Изобретение слова "харьков" традиционно приписывается жадному до философских и лингвистических упражнений александрийскому ересиарху Оригену. Ориген постоянно экспериментировал со слово и звукосочетаниями, соединяя друг с другом корни греческих, латинских, арамейских слов с варваризмами и арго, пытаясь открыть, или на худой конец, придумать универсальную - вселенскую - молитву, с которой все ойкуменяне могли бы обращаться к единому богу. Какую роль сыграло слово "харьков" в этой за(рас-?)шифрованной формуле, было ли оно существительным, местоимением. Глаголом или даже - чем черт не шутит - предлогом, неизвестно, его значение утеряно, как и значения других слов - например "унрыензы", "гидротрансляция", "браилки", "стохоранбур" или "куриндахот", - также входивших в сакральную формулу. Известно лишь, что на Никкейском соборе, состоявшемся спустя семьдесят лет после смерти Оригена и еще во многом говорившем на его языке, часть присутствовавших употребляла слово "Харьков" в смысле "детского развлечения, безделицы, пустой забавы", другая - как "большое яблоко, экзотический фрукт, не всегда годный к употреблению", третья - со значением "площадки для различных состязаний, не обязательно спортивного характера", а отдельные выступающие говорили о "Харькове" как о "домашней одежде темно-синего цвета, без рукавов, но с поясом", "варенье без косточек", "третьестепенном мероприятии" или вообще синонимически замещали этим словом частицу "авось".
Подобная семантическая размытость привела к тому, что уже в скором времени, выйдя на площади и улицы, "Харьков" превратился в слово-джокер, под которым могло подразумеваться все что угодно и которым при необходимости замещалось любое слово. Когда кто-нибудь придумывал оригинальный механизм или открывал новую звезду, или какое-то слово вылетало из головы говорящего, или просто кто-то хотел крепко выразиться, но удерживался от брани а, например, дамском обществе, - то звучало "Харьков". "Харьков" был всем и ничем одновременно, а правильнее будет сказать: и был, и не был, - точнее: появлялся, когда кто-то упоминал его, и исчезал тотчас, как это слово было произнесено.
По всей видимости, именно такое положение "Харькова" как явления мерцающего, существующего и несуществующего в один и тот же миг, стало решающим для романтиков, когда они подыскивали название для воображаемой местности. Романтиками, фантазерами, любителями литературных игр и мистификаций, вообще многое создавалось в пику их предшественникам, классицистам и просветителям, верившим в идеального человека и идеальное государство: в Утопию, Новую Атлантиду, Город Солнца, Робинзонов остров, Лапуту. Поэтому, когда романтикам понадобилось развенчать просветительские иллюзии, по контрасту с островом, где социальное устройство совершенно, моральные качества людей безукоризненны и даже погода всегда солнечная, был придуман континентальный городок с самыми обычными, плохими и хорошими в одночасье людьми и адекватной такому населению формой правления. Для усиления комедийного эффекта, по сравнению с затерянным в океанах островом-идеалом, городок поместили среди степей, дикого поля и оставили без сколь-нибудь крупной речки. В то время - и это важно - по замыслу основателей, Харьков не был антиутопией, во всяком случае, в том смысле, который вкладывается в этот термин сегодня. Правильнее будет сказать, что Харьков - как идея, как концепт - был одинаково дистанцирован и от утопии, и от антиутопии, а еще точнее - находился по ту сторону утопии и антиутопии. Просто город. Символ обыкновенного города.
В русскую литературу игра в "Харьков" проникла, как и многое другое, из западных литератур, благодаря Пушкину, кстати сказать, придумавшему Харькову университет, что сразу повысило ранг и статус города. В написанном в традиционном для "утопических" произведений жанре странствия "Путешествие в Арзрум" (1835) Пушкин говорит: "Мне предстоял путь через Курск и Харьков; но я своротил на прямую тифлисскую дорогу, жертвуя хорошим обедом в Курском трактире (что не безделица в наших путешествиях) и не любопытствуя посетить Харьковский университет, который не стоит курской ресторации",
Раз есть университет, то, очевидно, должны быть и его учащиеся - и подхватившие пушкинскую литературную игру русские писатели щедро населяют страницы своих романов и рассказов харьковскими студентами. В "Преступлении и наказании" (1866) Достоевского адрес старушки-процентщицы Алены Ивановны дает Раскольникову харьковский студент Покорев. В "Белой гвардии" (1925) Булгакова у Лариосика харьковский студенческий. В "Смерти Ахиллеса" (1999) Б.Акунина киллер Ахимас Вельде представляется при знакомстве студентом Харьковского университета. Там же говорится: "Билет студента Харьковского императорского университета дядя купил за триста пятьдесят рублей ассигнациями - недорого. Аттестат гимназии, с гербовой печатью и настоящими подписями обошелся дороже".
