Рецензия на: [1] Barney Warf & Santa Arias (eds), The Spatial Turn: interdisciplinary perspectives. London: Routledge, 2009; [2] Jorg Doring & Tri stan Thielmann (Hg.), Spatial Turn: das Raumparadigma in den Kultur- und Sozialwissenschaften. Bielefeld: Transcript, 2008; 3] Moritz Csaky & Chri stoph Leitgeb (Hg.), Kommunikation — Gedachtnis — Raum: Kulturwissenschaften nach dem «spatial turn». Bielefeld: Transcript, 2009.
* * *
Еще совсем недавно Сокал и Брикмон [1] издевались над невинной фразой Бодийара, что современные войны происходят в неэвклидовом пространстве. Во-первых, в каком же еще? Во-вторых, что вы в этом смыслите, гуманитарии, мечтатели и прочие надуватели мыльных пузырей? Впрочем, поскольку наши бравые физики не встроились даже в структуралистскую революцию, предшествовавшую им на поколение, то неудивительно, что они не вписались и в современный вираж, который могли бы и заметить, не будь они так увлечены круговой обороной научных тайн от любопытных зевак. После некоторых терминологических колебаний («топический»? «топологический»? «топографический»?) новый поворот получил название пространственного»: spatial turn. Впервые термин был употреблен американским географом и урбанистом Эдвардом Сойа [2], но восходит по меньшей мере к «Производству пространства» А. Лефевра [3] (1974) и далее — к трудам чикагской социологической школы урбанистической экологии. Сегодняшний поток выходящих книг о пространстве делает нашу выборку вполне случайной. Обильной англоамериканской литературе нисколько не уступает немецкая [3]. «Пространство» (Raum) стало после войны в Германии почти табуизированной темой и в высшей степени подозрительным понятием, семантику которого на долгие годы контаминировали различные Raumnot, Volk ohne Raum, Lebensraum и т. п. Вышедшая в 2003 году книга «В пространстве мы вычитываем время» историка Восточной Европы К. Шлёгеля [5], встретившая широкий успех, хотя и вызвала нарекания у многих историков, политологов и географов, но, главное, реабилитировала пространство и вызвала к жизни целую культуру меж- и внедисциплинарного размышления о пространстве.
Есть ли, однако, нужда придумывать еще один поворот? После по-настоящему коперниканского «лингвистического» в науках о человеке наступила инфляция самых разнообразных поворотов и, по большей части, поворотиков. «Пространственный поворот» запросто мог бы в них затеряться, не иди здесь речь не больше не меньше как о всемирно-историческом реванше пространства над временем и, как следствие, географии над историей и географа над историком. В свое время в полемике двух концепций пространства, ньютоновско-картезианской и лейбницеанской, победила первая. Надолго. Ньютон предлагал модель пространства как большой емкости, вмещающей всё и неизменной вне зависимости от того, что что-то добавилось или убавилось. На Лейбницево же пространство влияют находящиеся в нем вещи и происходящие в нем процессы. Вплоть до релятивистского переосмысления пространственно-временного континуума Ньютон царил практически безраздельно. Кант предусмотрел в качестве априорных форм чувственности и время, и пространство. Их врожденное неравенство, однако, бросалось в глаза. Гуссерль окончательно фактически уравнял время с сознанием. Лишь в топологиях Маркса и Фрейда стало реально значимым, с какого места производится высказывание, какова ситуация (в социальном пространстве или в топике субъективности) говорящего, думающего, описывающего, действующего. Только эта определенная локализованность и дает возможность что-то увидеть. Такая модель объясняет, почему видение дается неизбежной ценой «слепого пятна»: увидеть нечто можно только за счет невидения чего-то другого. Всевидение, как и всеведение, оказывается в точном смысле утопичными, игнорирующими топику. Социология же, возникшая, казалось бы, в одну эпоху с теориями Эйнштейна и Планка, долгое время относилась к пространству так, как если бы оно было ньютоновско-картезианским. А уж она-то должна была знать, что необратимость времени — факт пространственный. Жизнь невозможно повернуть назад еще и потому, что дерево спилено, слово сказано, дом снесен, луг застроен, человек родился или его не стало, большой город стал захолустным (или наоборот), профессия исчезла (или, наоборот, появилась).
