Воскресение феникса литературы?

Вот уже больше века, как литература не перестает умирать. Зачем ей сейчас говорить свое последнее слово?

Антуан Компаньон

* * *

Рецензия на: Yves Citton. Lire, interpreter, actualiser. Pourquoi les etudes litteraires? Preface de Franзois Cusset. Paris: Editions Amsterdam, 2007. 368 p. (Ив Ситтон. Читать, толковать, актуализировать. Зачем литературоведение?)

* * *

Есть ли основания полагать, что катастрофические диагнозы, предвещающие «смерть литературы» или, скажем, провозглашающие: «литература в опасности» [1], затронут и литературоведение? Конечно. Если умерла / умирает / умрет литература, то откуда взяться отменному здоровью у знания о ней? По крайней мере, судя по ряду последних публикаций, наука о литературе переживает «полный разворот». По-прежнему перегавкиваются друг с дружкой старая и новая критика, история литературы, с одной стороны, теория литературы — с другой, но эти конфликты уже не зажигают аудитории, а поэтологические исследования Барта, Женетта или Тодорова мирно пополнили скучную университетскую программу. Симптомы кризиса налицо, и итог нелицеприятен: «новой критике» не удалось свергнуть опытную соперницу, старую добрую историю литературы. Лицо эпохи, последовавшей за 68 годом, вытягивается в унылую гримасу. И при всем при этом находятся сегодня люди, испытывающие к литературе не только любовь, но и веру, и надежду: с настойчивостью, граничащей с идеализмом, они готовы вместо вполне ожидаемого «прощай!», сказать литературе «до свидания!»

К таковым относится Ив Ситтон, чья удивительная книга «Читать, толковать, актуализировать. Зачем литературоведение?» выделяется на фоне в целом минорного пейзажа. Решиться на апологию литературы, и даже, для вящей провокации, старой классической литературы, назло и вопреки всем похоронным речам, — такова дерзкая программа этой книги. Автор предлагает перечитать некоторые классические тексты, типа «Принцессы Клевской», через прагматическую или даже экономическую призму. Без особых церемоний запрягая в одну упряжку герменевтику и политику, этику и менеджмент, Ив Ситтон не отступает ни перед каким методологическим парадоксом. Его аргументы опираются на разветвленную междисциплинарность (interdisciplinaritй), которая служит лишь временным пристанищем на пути к осознанной и намеренной недисциплинированности (indisciplinaritй), не просто к этакому экуменизму знаний, а к их вхождению в плоть человеческого — профессионального, семейного, художественного — существования. Разве литература не должна способствовать разрушению барьеров и запоров, чтобы влиться в более обширную программу, охватывающую и другие сферы «культуры»?Автор имеет в виду, вероятно, что-то подобное cultural studies, разрушивших непроходимую стену между «низкими» и «высокими» жанрами, культурой классической и популярной. Да и разве сама классическая культура не ищет других форм и носителей, теперь уже под влиянием новых технологий? «Что конкретно может литература?» — вопрошает Ситтон. Не будем даже пытаться объять всю богатую многосоставность его ответа. Сосредоточимся лучше на одном мотиве, служащем автору некоторой путеводной нитью, а именно на «актуализирующем чтении». Обращенная лично к читающему книга принимает обличие эйфорического приглашения на испытание его собственной читательской свободы. Стоит лишь отбросить некоторые предрассудки.

Похвала выдумке: литературная актуализация versus история литературы

В пику сторонникам весьма платоновской идеи, будто смысл текста всегда превосходит все его толкования, Ив Ситтон ополчается против идеала некоторого абсолютного чтения, нацеленного только на авторский замысел, по сравнению с каковым чтением все остальные будут лишь бледными копиями, в своем несовершенстве стоящими друг друга. Конечно, такую перерасстановку сил Ситтон придумал не сам и не первый. Утверждая возможность и полезность субъективного и интимного отношения читателя к его собственной практике чтения, он идет в этом по следам знаменитых предшественников — Ханса Роберта Яусса и Ролана Барта, Умберто Эко и С тенли Фиша… Какие же такие оригинальные возможности предлагает актуализирующее чтение? И применимо ли оно только к художественной или также и к иной литературе, например, к нон-фикшн?

