Ах, это ажурное существо - лингвист!

Питерская "Азбука-классика" совместно с издательством "Авалон" вот уже несколько лет бороздит океан читательской души серией "Русская словесность", поставив на поток известный круг авторов и тем. Мокиенко и Колесов - третьим изданием, Откупщиков - аж четвертым. Популяризация - преблагое дело. Осталось кроме питерских включить в серийную орбиту и иногородних авторов, могущих писать о языке для широкой аудитории. К сожалению, мы не знаем, кого благодарить в качестве редактора (указан лишь оформитель серии - М.К. Василенко, и ему наше московское мерси).

Мокиенко В.М. В глубь поговорки: рассказы о происхождении крылатых слов и образных выражений. - 3-е изд., перераб. - СПб.: "Авалон", "Азбука-классика", 2005. - 256 с.

Фразеология изучает устойчивые сочетания. Но, как водится, ученый люд не может сговориться, что же такое фразеологизм... С одной стороны, это связка слов, имеющих обобщенно-переносное значение (к примеру - "бить баклуши"), с другой - словесный штамп, вроде "добро пожаловать", с третьей... да, в общем, что угодно - от пословиц до афоризмов и цитат из литературы. Чтобы не утонуть в академических спорах и ненужных здесь дефинициях, Мокиенко понимает под фразеологизмом такое сочетание, которое, во-первых, воспроизводится в готовом виде. Во-вторых, слова в нем обладают слитностью значений, и, в-третьих, они экспрессивны, то есть выразительны и эмоционально окрашены. Поговорка, по Мокиенко, равна фразеологизму. Тут он вполне следует Далю, который в "Пословицах русского народа" писал: "Поговорка - окольное выражение, переносная речь, простое иносказание, обиняк, способ выражения, но без притчи, без суждения, заключения, применения; это одна первая половина пословицы. Поговорка заменяет только прямую речь окольную, не договаривает..." Поговорки "у него не все дома", "лыка не вяжет" и т.д., несомненно, фразеологичны. Пословица отличается от поговорки законченностью мысли. Поговорка выражает понятие, пословица - суждение. Пословица образна и назидательна: "лучше синица в руках, чем журавль в небе".

Книга посвящена не фразеологизмам вообще, а их происхождению. Автору не хотелось строить свою работу как словарь-справочник, подобно ашукинским "Крылатым словам", поэтому он избрал другой путь: излагая историю поговорок в виде отдельных очерков, объединять их различным способом - прежде всего тематически. Такое объединение позволяет ответить на вопросы: как слова сливаются в устойчивые сочетания и кто чаще оказывается автором поговорок (первая глава); как влияет профессиональная речь и социальная среда на их формирование (вторая глава); как рождаются фразеологические образы и какое место в этом занимают "стержневые слова" (четвертая глава). И, наконец, как собственные имена, в принципе без образные единицы, участвуют в создании фразеологизмов и крылатых слов (пятая глава). Есть и, как шестое чувство, последняя глава, значение которой читатель легко уяснит, осилив предыдущие.

"Но к чему все это?" - вопрошает себя и читателей Мокиенко. Какое нам дело до того, как и когда образовалось выражение? Ведь мы в обычной речи легко пользуемся всеми этими фразеологизмами - независимо от их истории. Но наше беззаботное незнание подобно трясине, в которую мы рискуем уйти с головой. Мокиенко приводит очаровательные примеры из школьных сочинений: "Анна Каренина бросилась под поезд, и он долго влачил ее жалкое существование"; "Солдаты, погибая, приказали долго жить нашему поколению"; "Крестьяне трудом рук своих поднялись на ноги"; "Дон Кихот и его верная лошадь Ренессанс запомнились мне еще с детских лет"; "Глаз вопиющего в пустыне".

Лингвистические исследования, как сказочная вода, бывают живые и мертвые. Труд Мокиенко - из живых, но и он не чужд новейшим веяниям и мертвой рецептуре всеохватного взгляда на вещи: "...Предлагается как собственно лингвистическая, так и культурологическая методика анализа происхождения фразеологизмов" (с. 6). Поскольку, по его разумению, первоначальный облик таких единиц языка зеркально отражает факты русской истории, фольклора и литературы. Как далеко заводит эта внеязыковая зеркальность, видно хотя бы из следующего размышления. Для обозначения "трудолюбивого человека", замечает лингвист, в русском языке слов раз, два - и обчелся, а для "лодыря" - изысканнейший букет: "лоботряс", "шалопай", "оболтус", "балбес", "шалопут", "сачок", "фланер", "филон", "шалбер", "лентяй", "лежебока", "обломов, "байбак" и проч. и проч. С чего бы вдруг? "Причина изобилия названий для лентяев, - пишет Мокиенко, - кроется в одном из свойств живой речи <...>. Это свойство - ее экспрессивность и яркая оценочность. Народный язык очень живо и оперативно реагирует на отрицательные качества людей и целых общественных групп, на отрицательные действия и поступки. К положительным же явлениям жизни народная речь относится более спокойно: ведь это норма, обыденность" (с. 72). Мокиенко вдруг стал похож на беспокойного лифтера, который решил свое бдение распространить и на близлежащую темную парковку. Разумеется, изобилие - из свойств живой речи! Но о какой норме речь? Это все равно что языковое преизобилие русского пьянства объяснять скудностью трезвой нормы. Все скорее наоборот: пьянство - авантажная норма, трезвость - досадное отклонение. Так и с ленью. Такая "культурологическая методика" по меньшей мере свидетельство полнейшего субъективизма и квазипсихологической интерпретации, к анализу языка не имеющих никакого отношения.

