Рецензия на: Экштут С. А. Россия перед Голгофой. М.: Вече, 2010. 256 с.
В отечественной исторической науке принятая и требуемая норма — это особенно тщательно проведенное исследование, фундированное, в идеале учитывающее все документы, имеющие касательство к теме. Оборотная сторона добросовестности ученого — невозможность, оставаясь
на академическом поле, обсуждать темы достаточно широкие. Фернана Броделя с его «Историей материальной культуры» у нас бесконечно уличали бы неполнотой сносок, случайностью выбора источников, неаккуратностью цитирования и прочее и прочее.
Для более-менее свободного рассуждения о сложных и малоизученных проблемах прошлого, где вопросов больше, чем добытых наукой данных; где вопросы таковы, что их академическое исследование чревато серией тяжеловесных монографий; и где сама постановка этих вопросов требует еще споров и раздумий, — для этого прямой смысл выбрать жанр эссе. Так и поступает С. А. Экштут, писавший уже о разных периодах русской истории. На этот раз он размышляет об эпохе Великих реформ.
Итак, отмена крепостного права — глубочайшее социальное преобразование, пережитое Россией за весь Петербургский период, считает Экштут (с. 8), и с этим сложно не согласиться. В отечественной историографии принято в этой связи обсуждать ряд аспектов: историю самой реформы, дискуссий насчет условий освобождения крестьян, размеров наделов и выкупных платежей; роль государственных деятелей, двигавших или тормозивших реформы; вопрос о крепостном праве как центральный в критике царизма представителями революционной мысли; половинчатость реформ как исток будущего социального взрыва; разумеется, аграрная история, а также пореформенные социальные сдвиги, обнищание и мельчание дворянства, потесненного на большой исторической сцене элитой буржуазного происхождения и разночинной интеллигенцией, и так далее. Однако Экштут выстраивает свой набор того, о чем стоит задуматься, в связи с великими реформами, и набор этот нетривиален.
В русском обществе сложилась «парадоксальная ситуация. Мысли о необходимости модернизации страны не корректировались раздумьями об ее неизбежных издержках» (с. 8). Пресловутая «передовая часть общества» спешила, хотела всего и сразу, грезила о революции и не желала задумываться о перспективе большой крови. Консерваторы просто не желали ничего слышать, а рассуждать готовы исключительно о порчи нравов. Едва с высоты самодержавного престола заговорили о реформах — образованная часть общества, интеллигенция, «политический класс» впал в нфантильный радикализм. Прежде всего это касалось интеллигентной молодежи, которая «нетерпеливо жаждала приблизить грядущее, стремилась переносить из воображаемого будущего в настоящее все, что только можно перенести, и не желала слышать ни о каком компромиссе с кем бы то ни было» (с. 9). Впрочем, как раз эту среду благодаря обильно выходившим в советское время работам по истории революционного движения мы знаем неплохо (не столь важно, что работы эти были сплошной апологетикой радикалов, суть от этого как раз не меняется).
Дворянство воспринимало себя сословием на службе государю и отечеству. Служил дворянин — в теории — ради чести и верности, а не ради денег. Денег ему и не платили. То есть платили жалованье, но прожить на него было нереально. Для офицера служба в гвардии, особенно в кавалерии (где надо покупать себе лошадей), особенно в самых шикарных полках — Кавалергардском, Лейб-гусарском, — была сущим разорением, семейное состояние проматывалось лет за пять. Офицерское жалованье не покрывало ни стоимости жизни в столице, ни тем более репутационных расходов, которых требовало положение гвардейца (одежда, модные штучки, светская жизнь, товарищеские кутежи, балы, карты). Бедные дворяне в гвардии вообще не служили. Государь, конечно, награждал за особые заслуги, в том числе материально — жаловал земли в аренду, денежные выплаты, пенсии (характерная просьба о монаршей милости — уплатить сделанные за время службы долги). Но всем не хватало. Генерал Ермолов за пару лет до отечественной войны не женился на любимой из-за «недостатка состояния», т. е. взять невесту-бесприданницу и достойно содержать семью он не мог. Знаменитый герой 1812 года партизан Сеславин, уйдя в отставку, очень скромно жил в небольшом родовом
имении в Ржевском уезде. Да что там, председатель комитета министров граф Валуев, служивший при Александре II и гордившийся честностью, в отставке после 50 лет службы на высших постах не мог себе позволить приличную квартиру в Петербурге (не купить, а снять!).
