Без консервантов

Патрик Оуржедник. Европеана. Краткая история двадцатого века / Пер. с чеш. Е.Бобраковой-Тимошкиной. - СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2006. - 216 с., ил.

Прошлое столетие выдалось не самым приятным, но, наверное, и не самым гнусным. Если первый тезис аксиоматичен, то второй проблематичен. Сложно сравнивать, нет сведений, а когда есть - нет достаточных оснований. Мотивировка подобного оптимизма главным образом психологическая: во-первых, страшно сознавать, что хуже никогда не было, во-вторых, много чести. Двадцатый век начинался стуком телеграфного аппарата, свистками паровозов, пулеметными очередями Англо-бурской войны и жужжанием аэропланов, так и норовящих растерять свои перепончатые крылья. Жизнь становилась электрически яркой, кинематограф воплощал грезу о совершенном подобии, дезинфекция предохраняла тело, психоанализ обнажал душу, поэзия забывала, что должна быть глуповата, у газет росли тиражи - в них печатались частные объявления, хотя фельетоны тоже пользовались успехом. Многие считали, что двадцатый век опоздал на целых четырнадцать лет и по-настоящему начался злополучным убийством эрцгерцога Франца Фердинанда в городе Сараево - с тех пор, собственно, и знаменитом. События, однако, не обязаны совпадать с хронологией. Чаще бывает наоборот: вот проснулся в день рождения, а детство давно кончилось, погода плохая, настроение ни к черту, а надо принимать поздравления. История антропоморфна и страдает теми же недостатками. Она нестабильна и слабо управляема. Особенно - когда она большая, т.е. когда много информации. О двадцатом веке известно больше, чем о каком-либо другом, и это тоже его большой недостаток. Такие историки, как Людвиг фон Ранке и Теодор Моммзен, с ним бы не справились. Они жили в девятнадцатом веке и думали, что история - это регистрация всего, что происходит. Книги получались не очень удобными, огромными и скучными, но в их полезности никто не сомневался. Никому и в голову не могло прийти, что в истории попадается нечто более интересное, чем смены королевских династий, интриги богатых людей и популярные среди них способы решения проблем - война, грабеж, подлог и стравливание людей менее обеспеченных. А спустя какое-то время вообще было решено, что двадцатый век - это риторическая фигура, потому что язык - наше все, а история - текст. Под этот шумок двадцатый век объявили веком гуманитарных наук, хотя он с тем же успехом может быть назван веком квантовой механики и физики высоких энергий, теории информации и теории катастроф, атомной энергетики и экологии, которую надо срочно защищать, а то все будет, как в антиутопиях, которые, впрочем, уже литература. Обобщать бесполезно. По отдельности все вроде бы функционирует, но как складывается воедино - Бог весть. Кстати, о Боге. О нем почти забыли. К началу двадцатого века его уже похоронил один буржуазный мыслитель с пышными усами, совсем как у одного пролетарского писателя. Многие склонны считать, что последующие события были расплатой за легкомысленное забвение важных, от века идущих ценностей. Но такая точка зрения тоже идеология. Когда говорят "на самом деле все обстоит так, а не иначе", или "довольно лжи", или, например, "дайте же, наконец, сказать правду", в этих словах ровно столько же смысла, сколько в опровергаемых. Поэтому и возвращение на путь истинный, и все такое прочее - это реклама, промывание мозгов, манипулирование и посягательство на идентичность. Философы двадцатого века часто говорили, что прежний человек - разумное животное и мера всех вещей - сходит на нет, его место занимает кто-то другой. Сначала было решено, что человек теперь просто функция. Фашист, педофил, маоист, свидетель Иеговы, цыган, гомосексуалист, служащий, феминистка, аутист, еврей, кришнаит, предприниматель. С недавнего времени они все "потребители". Так быстрее и понятнее. Кто еще не понял, тому туго придется в двадцать первом веке. Так решили люди двадцатого века. Они, то есть мы, до сих пор здесь. Еще ничего не кончилось. А может, не началось другое.