Аксенов, "Ожог" (1976): "- Филипп Егорович, вы ведь не врач, да? Вы священник, правда?" " - Нет, Толя, я врач, я окончил Харьковский университет, но в лагерях я помогал своим товарищам, католикам, осуществлять религиозные обряды".
О.Осокин, "Ангелы революции" (2003): "жора на кате смотрелся бы лучше, если бы катя была поумней. но катя ведь дура - круглая рожа и много красится. а жора - философ, учится в Харьковском университете "
Макаренко, "Педагогическая поэма" (1935): " - А как же! - сказал я. - Вот познакомьтесь - наши гости, харьковские студенты".
Почему один университет? Пускай в Харькове будет много вузов, технологических, медицинских, педагогических.
Пелевин, "Числа" )2003_: "Степа сел. "Вы говорите по-русски? - спросил он. "А то, - сказала Бинга и взяла в руки картонный калейдоскоп дешевого вида. - Я кончала Харьковский педагогический".
Набоков, "Дар" (1937): "но и на этом тема не кончается: есть еще посмертное надругание, без коего никакая святая жизнь не совершенна. Так, серебряный венок с надписью на ленте "Апостолу правды (имеется в виду Н.Г.Чернышевский - А.К.) от высших ученых заведений города Харькова" был спустя пять лет выкраден из железной часовни, причем беспечный святотатец, разбив темно-красное стекло, нацарапал осколком на раме имя свое и дату".
Пусть - жалко, что ли? - Харьков будет крупным университетским центром. Ильф и Петров, "Золотой теленок" (1931): "Против новых принципов работы никто не возражал, если не считать Паниковского, который уже тогда заявил, что проживет и без конвенции. Зато при разделе страны разыгрались безобразные сцены. Никто не хотел брать университетских центров. Никому не нужны были видавшие виды Москва, Ленинград и Харьков". К слову о "Золотом теленке": маршрут знаменитого автопробега "по бездорожью и разгильдяйству" - Москва - Харьков - Москва.
Чтобы быть убедительней литературная мистификация постоянно требует новых неизбитых шагов и приемов. Одной из таких находок стало упоминание Харькова - литературного персонажа - в одном ряду с реально существующими городами: Москвой, Киевом, Петербургом, другими.
У Ильфа и Петрова в "Двенадцати стульях" (1928) Остап рисует Васюкам утопию (sic!): "Столица автоматически переходит в Васюки. Сюда переезжает правительство. Васюки переименовываются в Нью-Москву, а Москва - в Старые Васюки. Ленинградцы и харьковчане скрежещут зубами, но ничего не могут поделать".
Горький, "Жизнь Клима Самгина" (1936): "Знов происходе... Эта явилась сообщить мне, что в Смоленске арестован один знакомый... Типография там у него... чорт бы драл! В Харькове аресты, А Питере, в Орле". "- А в Казани? В Харькове? - спрашивал Прейс, щелкая пальцами". "- Потом их будут пороть. Помните, как Оболенский в Харькове, в Полтаве порол?"
Лев Кассиль, "Шагнувший к звездам" (1938): "А на калужский телеграф прибывали все новые и новые приветствия от земляков и иноземных друзей звездоплавателя: из Ленинграда, Из Москвы, Харькова, Одессы, Германии, Франции, Испании".
Булгаков, "Мастер и Маргарита" (1940): "Кроме котов, некоторые незначительные неприятности постигли кое-кого из людей. Произошло несколько арестов. В числе других задержанными на короткое время оказались: В Ленинграде - граждане Вольман и Вольпер, в Саратове, Киеве и Харькове - трое Володиных, в Казани - Волох, а в Пензе, и уже совершенно неизвестно почему, - кандидат химических наук Ветчинкевич".