Выход был в извлечении «безгрешных доходов». Тогдашняя мораль четко различала понятия: это не воровство и не растрата. Это разнообразные «экономические комбинации». Особенно полковые командиры имели по этой части оперативный простор. Полковник должен был закупать для полка годовые припасы — хлеб и другие продукты, фураж, холст для солдатского белья, «сапожный товар для постройки сапог», материалы для рукавиц, ремней, упряжи, мундирное сукно, лошадей, наконец. Покупал по рыночным ценам, из Военного министерства спускали так называемые справочные цены — цены, которые по сведениям министерства соответствовали реалиям данной губернии. В Петербурге за ценами на самом деле толком следить не могли, хотя бы по слабости тогдашних коммуникаций (почта же шла со скоростью конного курьера). Полковники сговаривались с продавцами и завышали цены на бумаге; не выходя далеко за рамки закона, могли играть на колебаниях рыночных цен, покупая, перепродавая и покупая снова; закупали лишних лошадей по оптовой цене и выгодно перепродавали их собственным офицерам (Экштут ссылается на описание командировки Николая Ростова для покупки в полк лошадей в «Войне и мире»); продавали отслужившее срок и списанное имущество. Начальство на эти комбинации смотрело сквозь пальцы и даже склонно было считать их рачительным хозяйствованием, ибо с полковников и требовали многое сверх того, на что отпускались суммы из казны. Чтобы, например, подготовить полк к смотру и с блеском провести его перед государем, полковнику приходилось вложить много денег, часто — своих собственных.
Это — дореформенная ситуация, которую пытался переломить автор реформы в армии военный министр Д. А. Милютин.
Равным образом и в отношении гражданских чиновников общественное мнение отчетливо различало лихоимство и мздоимство. Лихоимец — тот, кто вымогает взятку за исполнение прямых своих обязанностей, мздоимец — тот, кто, исполняя их, не отказывается от «благодарности». Добавлю от себя, что мораль моралью, а тогда существовала негласная такса: какой процент от суммы сделки, оформленной чиновником, он мог требовать в качестве вознаграждения. Превышение этого условленного своего рода «общественным договором» процента рассматривалось уже как предосудительный произвол.
Дворянство, владевшее имениями и крепостными крестьянами, на круг чрезвычайно дурно ими управляло. Барин жил в столице, служил, в имении хозяйничал управляющий, как правило, обкрадывавший хозяина и разорявший крестьян. Помещик недополучал дохода, имение закладывалось и перезакладывалось, долги копились и переходили к следующему поколению. Можно было жить на доходы от имения, даже небольшого, но для этого требовалось «похоронить себя в деревне» и лично (причем толково) вести хозяйство. Экштут приводит пример литератора М. А. Дмитриева, действительного статского советника и камергера, отправленного в отставку без пенсии, поселившегося в имении и нашедшего себя в хлопотах по управлению им. Да и провинциальные помещики из «Мертвых душ» — Собакевич, Коробочка — настоящие крепкие хозяйственники. Но в случае живущего в столице помещика актуален эпилог «Пиковой дамы»: «Лизавета Ивановна вышла замуж за очень любезного молодого человека; он где-то служит и имеет порядочное состояние: он сын бывшего управителя у старой графини». Экштут отмечает также «полное отсутствие экономического мышления как у самодержавной власти, так и у дворянства». Вникнуть в управление собственным имуществом большинство владельцев «крещеной собственности» было неспособно. А крепостное право развращало в том отношении, что помещики «могли делать долги, безответственно вести хозяйство, не особенно интересоваться доходами от имений, закладывая и перезакладывая их, — и все это без малейшей опаски неминуемого краха. Между безалаберным отношением к своему родовому достоянию и неотвратимым разорением существовала весьма протяженная временная дистанция» (с. 54). Хочется продолжить мысль автора: правительство усугубляло проблему, поддерживая дворянство, которое почитало главной своей опорой, не давая барам разоряться.