С другой стороны, триумфальный историзм (теология истории, Гегель, позитивизм XIX века…) не представлял толком, что делать с пространством. История знала фазы, не места́. Дух веял, где хотел, в бесконечном пространстве, лишенном плотности и конфигурации, которым поэтому дозволялось пренебречь. Сначала был Вавилон, потом Египет, потом действие навсегда переносится в Европу («что вне Европы, то до Европы»): Греция, потом Рим, потом империя Карла Великого… — как если бы они все один за другим топтались на одном пятачке или, наоборот, последовательно занимали всю ойкумену. Несомненные пространственные прорывы Маркса были восприняты только век спустя. В советском же официальном изводе, к примеру, привилась, минуя Маркса, гегельянская историософская модель, точнее ее школярская редукция к череде пяти общественно-экономических формаций. Внеевропейские эскапады мировой истории вызывали теоретические судороги типа бурных партийных дебатов 1926 – 1927 года о природе китайской революции, эхо которых докатилось и до нашей непосредственной памяти: вплоть до самого советского заката академический генералитет не мог унять тревожной суеты по поводу «восточного феодализма» или «азиатского способа производства», который ведь как-то нужно было всунуть в священную поступательную «пятичленку».
Можно вслед за Фуко считать одержимость историей неким теоретическим извращением XIX века, а можно, вместе с одним из основоположников «человеческой» географии Йи-Фу Туаном [6], полагать, что дело здесь просто в детском предпочтении истории с ее королями и войнушками, которая легко побеждает усыпительно-мирную географию. Так или иначе, но далеко не только в школе, но и в мировой науке география присутствовала на правах падчерицы, — преимущественно как «физическая»: как Ньютонова пустота, уже занятая кем-то или же пока никем. География была поводом для геополитики, неким родом минимального естествознания к сведению национальных государств и их правительств. Еще для Шмитта в центре ее лежала «земля» и «почва». Благая весть, что «номос» может быть и номадическим (и каким еще только не), ждала своего пророка (скажем, Делёза). География постепенно стала социальной, потом культурной, потом человеческой («гуманитарной», human). Пространство робко искало реабилитации через метафоры: пространство языка, место мысли, картография наук о человеке…
Впрочем, пространство, по определению, стихия метафоры. Мета-фора пере-носит смысл, причем пере-носный смысл относится к смыслу прямому как и не к смыслу вовсе, а как к некоему его субстрату. Вольно или невольно противостояние времени и пространства, истории и географии инсценировало себя как оппозицию идеализма и материализма, притом что практически наука история могла быть сколь угодно реально-материальной, а география — сколь угодно символической, воображаемой или идеологической. Что вехами пространственного прорыва стали Фуко, марксистские социологи Лефевр и Кастельс и марксистский географ Дэвид Харви [7, сегодня вряд ли кем-то может восприниматься как случайность. Более того, если пантекстуализм (по «диссеминацию» включительно) также стилизовал себя под борца с удушливым духом, указывая на неизбывную обремененность смысла текстуальной материей, то в ходе пространственного поворота такой материализм подвергается переоценке и выказывает себя принципиально недостаточным. За маской текста кроется все тот же символизм. Нет, отрезвляет нас Карл Шлёгель [3, с. 36], не всё — текст (знаки, символы, симулякры…). Кое что еще и — дороги, стены, туннели, лестницы, поля, горы, микрорайоны и пустыри.
Своей статьей в [1], интересной в частности автобиографическим характером, один из застрельщиков «пространственного поворота», Эдвард Сойа, напоминает, что в любой биографии никак не меньше географии, чем истории. Он сетует, что человеку, интересующемуся пространством, приходится, однако, довольствоваться наименованием «географ», так как «спациолога» или какого-нибудь «спациоаналитика» еще не придумали: «Хотя и имеются глубокие параллели между пространственно-географической и темпорально-исторической перспективами, однако отсутствует термин (подобный „историку“) для обозначения всестороннего «спациалиста» [spatializer], который убежден не просто в том, что пространство важно, а в том, что оно составляет витально-экзистенциальную силу, формирующую нашу жизнь, весьма влиятельный аспект всего, что было, есть и будет, трансдисциплинарную точку зрения и интерпретации мира, столь же проницательную и полную, как и позиция историка [1, с. 11]. Как видим, история остается ориентиром, пусть и от противного (что неудивительно, если учесть, что, скажем, один Бродель сделал для реабилитации пространства больше, чем целая рота географов). Как каждый исследователь уже в какой-то степени является историком, так теперь ему предстоит стать и в какой-то степени географом. Историософия подлежит не замене на геософию, а, скорее, они обе обрекаются на — по возможности — гармоничное сосуществование. Ибо если география без истории — безжизненный труп, то история без географии — натуральный бомж. В унисон с физическим единством пространства, времени и энергии всякий обществовед-гуманитарий должен исходить из единства пространства, времени и социума [9].