Позаимствованному у Эко выражению «текстовая актуализация» Ситтон придает специфический акцент: в самом деле, «читать, толковать, актуализировать» литературные тексты — это, прежде всего, испытывать всю неадекватность и неприменимость к чтению схемы коммуникации. Традиционная логика требует, чтобы читатель отвечал на вопросы, поставленные текстом. А если читатель сам примется вдруг задавать вопросы тексту, пересматривая былые конвенции между смыслом, вопросом и ответом? Так читатель уже не даст свести себя к простому условию актуализации текста, но сам расстроит ее (и автора) планы и ожидания. Взбунтовавшийся «читатель-паинька» может сломать идиллическую логику «текстового сотрудничества» [2]. Начинает складываться «репертуар» (Вольфганг Изер), или «энциклопедия» (У. Эко), читательских настроек, настроенностей, предубеждений и прочих актуальных, субъективных и пусть даже — и, может быть, в первую очередь — анахроничных репрезентаций. Действительно, читательскую интерпретацию питает не некое «слияние с текстом», а именно та временна́я, физическая и интеллектуальная дистанция, которую читатель удерживает по отношению к тексту. Именно изучая этот пробел, разрыв, интервал, толкователь свободно накладывает свои впечатления на текст, вместо того чтобы ждать поправок с его стороны.

Но Ситтону теория читателя нужна для другого. С ее помощью он хочет совершить чудовищный (в глазах ученого мира) грех — без всякого зазрения совести абстрагироваться от всякой исторической обусловленности литературного произведения. Он утверждает, «что литературный текст существует, пока имеет, что сказать нам, а говорит он нам всегда относительно и по поводу того, что существенно для нас сегодня» (с. 26). Актуализирующий (и — так и хочется сказать — варварский) способ чтения классических текстов позволяет выйти из круга интерпретаций, поляризованных проблемами влияния, наследования, мастерства и прочим, «генетико-спелеологическими» подходами и вопросами типа «Как становятся Прустом?» [3]. После этого первого этапа интерпретации, который можно назвать проецированием, начинается работа по проверке, сверке и изменению своих априори по отношению к информации, которую поставляет текст, как на некоей дуэли, где каждый — текст и читатель — предъявляет противнику свою правду. Именно в этом напряжении, в этой модуляции смысла толкование сопротивляется исторической обусловленности.

Однако, если принцип актуализации способен привести к революции, Ив Ситтон вполне осознаёт опасности, таящиеся в подобной субъективной и анахроничной практике чтения. В виду и перед угрозой безмерного умножения возможностей не закончится ли дело с необходимостью общей потерей смысла? Разве гиперсубъективность не является в конечном счете синонимом психологизма? Наш автор поэтому с полным основанием полагает нужным определить тот принцип ограничения, который бы воспрепятствовал сползанию бесчисленности интерпретаций в хаос солипсизма и полного произвола. Вообще-то это только сначала кажется, будто вся работа по приданию смысла достается читателю. На самом деле смысл выстраивается в между-чтении (interlecture). Читателя как сингулярности не существует, он всегда включен в «интерпретативное сообщество» (термин Стенли Фиша), которое удерживает его от крайнего субъективизма. Майевтика, которой по традиции люди занимались парами или, от силы, тройками, становится подлинной «текстовой кооперацией», со-чтением, исторический прецедент которого трудно не увидеть в практике еврейской герменевтики Священного Писания, в практике принципиально плюральной, дающей тексту смысл только апостериори, в ситуации коллективного чтения.

