случае с хрестоматийным анализом Вяч.Вс.Иванова стихотворения "Меня проносят на слоновых..." - для понимания текста позарез нужна картинка (простительная дань наивному натурализму). Непосредственные иллюстрации или сведения, спору нет, значительно облегчают анализ темных и таинственных поэтических построений. В качестве одного из примеров Х.Баран приводит игру в буриме у Л.Ю. и О.М. Бриков (засвидетельствовано в мемуарах). Застолье, где пили чай с ромом, было многолюдным, в игре приняли участие четверо, а Хлебников написал тогда стихотворение "Случай" ("Напитка огненной смолой Я развеселил суровый чай... И пара глаз на кованом затылке Стоит на страже бытия Лепешки мудрые и вилки... И в небо падающий пар... Все бытия дает уроки За будь, за будь времен потоки"). Все мемуаристы (и исследователи) дружно отмечают, что о заданных рифмах Хлебников позабыл, но зато создал текст с философским звучанием. Хотелось бы добавить, что "забывчивый" Хлебников просто-напросто написал стихотворение о своем понимании самого слова "буриме", то есть буквально о концах, краях рифм, об их парности и бытовании (о французском bouts rimes). Мудрость же сама вылилась из бутылки с огненным напитком заодно, с насмешливыми выводами поэта-философа: "Слова бесплодны: мудрый в час невзгоды / Пьет с ромом чай и с важностью молчит" (Владимир Соловьев).
Вот эта веселая игра в буриме и представляется самым тождественным образом праздничного "Шиповника". Юбилейные рифмы заданы, а дальше каждый в меру сил или придерживается их, или же отлетает далеко в сторону. Клоунадный результат смахивает временами на "Физики шутят", но никто и не предупреждал о смеховом воздержании. После обзорной центрифуги самыми серьезными и обстоятельными в сборнике оказались женские статьи (если провести именной указатель еще и по гендерному признаку). А можно разделить участников, например, по возрастным категориям. Тогда окажется, что дельные работы (о белом и черном цвете) предоставлены также и учениками иерусалимского профессора. Один из застрельщиков сборника, Ю.Левинг, сменил старые сапоги-скороходы на новехонькие лакированные котурны и навестил "домик в деревне". Его статья именуется "Молочная смесь: из комментариев к литературным меню". Два других ученика посвятили себя Саше Черному с замечательным итогом о загадочном псевдониме поэта - за иронической завесой скрывался самый знаменитый русский Александр. Но раз уж оба исследователя (и Г.Дюсембаева, и Е.Сошкин) говорят о связях Набокова с А.М.Гликбергом и о другом, птичьем, псевдониме Саши Черного - Turdus (Черный дрозд), то им, конечно, следовало обратить свое пытливое внимание, пренебрегая орнитологической точностью, и на функции Робина-дрозда в "Истинной жизни Себастьяна Найта".
В одическом ключе разъяснил цель своих содержательных маргиналий А.Лавров. Свой опус "Вослед Тименчику. Несколько заметок на полях прочитанного" он начал с вдохновенной и любовной преамбулы:
"Крупнейший специалист по Ахматовой и акмеизму, Роман Тименчик не менее впечатляюще заявил о себе в жанре филологической миниатюры, "заметок на полях именных указателей", всевозможных varia и marginalia. "Сколько сил он в малый плод кладет" не всегда может уразуметь досужий читатель, а между тем многие его лапидарные и внешне непритязательные экзерсисы содержат больше значимой информации, интересных наблюдений и раритетных находок, чем иные пухлые тома, заполненные многократно пережеванной материальной субстанцией и разбавленные водой. Нижеследующее - лишь несколько опытов подражания (поневоле не способных возвыситься до своих прообразов) компетентнейшему и артистичнейшему из крохоборов, подвизающихся ныне на поприще истории российской словесности".
Этот сигнал горна к сбору также можно считать побудкой, рисующей звуковой образ первостатейного сообщества. Авторы четырех заметок сгруппировались вокруг прилагательного "один..." ("об одном..."), другие четверо сосредоточили свое пристальное внимание на отдельной букве: "по поводу одной спорной буквы", "цена одной буквы...", "...на букве А" и просто лаконичное и знаменитое "Ср.".
Для продления праздничной гирлянды считаем приятнейшим долгом подбросить несколько крошек на пиршественный стол волшебных маргиналов. Венчает сборник восхитительный опус Ю.Цивьяна о новой науке, которую автор наименовал "карпалистикой" - наукой о жестах. В статье указано, что название взято из набоковского "Пнина", романа, "где жест выступает не только как сквозной литературный прием, но и как тема". Это не новость, но никто пока не ответил на вопрос, зачем это понадобилось Набокову. Ответ в имени героя: Т.Пнин. Даже надевая пальто (обе руки в рукава и в стороны), или разводя их (жест "обезоружен"), или изображая, что значит по-русски "всплеснуть руками" и т.д., пародируемый американский профессор настойчиво дублирует жест распятия. Тимофей Пнин - "распненный" Пан, он распят на перекрестке культур и языков, болезни собственной и страданий мира ("панического ужаса"), своей любви, подвешен на пересечениях улиц, парковых аллей и железнодорожных путей. Распят, но жив - не умер, как возвещал возглас древнего предания.