Легко увидеть, что «пространственный поворот» помимо личной инициативы и субъективного вклада конкретных исследователей стал возможен, очевиден, актуален лишь на фоне виртуальной революции и глобализации. Дигитализация медиа, на первый взгляд, завершила упразднение пространства: рост скоростей, кажется, ведет к окончательной потере им самомалейшей важности. Но вскоре выяснились невероятные пространственные перспективы этой новой ситуации: ризоматические, веероподобные и пористые псевдоподии лишь окончательно взорвали изнутри картезианскую разметку гомогенного и одного-на-всех всевместилища. Пространство перестало быть тем, что нужно пересечь. Современный горожанин может никуда и не двигаться; хочет он того или нет, он постоянно омывается гетерономными потоками текучего пространства (Warf [1], Fassler [2]). Город, заточенный под непосредственный, лицом-к-лицу, контакт жителей, неизбежно меняет очертания. Если люди, работающие в одном здании (а часто и в одном бюро) общаются между собой так же, как и с коллегами с другого континента, а именно через сеть, то это означает не упразднение пространства, а его усложнение и умножение. Глобализация меняет прежде всего способ человека справляться с непосредственной окружающей средой, меняет его способ быть локальным. Именно с этой «глокализацией» сталкивается индивид, точнее, его многообразные аватары в полостях и складках новых (и все новых) пространств. Пространств, производимых, впрочем, самими этими аватарами, чтобы структурировать свою свободу (или, если не сложится, свое рабство). «Пространственный поворот» может — или, по крайней мере, хочет — научить нас грамотно иметь дело с этими пространствами.
Ожиданно, конечно, что у «пространственного поворота» водятся и свои энтузиасты, и свои противники. Среди этих последних немало и географов. Сборник [2] щедро предоставляет им трибуну, чем выгодно отличается от двух других и большинства прочих, собирающих под своей обложкой преимущественно единомышленников. Причины несогласия разные. В своем большинстве географы придерживаются предыдущей, или последней, а именно ландшафтной парадигмы. Которая, как казалось, подходит к пространству с единственно адекватным ключом: с анализом пейзажа, ландшафта. Для новых «пространственников», однако, это лишь невыгодный компромисс со старой оптикоцентристской метафизикой. С какой стати считать главным в пространстве то, что предлагает себя человеческому взгляду, в ущерб бесчисленным другим пространствам, взаимонередуцируемым и совсем необязательно видимым? Где окажется грань между географической наукой и туристским любоглазием? Ландшафтная география зиждется на пережитке натурализма, обожествляющем вот этот видимый (пусть и не обязательно «естественный», пусть даже «культурный») ландшафт и исходящем из данности, которая-де потом по-разному отображается в различных человеческих описаниях. Тогда как для сторонников «поворота», разные типы пространства конституируются в соответствующих типах практик, и самая разнаучная географическая карта воспроизводит столь же, сколь и создает. Собственно географическое картографирование (как частный случай mapping вообще) отнюдь не есть нейтральное (не говоря уже о мета-) описание пространства, а способ создания специфического пространства, которое для удобства лучше так и назвать: «картогрфическим» (см. об этом Йорга Дюнне в [2]).
Другие критики не видят никакой нужды говорить о повороте: это лишь новомодное словцо, география никогда не чем иным, как пространством, и не занималась. Третьи видят в новом обожествлении пространства парадоксальное и мало кем замечаемое возвращение к некоторой «материалистической теологии», пронизывавшей христианско-гуманистическую географию: пространство представлялось в этой перспективе создaнным Творцом учреждением для назидания и воспитания Человека; в ландшафте угадывалось заложенное Провидением политико-моральное послание, адресованное Человеку, расшифровать которое тогда была призвана просвещенческая география, а сегодня берется герменевтико-постмодернистская «наука о пространстве». Не грозит ли поворот к пространству отворотом от практики, точнее, от практик, в которых и создаютсямодифицируются разнообразные социальные (других, впрочем, и не бывает) пространства?
Заметим, наконец, что за последние годы академизации и, так сказать, осалонивания дискуссий о пространстве, новое «пространствоведение» повернулось лицом к театру, кино, религии, медиа, как бы с облегчением покинув рабочие спальные районы метрополисов, где эта наука, собственно, и родилась. Не построила ли она себе на своем же know-how и сэкономленных материалах свой собственный кокон, уютненькое такое пространствочко?
Примечания: