Первым делом блестящий писатель Борис Гройс адресует свое письмо скользящему взгляду, способному мгновенно выхватить из текста ключевые парадоксы, на которых он звенит, как струна на колках. Яркость нового эссе Гройса, синхронно - если верить копирайту - выходящего в России и в Германии, сводится не только к алой обложке. Особенно если сравнивать со сборником "Под подозрением", который минувшим летом вышел в издательстве "Художественного журнала". Предпоследняя книжка - даром что была собрана из отдельных статей - вышла вялой и утомительной. И по сложности языка, и по избыточной эпистемологической подозрительности.
Тоненький памфлет "Коммунистический постскриптум", провокационно отсылающий к небезызвестному манифесту, реанимирует образ автора-стилиста, мастера точной формулировки, играющего мускулатурой парадоксов. Совсем было исчезнув в дебрях спекулятивной художественной критики, профессор государственной Высшей школы дизайна в Карлсруэ выстрелил настоящей сигнальной ракетой. Во времена Gesamtkunstwerk Stalin, то есть в середине 1980-х, это был бы сигнал к атаке, сейчас - не более чем упражнение в письме, демонстрация формы. Афористическое обаяние "Постскриптума" с успехом компенсирует то, что наивный наблюдатель охарактеризовал бы как отсутствие "новых идей". Все это уже было так или иначе сказано автором, но в разных местах и другими словами. В другой своей известной книге "О новом" (1992) Гройс определил процесс любого обновления как "валоризацию профанного". На более привычном языке это означает "переоценку ценностей". Сдвиг акцента, а не трансцендентное откровение - таков источник новизны в культуре, легко пережившей "смерть Бога". Теперь он если где и прячется, то только в деталях.
Кажется, еще никто столь определенно не доказывал, что в Советском Союзе у власти оказались философы. Речь идет о "подлинных" философах в сократическом смысле, способных охватить реальность в ее фундаментальном противоречии. Разоблачая парадоксы софистов, Сократ не искал им логически непротиворечивую замену. Его задачей было показать бессвязность и противоречивость мышления как такового. Софист, заинтересованный в сохранении наличного порядка и олицетворяющий буржуазный консенсус, напротив, стремится к внешней последовательности, так как "репрезентирует, легитимирует и отстаивает с помощью языка частные, партикулярные интересы". А это значит, что софист не в состоянии реально управлять обществом при помощи языка, он просто обслуживает его, в лучшем случае - удерживает в том состоянии, которое сам же и застал. В буржуазном обществе конфликт партикулярных интересов разрешается в виде компромисса, который есть не что иное, как прикрытие парадокса, его конвертирование в деньги. "Компромисс, - пишет Гройс, - это парадокс, оплаченный за то, что он не выглядит как парадокс". Отказ от медиума денег в пользу медиума языка, убедительно излагающего идею, - общее место любой революционной доктрины. Революция по определению отменяет компромисс, раскрываясь навстречу противоречию. Дальнейшая стабилизация всего лишь узаконивает этот процесс. Диалектический материализм, игравший в СССР роль "правящей" философии, исходил из противоречия как принципа реальности. Любой вызов со стороны последней тонет в пучине предопределенного парадокса.
Легитимность советского режима поддерживалась исключительно языковыми средствами. Демонстративная отмена частной собственности и шаги в направлении отмены денежных отношений автоматически вверяла языку функции управления. Невозможность до конца реализовать этот утопический проект и вынужденное принятие полумер с элементами буржуазной рациональности вело к развитию двойных стандартов в обществе, но вовсе не отменяло тотальность властного языка. Более того, именно он в своей тотальности и был в состоянии помыслить реализованные парадоксы нового общества. Неслучайно еще до победы большевиков Ленин принял "единственно верное", т.е. парадоксальное, решение послать официальных депутатов от партии в Думу и одновременно усилить подпольную работу, что означало борьбу против легитимной власти и против своих же думских депутатов. Аналогично, хотя и с более радикальными последствиями Сталин соединил "правый" и "левый" уклоны в своей "генеральной линии". Скорейшая индустриализация, за которую ратовал Троцкий, комбинируется с таким же мощным развитием сельского хозяйства, к гуманизму в обращении с которым призывали Бухарин и Рыков. Новым в линии Сталина было заведомое противоречие, чье неприятие заведомо трактовалось как пережиток буржуазной узколобости, односторонности. В этом смысле нет ничего более ошибочного, чем представление о советском обществе как сверхрационалистическом и "неживом". Вернее, нет ничего более характерного, поскольку именно так работает инстинкт самосохранения софиста, не принимающего загадочной тотальности философа. Антисоветская антиутопия родилась негативно - как реакция на победу тех, кто объявил себя врагами буржуазной, т.е. западной, цивилизации. Впоследствии она превратилась в самокритику Запада. Обвинения властей в сверхрационализме и апология "животного", хаотического начала оборачиваются мотивами "левой" критической теории. Этой темы Гройс косвенно касался в своей известной статье "Россия как подсознание Запада", но здесь акцент смещается с онтологии на гносеологию. То есть на работу с понятиями.
Любопытно, что коммунизм, как утверждал в своих поздних текстах Жак Деррида, так и не нашел своего окончательного воплощения, так и остался пресловутым призраком. Это тоже одно из проявлений его заведомой парадоксальности - своего рода ангеличность и вампиричность в одно и то же время, материальность и бестелесность, неясная и потому опасная идентичность. Софистический Запад не понимает русских, позволяющих всяким философам ставить над собой эксперименты. В "открытом" обществе западного типа "критический дискурс сам циркулирует как товар на медиальном рынке. Он приобрел функцию стандартизированной софистической речи, которая может служить обоснованием любой политической стратегии". В этом слабость западного проекта, лишь очень осторожно, корпускулами обрабатывающего поступающие от реальности вызовы парадоксов. Опять-таки стратегия, охраняющая партикулярные интересы, но не дающая на эти вызовы удовлетворительных ответов. Основная же часть территории бывшего СССР продолжает пребывать в пространстве запрограммированного парадокса. Мысль о поражении "империи зла" в холодной войне кажется проницательному автору ошибочной и поверхностной. Коммунизм сам отменил себя в пользу капитализма, чтобы продолжить принудительную реализацию парадокса. Еще ничего не кончилось, потому что не может. Тотальность не умеет кончаться, это противоречие в терминах. Поэтому все так, извините, плохо. И поэтому, надо думать, "постскриптум" Гройса так напоминает оформлением и макетом "Дыру, прикрытую глянцем" Андрея Горохова. Настроение то же. Правда, жалоб нет. Это важная деталь.