Особенно полюбился этот художественный прием поэтам. Маяковский, "Две культуры" (1928): "Культура /новая, / здравствуй!/ Смотри / и Москва и Харьков - / в Советах / правят государством / крестьянка / и кухарка".Светлов, "Гренада" (1926): "ответь, Александровск, / и Харьков, ответь: / Давно ль по-испански / Вы начали петь?" Гребенщиков, "Туман над Янцзы" (2000): "Ответь, Нижневартовск, / и Харьков, ответь: / давно ль по-китайски / вы начали петь?"
Хлебников, "Пасха в Энзели" (1921): "Ноги, усталые в Харькове, / Покрытые ранами Баку " Алексей Цветков, "невозможно теперь очутиться..." (2001): "вместо в харькове или в одессе / в час науки и муз торжества / хорошо оказаться в отъезде / чтоб не сделал привод старшина".
Однако же, мы слишком увлеклись контекстом и ушли от харьковских институтов, среди которых, кроме рассмотренных учебных, есть и научно-исследовательские. Самый примечательный из них - Институт Чудаков, в котором (Стругацкие, "Волны гасят ветер", 1984) создаются людены - люди будущего, со сверхсознанием и фантастическими способностями.
Теперь вернемся на шаг назад. Классики понимали, что население любого города, в том числе и литературного, не может состоять из одних лишь студентов, нужны и другие жители, например, помещики. Поэтому в "Братьях Карамазовых" (1884) Льва Толстого фигурирует безымянный, но от этого не менее реалистичный харьковский помещик.
Студенты и помещики - вечная драма недопонимания. Где студенты - там дебош, интриги, тайные общества и антиправительственные заговоры. Савинков, "Воспоминания террориста" (1909): " - Знаешь, говорил он (Каляев - А.К.) мне в Харькове, - я бы хотел дожить, чтобы видеть... Вот, смотри - Македония. Там террор массовый, там каждый революционер - террорист. А у нас? Пять, шасть человек и обчелся... Остальные в мирной работе. Но разве с.-р. Может работать мирно? Ведь с.-р. Без бомбы уже не с.-р. И разве можно говорить о терроре, не участвуя в нем?.. О, я знаю: по всей России разгорится пожар. Будет и у нас своя Македония. Крестьянин возьмется за бомбы. И тогда революция..." В Университетском саду проходили наши совещания".
Трифонов, "Нетерпение" (1973): "И тут как раз подоспели два удачливых молодца из южан: Гольденберг и Кобылянский. В феврале Григорий Гольденберг застрелил харьковского генерал-губернатора Кропоткина. Кобылянский ему помогал" "А когда он узнал, что Гришка сам, собственною рукою казнил мерзавца и палача харьковских студентов Кропоткина, его изумлению, радости и преклонению перед Гришкой не было меры". "Ночью, в одну секунду, возникла ярчайшая мысль: да, признаться, подписать, но раскрыть на суде причины, для всего мира очевидные. Рассказать об избиении студентов Харьковского университета, о насилии над арестантами в Харьковской тюрьме. Мир содрогнется!"
Стало ясно, что пушкинская шутка с университетом зашла слишком далеко - говорили о катастрофе, крахе, уничтожении Харькова и всей литературной игры в целом. Пришлось скрепя сердце вводить в сюжет полицейских и жандармов, для реалистичности - много.
Юрий В.Давыдов, "Глухая пора листопада" (1969): "Георгий Порфирьевич (Судейкин - А.К.) давно уж не испытывал такой душевной бодрости, как теперь, в предвкушении рождества. Он уже знал и о солидной денежной награде, и о том, что производство в полковники решено. Кроме того, еще и недели не минуло, как он унес ноги из Харькова. В Харьков Георгий Порфирьевич нагрянул ради самоличной ликвидации местных революционеров".
С появлением в Харькове правоохранительных органов сюжет устремился к детективу и триллеру - жанрам молодым и мало знакомым русской литературе. Своевременной оказалась помощь искушенной в игре "казаки-разбойники" Европы. Э.Берджесс, "Трепет намерения" (1966): " - Второе: за шесть тысяч долларов я хотел бы получить имена членов харьковской террористической организации "Вольрусь" " - Я могу назвать только пятерых членов харьковской группы: Н.А.Брусилов, И.Р.Столыпин, Ф. Гучков, отчества не помню Оставшиеся: Ф.Т.Крыленко и Х.К.Сковорода". " - Так, последний - украинец. Прекрасно".