К «политической герменевтике»

«Тому, кто хочет стать госчиновником не обязательно читать „Принцессу Клевскую“, чтобы хорошо работать на своем месте», — торжественно заявил Николя Саркози [4]. В этом заявлении сразу услышали не простое мнение о программе конкурса на занятие госдолжности, а относительно наивное отражение всей жесткой неолиберальной культурной политики, предлагаемой нынешним правительством. В ее цели, по мнению Ситтона, входит не только общественная маргинализация литературы, но и подавление той чреватой опасностями демократической и революционной силы, которая таится в акте чтения. В этом смысле интерпретация выступает отнюдь не столько упражнением для школьно-университетского литературоведения, сколько общетехническим навыком, касающимся всех. Кажется, этот навык останется в числе последних непосильным для компьютера: «Судя по всему, больше всего не даются машинам задачи, связанные с толкованием, поскольку этот процесс заведомо сложен, многомерен, требует изобретения нового и особенно забегания вперед, проектирования», — скажет автор в более поздней статье [5]. А что если литературный критик или литературовед займет место во главе полиса, как философ в платоновском «Государстве», или по крайней мере предложит свои услуги комментатора политико-экономической реальности? Книга Ситтона обретает критический размах, поскольку затрагивает этическую и политическую позиции, лежащие в основе литературной актуализации. Из многочисленных затронутых в ней тем остановимся на двух: на чтении как мире и как событии.

Чтение как возможный мир

Ситтон любит приводить максиму (No. 136) Ларошфуко «Иные люди только потому и влюбляются, что наслышаны о любви». Будучи пространством сдвига (старого) и открытия (нового), чтение позволяет обновлять, переписывать себя и свои ценности. Во власти литературы сдвигать границу между теми иными возможными мирами, которые приоткрывает для нас литературная выдумка, и этим, якобы реальным и актуальным, в который мы возвращаемся, захлопнув книгу. Не служит ли текст тому, чтобы усилить, углубить нашу сингулярность, то есть, по Ситтону, обогатить процесс нашей символической индивидуации? Чтение романов перестает ассоциироваться с простой тратой времени и бегством от реальности, становясь бесконечным средством создания будущих миров: «Следует признать за фиктивным степень бытия большую, чем та, которой обладает просто возможное» (с. 188). Что станет с миром, если все французские продавщицы примутся читать «Дамское счастье» Золя, все женщины — «Мадам Бовари» Флобера, все пасторы — Стендалево «Красное и черное», а все бизнесмены — «Богатые кварталы» Арагона? Может быть, мир просто станет другим. А если вдруг разрешить все «боваризмы», не смогут ли они стать основой обновления моральных, политических и экономических идей всего общества? Ив Ситтон приглашает нас отдаться суггестивной стихии текстов вместо того, чтобы покорно подчиняться здравому смыслу и той диктатуре положенных от сих до сих желаний, что столь эффективно усмиряет наше воображение, политическое прежде всего.

Чтение как событие

Лишь под самый конец книги Ив Ситтон обращается — для теоретической артикуляции понятия актуализации — к онтологии. Именно в онтологии Алена Бадью он находит ростки того, что называет «политической герменевтикой». В своем «Манифесте для [или в защиту — М. М.] философии» [6] Бадью противопоставляет тезису об исчерпании философии все те же метафизические понятия бытия, истины, субъекта, которые традиция вытеснила, забыла или тщательно деконструировала. Ситтон ставит это возвращение-обновление метафизики на службу литературоведению — как орудие сопротивления постмодернистской «хронике широко объявленной смерти». Бадью становится философским альтер-эго нашего автора.

Выявление герменевтической истины завязано на тех четырех условиях, или процедурах, истины философской, которые различает Бадью: математика, любовь, политика и поэзия. Неудивительно, что последняя привлекает особое внимание Ситтона. Художественный текст в идеале, в пределе может стать событием для читателя. Что-то происходит, мы не можем сказать точно, что именно, ни объяснить причин, но мы испытываем острое ощущение обновления, внезапно произошедшую неоспоримую внутреннюю перемену. Нам хочется не искать причин этого, а, скорее, интенсивно прожить это мгновение сейчас и сохранить его импульс на будущее, когда интенсивность неизбежно спадет. Как в обещании любви: когда проходит и стирается острота первого любовного потрясения, предстоит хранить ему верность. «Чему должно хранить верность чтение? Событийному потенциалу текста» (с. 289). Этот потенциал существует лишь в виде следа того самого события — поэтического, политического, эротического или научного — и в знаках уважения, почтения и признательности ему. Здесь и принимает форму активное измерение выдумывающего, сочиняющего чтения, и в первую очередь в стенах университета: «в нашу эпоху, одержимую фетишизмом памяти, гордящуюся своим культом наследства (особенно, если на него отменить налог) и традиций (часто сведенных к самому поверхностному слою воображаемого), мне кажется первоочередной задача переосмыслить передачу знаний (transmission) как оно предусмотрено в филологическом образовании. Обычно, говоря о „передаче“, во главу угла ставят сохранение прошлого; мне же кажется, что рассмотрение литературного наследования с точки зрения intellectiо настоящего и collectio того народа, который еще только предстоит придумать, приглашает, напротив, сместить точку зрения к будущему» (с. 296).