К такому же укрупняющему набоковедческому комментарию взывает и последняя заметка Лаврова. Наконец-то дождался своего часа рассказ Эдгара По "Очки". Убедительно показывается, как этот "юмористический гротеск, обыгрывающий тему несоответствия между видимостью и сущностью" входит в повествовательную структуру романа Набокова "Король, дама, валет". Но, конечно же, знаковая составляющая этого рассказа Э.По в набоковском двоемирии неизмеримо шире. Даже если не говорить о метафорах очков, велосипедов, бабочек, книг, разделенных кругов и луж, двойников, теней (и других парных образов), имя героя (Лаланд) отдано любимому Делаланду, выдуманному Набоковым проницательному и ироничному философу-парадоксалисту. Своим "Дискурсом о тенях" он "участвует" в двух романах - "Даре" и "Приглашении на казнь" (в последнем для того, чтобы, отбросив (или надев) очки, читатель понял, что описывается не казнь, а символическое рождение). Разумеется, и Пьер Делаланд - фигура двойная, для его создания понадобилось к Эдгару По добавить нечто существенное (тень), позаимствованную у другого естествоиспытателя - Адельберта фон Шамиссо.
Но пора разнообразить рецензионное меню. Хотя смысл наших "примечаний к комментариям" неизменен: "Почему столь маститые исследователи иной раз, сказав "а-а", как бы застывают в ступоре и не желают посмотреть окрест и выше?" Для наглядной агитации, а также для иллюстрации этого вопросительного тезиса поговорим напоследок об одном крошечном примечании из заметок Г.Левинтона "Еще раз о литературной шутке (собрание эпиграфов)". Как и полагается при таком названии статьи, исследовательский комментарий к мандельштамовской строке "Когда подняв дорожной скорби груз" (речь идет о стихотворном сборнике "Tristia") нешуточен:
"Впадая в стилистику цитируемого ниже Мортуса-Адамовича, можно сказать: где-то, кажется у О.Ронена, сказано о парономазии в этой строке - опущено ассоциируемое слово скарб. Стилизация вызвана тем, что нигде в работах Ронена <...> это наблюдение не встретилось. Сам Ронен сообщил, что оно имеется только на полях его экземпляра Мандельштама, так что имело место либо устное сообщение (забытое нами обоими), либо чистая конвергенция".
Боже мой, сколько шагреневого шарка и пустого шарма - вместо необходимейшего взгляда окрест и вдаль! Ведь "замечание" о чудной "парономазии" дорогого стоит, так как оппозиция "скарб, ноша, тяжесть, груз, бремя, вес" - "скорбь, печаль, грусть" зародилась у Мандельштама издавна и принимала вполне явные формы в раскачивании люльки-книги (инкунабулы) - "только детские книги читать...". Отсюда все двойчатки и двурушничества, тяжести и нежности, бремя и слезы вождя в "сумерках свободы" и т.д. С Пастернаком у Мандельштама на этой скорбно-скарбовой почве вышла тоже славная "конвергенция", так как Пастернак еще в свой "допоэтический" период написал об этой двоичности: "Сегодня пригород прискорбий / Сказался рядом, в двух шагах / Во встречном, с ношею двугорбий / И облачных его глазах". А уж в "сумерках" поэты и вовсе столкнулись, и не важно, что Пастернак на десяток лет раньше описал поэтическую ночь как нечто третье, собирающее в складки плаща ношу-скарб и скорбь-печаль сумерек: "Сумерки... словно оруже носцы роз, / На которых - их копья и шарфы. / Или сумерки - их менестрель, что врос / С плечами в печаль свою - в арфу". Продолжать ряд не станем. У каждого поэта свои tristia, свои схождения и сближения, но отношения они, слава богу, выясняют иначе, а потому работы хватит на всех.
Одна из величальных заметок сборника завершается напоминанием о доброй фее из сказки Перро, говорившей последней. Но не забудем о побудительных причинах ее финальной защиты. Весь сказочный и сонный сыр-бор разгорелся из-за появления незваной злобной феи Карабос (отвратной, как Мава) с каким-то колючим сувениром в руках. А ведь без нее не случилось бы ни сказки, ни танца, ни пения, ни расцвета Авроры. Никак не получить суммы, если нет двух (или многих) слагаемых. А так в итоге - поздравительный хор "Шиповника" удался на славу.