У.Эко, "Маятник Фуко" (1988): "В 1902 году наш герой пытается основать франко-русскую антисемитскую лигу. Для успеха предприятия Рачковским предпринимается техника наподобие розенкрейцерской. Он пускает слух, будто подобная лига существует, и начинает ждать, чтобы кто-нибудь ее создал. Но использует он и другую технику: умело перемешивает вымысел с правдой, и так, чтобы правда, на первый взгляд, работала ему во вред, и чтобы уж никто не усомнился в истинности вымысла. Он пускает гулять по Парижу загадочное обращение к французам с призывом поддержать Патриотическую Русскую Лигу, основанную в Харькове".
Нужна ли Харькову тюрьма? Нужна - решили писатели. А.Гайдар, "Судьба барабанщика" (1938): " - Ну, тогда вы не знаете, что такое харьковская тюрьма, - начал свой рассказ дядя. - Мрачной серой громадой стояла она на высоком холме так называемой Прохладной, или, виноват, Холодной, горы, вокруг которой раскинулись придавленные пятой самодержавия низенькие домики робких обывателей".
Солженицын, "В круге первом" (1968): Одиночка харьковской внутрянки, двадцать лет назад, представилась Рубину, все так же мерно, топтальной поступью расхаживающему по коридору. Внутрянка построена по американскому образцу - открытый многоэтажный колодец с железными этажными переходами и лесенками, на дне колодца - регулировщик с флажками. По тюрьме гулко разносится каждый звук".
На тюрьмах детективный сюжет обычно исчерпывает себя. Зайдя в тупик, вернулись к самым истокам игры и вспомнили, что где-то в Харькове была речка. Сменилась и интонация: острая напряженная интрига саспенса уступила место медитативным пейзажным зарисовкам.
Болгарин и Северский, "Адъютант его превосходительства" (1968): "Николаевская улица начиналась от крохотной квадратной площади с церковью святого Николая посередине и, изгибаясь дугой, спускалась вниз, к набережной тихой речушки Харьковки".
Чем речка меньше - тем смешней. Катаев, "Алмазный мой венец" (1978): "А я зализывал свои сердечные раны и продолжал ходить по редакциям в поисках заработка - существование случайное, ненадежное, но по сравнению с тем знойным, ужасным летом поволжского голода 1921 года? Которое мы пережили в Харькове , теперешняя моя жизнь кажется раем". " знойный августовский день в незнакомом городе, где почти пересохла жалкая речушка - забыл ее название, - посередине которой разлагалась неизвестно как туда попавшая дохлая корова со зловонно раздутым боком, издали похожим на крашеную деревянную ложку. Было воскресенье".
Я.Голованов, "Заметки вашего современника" (1969): "Харьков показался мне крайне неуютным городом. Может быть, отсутствие большой реки рождает это впечатление". Владимир Киселев, "Веселый роман" (1970): "В другой раз я, конечно, рассказал бы автоинспектору, что в Харькове на Лопании скоро начнет курсировать атомный теплоход, и мне поручили наладить реактора, но в этот раз я ответил, что еду, чтобы довести робота-автооператора при шестинедельном автомате".
В Харькове две беды. Одна - река. Другая - та же, что и везде.
Катаев, "Алмазный мой венец": "И вот однажды рано утром, когда прислуга еще не успела убрать с нашего стола вчерашнюю посуду, в дверь постучали, после чего на пороге возникла полузабытая фигура харьковского дурака".
Юрий Третьяков, "Ручейки" (1974): " - Делай и ты себе лодочку... - сказал Василек. - Вместе поплывем!" " - Не хочу! - отвечает Пашка." " - Тьфу на тебя! - разозлилась Аленка". Шла мимо тетя Оля и покачала головой: - Ай-яй-яй! Как не стыдно! Кто же это тебя так научил?" " - Это мы с мамой в Харьков ездили, там так плюются... - объяснила Аленка".