И еще. Мокиенко в своей книге почему-то занят ответом на "извечный вопрос: 'Правильно ли мы говорим?'" (с. 6), что его никак волновать не должно. Он обязан исходить из фактов языка - вне какой-либо оценки и нормативной дискриминации.

Но тем не менее "В глубь поговорки" - отличная книжка. Она рассчитана, прежде всего, на школьников и студентов. Но, без сомнения, будет полезна и всем интересантам.

Колесов В.В. История русского языка в рассказах. - 3-е изд., перераб. - СПб.: "Авалон", "Азбука-классика", 2005. - 224 с.

Книга Колесова - стихия иного рода, чем маринистическая глубь Мокиенко. "Представьте себе, - пишет он не без юмора, - знойный летний день 1374 года в Пскове. Псы и свиньи забрались в тень, куры томно распластали крылья у высоких тынов. Трава пожухла, все вымерло. Ни души. У распахнутого кривого окна стоит за столом грузный человек с гусиным пером в руке..." (с. 8). Никакой исторической дистанции, никакой отстраненности. Все из первых рук - тепло и трепетно. Да и главы у него именуются не главами, а рассказами - вдумчивыми, тонкими и увлекательными. К примеру - седьмой (нырок вслед за Мокиенко!): "Связанный с хлопотами и злобой, а также с вопросом о том, откуда появляются 'идиотизмы'". Идиотизмами раньше называли идиомы - неразложимые сочетания слов. Это передача с греческого - idios, что значит "свой, собственный" (греческое же слово idiotes - "индивидуальная особенность"). Именно в этом смысле идиотом называл Мандельштам Хлебникова, а Достоевский - своего Мышкина. За необщее выражение лица. И лишь позднее "идиотизм" сменился "идиомой": idioma - "своеобразное выражение речи". Идиома - тот же фразеологизм.

Колесов стилист, и стилист не на шутку, даже уже с каким-то философическим стоицизмом: "Пути изменения слов причудливы и многоразличны. Вы видели комариный танец в теплый июльский вечер? Никогда не знаешь, как и куда метнется комар - ажурное существо, парящее в облаке себе подобных. Траектория полета определяется тысячью непредсказуемых условий" (с. 109).

В рассказе восьмом "Об Иване Антоновиче Кувшинное Рыло и его предках" повествуется о том, что церковнославянское "рыло" - орудие копания. Но перенос наименования на лицо человеческое (и на что бы то ни было) - менее всего "по сходству в употреблении". И какое тут может быть сходство в употреблении? Мы имеем дело, несомненно, с таким же непредсказуемым условием языка, но никак не с (метафорическим) переносом значений с одного предмета на другой. Тогда - с каким условием?

В некотором смысле словесное значение может быть рассмотрено как непрерывное поле. И мы включены в него. Возьмем значение слова "стрелять". Есть вещи, о которых в принципе нельзя знать. Мы многое можем представить, допустить, но об этих нельзя даже предположить, вообразить возможным и задать формальным определением. Они конципируются лишь после того, как они есть. Можно ли, к примеру, вообразить себе извне и заранее индивида? Нельзя. К этому нельзя перейти никакой дедукцией. Из значения "стрелять" нельзя вывести другие его значения. Их нельзя представить и допустить заранее. А когда они есть, они понимаются, потому что ты понимаешь, что значит "стрелять". Есть выражение "стрелять папиросы", и оно невыводимо из первого. Стало быть, значение есть непрерывность, непрерывное поле особого рода; нечто является непосредственным продолжением предшествующего (и никаких дополнительных усилий для понимания не нужно), но оно, значение, не выводится из предшествующего значения. И в смыслах нечто существует само по себе и не зависит от предметного языка. Не зависит от обозначений, которые всегда те или иные: не бывает обозначений вообще. У "стрелять" и "стрелять папиросы" - два совершенно разных предметных значения или, может быть, даже предметных языка. Я уяснил и то и другое, причем - не дедукцией. А когда есть - понимаю. И я должен допустить, что есть некое неименное сознание, являющееся условием имен и свободное от любого предметного выражения. Оно как бы само себя понимает. И обладает абсолютностью.