Чешский писатель Патрик Оуржедник давно живет в Париже, как Милан Кундера. Их роднят не только место рождения, страна проживания и профессия, но также мастерски сыгранная наивность, заведомая повествовательная ироничность - дно все равно будет двойным, даже если на втором уровне ничего нет. Таково уж свойство стиля. Только Оуржедник, в отличие от интроспективного письма Кундеры, целиком здесь, в этой реальности. Ему не нужно ничего придумывать. Чуть больше буквализма в трактовке того, что и так уже есть, и оно кажется абсолютно безумным. Такой прием использовала англоязычная аналитическая философия, чье стремление к предельной ясности, точности и непротиворечивости открывало бесконечную иронию так называемых протокольных высказываний. В литературе тот же эффект могло бы давать автоматическое письмо (Мишель Бютор, Гертруда Стайн) - если бы там было хоть что-нибудь понятно. Там ведь тоже все придумано, взято из головы, забитой неизвестно чем. Напротив, по материалу Оуржедник ближе историку, социологу, лингвисту - они хоть и гуманитарии, но дисциплина ума им тоже иногда требуется. В послужном списке парижского чеха есть и словарь обсценной лексики, и путеводитель по библейской риторике и фразеологии. Поэт и переводчик исследователю не мешают. А книжка "Европеана" (2001), переведенная полтора года назад для "Иностранки" и теперь изданная в изящном переплете и со шрифтовой игрой, демонстрирует их крепкую дружбу. Оуржедник написал не все, что знал о двадцатом веке, - только то, что вспомнил. Трудно выдумывать, да и не нужно. Достаточно бесстрастной регистрации, приведения веских статистических данных. Например, павших в Первой мировой войне французов "было всего 2681 км, а павших англичан 1547 км, а павших немцев 3010 км при средней длине тела 172 см. И всего во всем мире было 15508 км павших воинов". Или вот про женщин - что они "впервые голосовали в Финляндии в 1906 году, в Норвегии в 1913 году, а в Дании в 1915 году и т. д. и постепенно захотели учиться, получать аттестат зрелости, заниматься политикой и наукой и воевать в армиях за справедливый мир". В итоге же все равно все разладилось, потому что благодаря контрацепции женщины поменяли жизненный уклад, а эмансипация реализовала парадокс принудительной свободы, когда социальные завоевания вроде отпуска по уходу за ребенком воспринимается как форма угнетения. Или еще - про концлагеря: "Путь от поезда до газовых камер у мужчин занимал десять минут, а у женщин четверть часа, потому что у них были более густые и качественные волосы и стричь их приходилось дольше". Нацисты не сразу выработали такую эффективную систему. Когда они только пришли к власти, то решались на мелкие разовые акции вроде казни 514 rheinlandbastarde - "рейнских ублюдков", которых после Первой мировой войны произвели на свет слабые на передок немецкие мамаши, спавшие с похотливыми французскими оккупантами. Помимо статистики и следования фактам Оуржедник иногда прибегает к испытанному методу частных примеров. Скажем, цитирует письмо солдата, писавшего с войны домой: "Я кажусь себе день ото дня все более позитивным". Эта фраза появляется в тексте несколько раз, что немудрено, так как в конце такой книжки недолго и забыть, о чем было написано в начале. Когда много сведений, рассказ делается немножко однообразным: сплошь сочинительные союзы - а вот еще, а вот еще, а вот это не забыть бы. А среди рабочих царят настроения, а на луну высадился спутник, а из него вышел человек и сказал фразу, написанную PR-менеджерами из центра управления полетами, а секс по телефону удобнее настоящего, а на Украине во время голода 1930-х годов обменивались трупами, потому что не хотели поедать тех, с кем пережили "нечто прекрасное", а между войнами была Belle Epoque, а после - Prosperity. А теперь совсем ничего не понятно, потому что двадцатый век закончился, а события не обязаны совпадать с хронологией. И не надо бояться повторов. Когда всего так много, не грех и запутаться. Между прочим, конгениальная переводчица в том же стиле написала послесловие к этой удивительной книжке. А что еще делать-то...

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67