Сергей Довлатов, письмо Науму Сагаловскому (1985): "Никогда и никому, особенно - интеллигентным людям, не говори, что Бродскому далеко до Евтушенко, иначе тебя будут принимать за харьковчанина или, в лучшем случае, подумают, что ты переутомился".
В какой-то момент спохватились, что кроме студентов, помещиков, жандармов и дураков в городе должны быть и женщины, которые их всех - включая полицмейстеров и дураков - любят. "Не изменяй мне в Харькове!" - просит Лиля Брик Маяковского в письме (1921).
Мариенгоф, "Роман без вранья" (1927): "Есенин вывез из Харькова нежное чувство к восемнадцатилетней девушке с библейскими глазами. Девушка любила поэзию. На выпрямленной таратайке, стоящей среди маленького круглого двора, просиживали они от раннего вечера до зари. Девушка глядела на луну, а Есенин в ее библейские глаза. Толковали о преимуществах неполной рифмы перед точной, о неприличии пользоваться глагольной, о барабанности составной и приятности усеченной. Есенину невозможно нравилось, что девушка с библейскими глазами вместо "рифмы" - произносила "рыфма". Он стал даже ласково называть ее: - Рыфмочка".
Куприн, "Яма" (1914): "Наконец какой-то темный приятель подал Семену Яковлевичу жесткий и коварный совет, положивший след на всю оставшуюся его жизнедеятельность, - продать любовницу в публичный дом. По правде сказать, пускаясь в это предприятия, Горизонт почти не верил в его успех. Но, против ожидания, дело скроилось как нельзя лучше. Хозяйка заведения (это было в Харькове) с охотой пошла навстречу его предложению".
Тэффи, "Воспоминания" (1932): "Один харьковец, которого я часто встречала под ручку с молоденькой актрисой, разводил руками и растеряно говорил: - Чего же они (деникинцы - А.К.) так скоро продвигаются? Ну хоть отдохнули бы немножко. Разве вы не находите, что надо дать солдатикам отдышаться? Конечно, они герои, но передышка герою не вредна" И безнадежно прибавлял: " - Ведь этак, пожалуй, скоро и по домам пора". У него в Харькове была жена. Но самое комичное в этой трагедии было то (и я это знала наверное), что жена его была в таком же мрачном восторге от быстрых шагов деникинской армии. "- Воображаю, - говорю я харьковцу, - как ваша бедная жена будет рада!" И думаю: "Бедненькая! Небось после каждой новой вести о белых успехах бродит по дому, рвет письма, вытряхивает из пепельниц подозрительные окурки и пишет дрожащей ручкой записочку: "Белые приближаются. На всякий случай завтра не приходите".
Нетрудно заметить, что произошла очередная смена жанра. На этот раз перед нами - мелодрама: случайная и, как вскоре покажет фабула, роковая встреча, вспыхнувшая страсть и неизбежное расставание. То есть вокзал.
Антанас Шкема, "Солнечные дни" (1950): "Поедем через Харьков. Помнишь, Вера, какой там красивый вокзал?"
Фридрих Горенштейн, "Псалом" (1975): "Утром прибыли в город Харьков. Боже мой, что за роскошь перед детьми явилась. Можно ли поверить, что такое бывает, если б о том рассказывали Марии и Васе, город Димитров красивый, большой, а перед Харьковом, как село или хутор. Вошли они с матерью будто бы в дверь, а оказались и не в доме и не на улице. Над ними небо стеклянное, деревья диковинные растут прямо в деревянных кадках, а меж деревьями лестница белого блестящего камня, вообще блеску вокруг много, а народу в одну минуту Мария увидела столько, сколько за свою жизнь не видела".
Иногда, договорившись меж собою, писатели дают Харькову изображения, формулируют, спорят, ищут слова для определения внешности и характера несуществующего, точнее - существующего лишь на бумаге, города. Болгарин и Северский, "Аьютант его превосходительства": "Провинциальный, тихо утопающий в вишневых садах Харьков ". Ильф и Петров, "Двенадцать стульев": "Здесь, в Харькове, совсем лето. Город шумный - центр Украинской республики. После провинции кажется, будто за границу попал".