Либеральные дворяне много и страстно критиковали и обличали крепостные порядки. Но: практически никто из них не попытался просто отпустить собственных крестьян на волю (редчайшие исключения — Николай Огарев и… будущий военный министр Милютин), ибо не знали, как хозяйствовать иначе и на что тогда содержать семью. Хотя уже тогда существовали подсчеты, что помещику намного выгоднее было бы вместо крепостных использовать для обработки земли наемных работников, это выходило дешевле процентов на 40.
В конце 1850‑х численность студентов в российских университетах выросла в пять раз. Профессора ужасались их невежеству, да и нежеланию на самом деле учиться. Но принимали в университеты и таких, полагая, что лучше учить хоть как-то. Именно эта самоуверенная и безграмотная молодежь стала той самой радикальной интеллигенцией. Как уверял известный консервативный профессор истории Костомаров, «один студент… не мог ответить, на какой реке лежит Новгород; другой — не слыхал никогда о существовании самозванцев в русской истории; третий (это был впоследствии составивший себе известность в литературе Писарев) не знал о том, что в России были патриархи, и не мог ответить, где погребались московские цари» (с. 129). Выпускники университетов не были приучены к систематическому труду, почитали за каторгу необходимость каждый день ходить на службу. Несколько десятилетий в русской литературе царил тип «лишнего человека». При этом государственный аппарат отчаянно нуждался в грамотных, толковых чиновниках. Ежегодно открывалось вакансий на порядок больше, чем выпуск всех университетов в империи. Однако большинство выпускников служить не желало, а дремучесть наличного чиновничества катастрофически сказывалась на престиже власти и течении дел.
Не могли выпускники гимназий и университетов найти себя и на службе развивающемуся капиталу. Не только по собственному разгильдяйству. Но и оттого, что власть в охранительном порыве, влекомая консервативными авторитетами вроде Каткова и Победоносцева, носилась со страннейшей идеей, что лучшее лекарство от умственной смуты — это изучение древних языков, латыни и древнегреческого. Естественные науки — путь к атеизму, безнравственности и бунту. Поэтому годных к практическим делам специалистов гимназии и университеты не изготавливали. Имевшиеся реальные училища старательно третировали, лишали реалистов права поступать в университеты. Одновременно в стране царила жестокая нехватка инженеров, агрономов (кстати, о сельскохозяйственном образовании в империи с 80 % аграрного населения вообще не задумывались), да и обыкновенных учителей, потому что этому в университетах тоже не учили. А вся интеллигенция тоскливо ненавидела латынь и греческий, а с ними и самодержавие.
Второй раздел книги Экштут посвящает явлению, которое называет незамеченной сексуальной революцией. Собственно, ничего принципиально нового: мы прекрасно знаем про нигилистов с гражданскими браками и жизнью втроем (когда разводы под запретом и невозможно расторгнуть официальный брак), про Чернышевского с его новыми людьми и пр. Но это все традиционно было сферой внимания литературы и филологии, и Экштут прав, когда говорит, что историческая наука недооценивала и упускала из виду глубокий кризис и трансформацию института брака и семьи как одну из составляющих общего имперского кризиса, разраставшегося к началу XX века.
В книге много провоцирующего, на каждой странице хочется вступить в спор, указать на упущенные автором аспекты, нюансы, причины и следствия; сослаться на другие источники, показывающие дело в ином свете — или продолжающие мысль автора. Это очень правильная реакция на текст, потому что затронутые Экштутом проблемы действительно давно требуют серьезного исследования.