Тименчик Р.Д. Анна Ахматова в 1960-е годы. - М.: Водолей Publishers; Toronto: The University of Toronto (Toronto Slavic Library. Volume 2), 2005. - 784 с.
Десять лет назад блокноты фигурантки сложились в единый издательский текст: "Записные книжки Анны Ахматовой (1958-1966)" / Сост. и подгот. текста К.Н.Суворовой; вступ. ст. Э.Г.Герштейн; науч. консультирование, вводные заметки к записным книжкам, указатели В.А.Черных. - М., Torino: Einaudi, 1996. Сама "Ахматова закатных дней" не без претенциозности называла их "Книгой жизни". Капитальнейший труд Романа Тименчика - с его комментариями, экскурсами и примечаниями, занимающими едва ли не две трети всего тома, - посвящен этому до сих пор не прочитанному сочинению Ахматовой. Это точно сочинение, конструкция, а не непосредственная запись жизненных впечатлений. Для Тименчика это не фрагмент биографии, и не монография об ахматовских произведениях, и уж тем более, уверяет он, не попытка обзора советской литературы указанного периода (вокруг Ахматовой или в обход ее). Так что же это? Автор определяет:
"Здесь перед читателем скорее попытка обозначить те событийные рамки, внутри которых нам впоследствии предстоит разматывать биобиблиологические нити, разглядывать становление стиховых и прозаических замыслов, восстанавливать колеблющуюся и перестаивающуюся семантику навязчивых фраз - то есть наблюдать то свойство ахматовского письма, о каком она сказала на страницах тех же блокнотов рядом с набросанным ею клубком линий: "каждую минуту этот рисунок меняется".
Так что предлагаемая книга фактически есть "разросшаяся вступительная глава к дробному и пристальному путеводителю по ахматовским записным книжкам" (с. 7-8). Казалось бы, яснее не скажешь, но эта честная определенность летописного признания порождает смутность и тревожную неопределенность некоторых ответных вопросов... Что такое событийные рамки, в которые нам предстоит заглянуть? Это не сами события (существо и характер которых также остаются загадкой), а их рамки (границы? тогда чего? того, что событием уже не является?). Более того, в этих неуловимых границах нам предстоит разматывать какие-то странные импрессионистические нити ("биобиблиологические нити" скорее красочный образ, чем строгое понятие). И потом: автор настаивает, что это не книга, а основательное вступление в нее, не работа, а подготовка к ней. И тут поневоле воскликнешь, как нетерпеливый читатель Малларме: да когда же - после бесконечных прелюдий, заметок и неоконченных биобиблиографических фрагментов - пойдет сама работа? Когда вместо путеводителя начнется само путешествие?
По Тименчику, отношения Ахматовой и шестидесятых - это отношения тяжбы, суровой размолвки с эпохой и нескончаемого выяснения - кто кого. И то, что речь идет о дне вчерашнем и в анализе приходится совмещать две точки зрения - историка и современника, - не психологическая проблема, как показалось Тименчику. Оберег от ангажированности той эпохой - цитата из Александра Володина:
"Потом - надежд наивных эра,
Шестидесятые года.
Опять глупы, как пионеры,
Нельзя и вспомнить без стыда".
Все, что сделано автором, блистательно. И так, как может сделать он и никто другой. Но, поразительное дело, сухая историко-литературная материя ахматовской тяжбы с наивной эрой сама вдруг сочно хрустит актуальной современностью (может, оттого что шестидесятые так и не закончились?). И нет ли здесь аналитической погрешимости? Свой спор со временем Ахматова, конечно, выиграла, но так и не поняла, что в самой этой победе - искус и гордыня той же порабощенности стыдливым пионерским временем. Идеология антикоммунизма (пусть даже в предельно индивидуализированном виде) - тот же коммунизм, со всеми его пороками, а с советской властью шел разговор (о, ужас!) на языке советской власти.
Каков жанр тименчиковского исследования? Комментарий в самом широком смысле. Под то или иное высказывание Ахматовой подводится контекст, условия, объем и границы которого весьма произвольно определяются комментатором. Таким же неясным остается и объект исследования. Это не творчество. Не биография поэтессы. Эпоха, поверенная ахматовским мифом? Приходится говорить о мифе, потому что речь не идет о "том, что было на самом деле", - Тименчик предлагает ахматовский взгляд на самое себя (Анна Андреевна вообще обладала поразительной способностью говорить только о самой себе) и реакцию кого бы то ни было на этот взгляд.
Автор отдает предпочтение не индивидуальным, а коллективным видам спорта: в списке благодарностей в конце книге более ста пятидесяти (!) человек. И уже наша, не менее искренняя и полноприводная благодарность издателю Евгению Анатольевичу Кольчужкину, чей титанический труд сделал возможным само появление и "Шиповника", и тома шестидесятнической Ахматовой.