Было бы несправедливым требовать от Колесова ответа на вопрос, который касается каких-то фундаментальных законов языка и на который мы пока вообще не можем ответить. Колесов сражается с целой тучей комаров языка. И, как толстовский Оленин, выходит победителем.

Откупщиков Ю.В. К истокам слова. Рассказы о науке этимологии. 4-е изд., перераб. - СПб.: "Авалон", "Азбука-классика", 2005. - 352 с.

Всем хороша книга Юрия Владимировича Откупщикова, кроме неистребимого лингвоцентризма, но это тяжелая профессиональная болезнь - вроде антракоза у шахтеров. "Представьте себе на минуту, - пишет он, готовя читателя к своим изысканиям в области происхождения слов, - совершенно невероятную ситуацию: человечество вдруг оказалось без языка как средства общения. На Земле воцарился бы неописуемый хаос, последствия которого было бы невозможно предугадать даже приблизительно" (с. 3). Без всего, по его мнению, может прожить человек - кроме языка. Сам вопрос: "Что было бы, не будь языка?" - вне компетенции той Большой науки, которую г-н Откупщиков в данный момент представляет. Разговор об этом вообще лишен какого-либо смысла. Да и не ответа ждет вопрошающий, а бесспорного признания тотальности языкового существования. Более того - равности языка самому космическому порядку. Это ли не подлинная наука этимология? Боже, с чего ни начни, а кончаешь спасением мира! Между тем язык не только не охватывает всей реальности, включающей (и исторически, и синхронически) разнообразные внеязыковые практики, но и внутри себя производит специфические эффекты неязыкового свойства. "Человек начинается там, где кончается слово". И это сказал человек, буквально помешанный на языке и не мысливший своей жизни без литературы, - Андрей Белый. "И вечная мука - вечно молчать, не говорить как раз о том, что есть истинное твое и единственно настоящее, требующее наиболее законно выражения, то есть следа, воплощения и сохранения хотя бы в слове!" (Бунин). Вечная мука - не просто в молчании и невозможности полноценного самовыражения, а в необходимости заковывать и держать эту муку молчания в слове. Там, где начинается человек (то есть впервые по-настоящему возникает, рождается), слово перестает существовать в качестве единицы языка, превращаясь в своеобразный предмет, входящий в бытийный состав. Слово являет то, что есть, а не то, что оно изображает.

Но этот челночный упрек не умаляет иных достоинств прекрасной книги. Жаль только, что Откупщиков, как и другие авторы "Русской словесности", с трудом "дотягивает" до современности и бурные языковые процессы 1980-1990-х годов остаются в тени.

Грачев М.А. От Ваньки Каина до мафии. - СПб.: "Авалон", "Азбука-классика", 2005. - 384 с.

Сочинение Михаила Александровича Грачева, доктора филологических наук, профессора Нижегородского государственного лингвистического университета, можно назвать научной только по глубочайшему недоразумению. Она (даже по названию) имеет лотково-бросовый характер. Говорят, автор тридцать лет посвятил изучению лексики преступников, нищих, бродяг, беспризорников, босяков и проч., но задачи его далеко не академического толка. Читая картинное предисловие "От автора", мы понимаем, что Грачев занят не исследованием арго, а... искоренением оного: "Ведь чтобы очистить речь от блатных слов, нужно детально их изучить (как язык врага, надо полагать! - Г.А.) <...> И только после этого можно выработать конкретные меры борьбы с ними" (с. 5). Грачев не ученый, а патриот, культуртрегер, нижегородский Минин арго, встающий на путь бескомпромиссной борьбы со злом и засильем родного языка. И свою роль он мыслит предельно, вероучительно, со сладким чувством общественного вразумления и спасения. Пусть, в конце концов, - кому что нравится, но причем тут анализ языка и изучение арго? Но сам Грачев держит себя за первостатейного ученого Колумба. Не то чтобы арго совсем не занимались, есть, конечно, кое-какие работенки, но все это как-то мизерно и смешно... И вот пробил час настоящего профи! "Теперь перед нами, - пишет Грачев, - встала вторая задача: отделить научное от лженаучного" (с. 11). Сколь далеко завело такое отделение истинного знания от ложного, видно из заключительной главы грачевского труда: "К истокам русского духа" (с эпиграфами из Н.С. Михалкова - "Свобода почему-то лишила нас возможности говорить на человекообразном своем языке" и Н.А. Бердяева: "Нужно быть в добре и излучать добро"): "Язык - дух народа. В Евангелии от Иоанна сказано..."; "В современной лексике преобладает зло (Дьявол), хотя должно было преобладать добро (Бог)" и все в таком духе.

Должно быть, самый явственный пример дьявольского преобладания - сама книга Грачева. Чур меня!

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67