Я Голованов, "Заметки вашего современника": "Харьков показался мне одним из самых унылых городов Советского Союза. Его фотопортрет не в фокусе, все размыто и приблизительно. Гигантская площадь в окружении совершенно чуждой мне архитектуры, долженствующая восхищать своим размахом, на самом деле пугает".
Бунин, "Жизнь Арсеньева" (1933): "В Харькове я попал в совершенно новый для меня мир. В числе моих особенностей всегда была повышенная восприимчивость к свету и воздуху, к малейшему их различию. И вот первое, что поразило меня в Харькове: мягкость воздуха и то, что света в нем было больше, чем у нас. Я вышел из вокзала, сел в извозчичьи сани, извозчики, оказалось, ездили тут парой, с глухарями-бубенчиками, и разговаривали друг с другом на "вы", - оглянулся вокруг и сразу почувствовал во всем что-то не совсем наше, более мягкое и светлое, даже как будто весеннее. И здесь было свежо и бело, но белизна была какая-то иная, приятно слепящая. Солнца не было, но света было много, больше, во всяком случае, чем полагалось для декабря, и его теплое присутствие за облаками обещало что-то очень хорошее".
В.Каверин, "Освещенные окна" (1975): "Ждать было особенно тяжело, потому что и на вокзале, и на улицах города, и в нашем номере стояла удушливая жара, от которой некуда было деться. К ней присоединилась страшная красноватая пыль, медленно раскачивающаяся в раскаленном воздухе и незаметно проникающая всюду. Когда, выстояв длинную очередь, я попал в столовую, где в давно забытым наслаждением съел молочный суп с вермишелью, во рту остался почему-то отвратительный вкус пыли. Я спросил у коридорного, что за странная пыль, от которой нечем дышать, и услышал равнодушный ответ: - Суховий. Весной 20-го года в Харькове никто, кажется, и не замечал суховея ".
Инна Гофф, "вчера он был у нас..." (1977): "В Харькове было прохладно. Пожалуй, слишком прохладно для сентября. Осень - лучшее время в моем городе".
Чехов, "Скучная история" (1889): " - Не нравится мне Харьков, - говорю я. - Серо уж очень. Какой-то серый город". " - Да, пожалуй... Некрасивый..." Чехов сделал из Харькова традиционное место для ссылки своих героев. "Скучная история": "Не поеду я в Харьков, - говорю я угрюмо. Жена пугается, и на лице ее появляется выражение мучительной боли". "Дядя Ваня" (1897): "Телегин. В Харьков уезжают. Там жить будут". Вишневый сад" (1904): "Лопахин. А я в Харьков уезжаю сейчас... вот с этим поездом".
Что и подмечено Дмитрием Галковским в "Бесконечном тупике" (1988): " для Чехова (Харьков - А.К.) еще по Скучной истории" символический город неудачи и краха" И Иной Гофф ("Вчера он был у нас..."): "Антон Павлович Чехов в одном из писем, присланных из Италии, когда он приехал туда впервые, пишет: "Рим похож в общем на Харьков". Не выносивший пафоса, зная, что от него ждут восторженных восклицаний, он хотел этой фразой приземлить Рим, но при этом невольно возвысил Харьков. Ведь можно сказать и так: Харьков похож, в общем, на Рим!"
Литературная игра в Харьков зашла настолько далеко, что некоторые писатели (достаточно будет назвать Чичибабина, Лимонова, Милославского, Владимова) и - совершенно уж неизвестно почему - кинорежиссеры (Алов, Абдрашитов, Фокин) стали утверждать, что они родом из Харькова, - то ли рассчитывая на какие-то литературные (и прочие) преимущества перед остальными, нехарьковчанами, то ли просто эксплуатируя экзотику ("Я родился в Харькове" звучит как "Я родился в Китеже", или "в Йоннапатофе", или "в Макондо"). Мне встречались люди, которые верят в эти заявления и принимают их за чистую монету. Игра переросла себя, стала чем-то б ольшим, и я догадываюсь, но не решаюсь сказать чем. Иногда, когда жара, суховей и красноватая пыль, или мороз и прозрачный воздух искрит и светится - я и сам себя ощущаю чьим-то литературным персонажем, живущим в несуществующем выдуманном городе Харькове.
Рукопись книги Андрея Краснящих и Константина Беляева "Харьков в зеркале мировой литературы" подготовлена к печати и ждет своего издателя.