Читательский гедонизм

Работа Ива Ситтона заводит нас значительно дальше, чем обещает ее название. Множественность подходов превращают ее в роман из отдельных новелл, которые трудно удержать в каком-либо телеологическом единстве. Каждая глава прорубает окно с новым видом. Будучи фрагментарной и открытой, книга может быть с легкостью подвергнута тому же типу чтения, за который ратует автор. Он наощупь осваивает новое пространство актуализирующего чтения, экспериментируя даже в работе над этой книгой и стараясь отпустить поводок своей субъективности.

Естественно поэтому, что Ситтон не завершает книгу тотализирующим выводом, предоставляя читателям попрактиковаться в чтении-письме. Лишь на излете самой последней страницы выходит наружу мотив, для автора, однако, центральный. Голый, как факт, убедительный, как пережитое, — есть, оказывается, и другой фермент, приводящий в движение весь дешифрующий и актуализирующий механизм чтения: чистое удовольствие. Автор вдруг изменяет своей изначальной программе, которая теперь выглядит неясной провокацией. Ведь он сулил показать, чем литература может оказаться пригодной для экономики. В целях провокации или фарса, Ситтон действует, прикрываясь маской, и маски не скрывает. Его тезис повел его извилистым и эрудированным маршрутом, в результате которого оказалось деконструированным понятие чтения. И все это, чтобы прийти к простому (если не сказать банальному) аргументу — к читательскому гедонизму? Страсти к языку, к наслаждению словом, выходит, достаточно, чтобы схватить суть читательского опыта. Если литературовед и критик способны внести свой вклад в конструирование реальности, то не ценой инструментализации литературы в духе новой трудовой этики а la Саркози («работайте больше, чтобы зарабатывать больше»), но и не уходя от мира этаким непонятым поэтом. Остаться верным пережитому событию чтения можно, лишь объединив принципы удовольствия и актуализации.

Специально для журнала ПУШКИН.

Перевод с французского Михаила Маяцкого.

Примечания

  1. Например, T. Todorov. La Littйrature en pйril. Paris: Flammarion, 2007; A. Compagnon. La Littйrature, pourquoi faire? Paris: Fayard, 2007; D. Maingueneau. Contre St-Proust ou la fin de la Littйrature. Paris: Belin, 2006.
  2. В своем «Lector in fabula» Умберто Эко подверг острой критике принцип, согласно которому читатель должен занять лишь то место, которое текст и его автор ему отвели, а нужная и единственно верная интерпретация тщательно подготовлена авторским проектом.
  3. Вопрос этот тем более абсурден, что Марсель Пруст был эпигоном и весьма жалким переводчиком с английского, когда он приступил к «Поискам утраченного времени».
  4. Реклама, невольно сделанная президентом анонимному роману (1687) Марии Мадлен де Лафайет, считающемуся первым психологическим романом французской литературы, вызвала волну неслыханной популярности: на площади перед Пантеоном и в других местах повсюду по стране устраивается читка романа, по нему ставится фильм («La belle personne», реж. К. О норе). Интересно, что и книга Ситтона продавалась в обрамлении рекламного банта с надписью «58 ответов президенту Саркози». 58 — по числу глав в книге. — Прим. перев.
  5. Y. Citton. Etudes litteraires et societe de l’interpretation// La Quinzaine litteraire. 997. 2009. P. 29.
  6. Badiou. Manifeste pour la philosophie. Seeil, 1989. Рус. пер.: Манифест философии / Сост. и пер. с франц. В. Лапицкого. СПб.: Machina, 2003.
© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67