Рецензия на книгу: Lynn Hunt. Inventing Human Rights: A History. London - New York: W.W.Norton, 2007. 272 р.
Лично я всегда знал, что литература -не только чудо из чудес, но и могучейший инструмент по преображению социальной реальности. Вот только доказательств не доставало. Ну разве вспомнить, как некоторые короли "осени Средневековья", начитавшись куртуазных романов, начинали вести себя настолько по-донкихотски и трубадурски, что проигрывали весьма ответственные войны. Или более современные американские политики, ужаснувшись картинами "1984 года", кого-то стали поддерживать, а кого-то, наоборот, стремились загнать к ногтю. Иногда литература влияла на моду: дамы бросали носить корсеты, а благородные господа напяливали на голову "политически окрашенные" шляпы. Однако согласитесь, это все было как-то не убедительно.
И тут пришла Линн Хант.
Пришла не откуда-нибудь, не с улицы. Линн Хант -она даже председателем Американской ассоциации историков однажды была, т. е. главным американским историком. А до "Изобретения прав человека" она издала "Изобретение порнографии" (Inventing pornography, 1500 – 1800. Obscenity and the origins of modernity, 1993). Нет, кроме шуток. Линн Хант действительно прославленный историк, на счету которой "Политика, культура и класс во Французской революции" (1984), книга, которая до сих пор переиздается, которая потрясла такими темами, как "Поэтика власти", и предвосхитила "лингвистический (он же „культурный“) поворот" в истории. Кроме того, она -из влиятельных историков-теоретиков. Благодаря ей вышло в свет более 30 томов серии Studies on the History of Society and Culture, и несколько теоретических сборников: "Правда об истории" (1994) "За пределами культурного поворота" (1999), и, наконец, "Новая культурная история" (1989). Причем ее собственные статьи в этих сборниках теперь входят уже в другие, новые антологии, по истории исторических теорий, наряду с творениями П. Бурдье, М. Фуко, Х. Уайта и других известных корифеев. На самом деле, на протяжении ряда лет Линн Хант была лидером "новой культурной истории".
И теперь - блистательное, увлекательное "Изобретение"-2. В чем-то тоже предвосхищающее и намечающее новый поворот в истории.
Книг об эпохе Просвещения, Войне за независимость, Французской революции и даже о правах человека - не счесть. Одни досадно академичны, другие прогрессивно фривольны. Чего стоит один Роберт Дарнтон, верный последовать Клиффорда Гирца, который не устает провоцировать старорежимную профессуру и радовать сторонников свободного полета мысли. В своем "Фальшивом зубе Джорджа Вашингтона", показав повышенный интерес эпохи Просвещения к стоматологии и протезам, он обещает доказать, что и само Просвещение, и его отважные вожди, и даже отцы-основатели так же фальшивы, как и протезы!
У Линн Хант не так. Ее дерзость заключается не в перетолковании отдельных идей, не в покушениях на застоявшихся идолов. Всего лишь - в перемене акцентов.
В книге можно выделить три слоя изложения. Один - своего рода заявка на ту самую, новую парадигму. На рассмотрение истории со стороны психологии или, если угодно, когнитивной психологии. По моему мнению, это самое интересное. Второй слой более традиционный. Это тот самый, от которого Линн Хант предлагает понемногу отходить - история идей. То есть в конечном счете история авторитетов и их сочинений. Наконец, третий слой - публицистически-общегуманитарный. Это раздумья Хант по поводу истории "прав человека" и нынешних связанных с ними проблем. В последнем слое изобилуют, даже, можно сказать, "кишат", весьма неожиданные примеры. Тем не менее именно его обсуждать почему-то не хочется. Возможно, потому что здесь Хант выходит за рамки своей профессии и сама это чувствует. Здесь нет особенных откровений, а есть лишь некоторое грустное отчаяние. Его можно разделять или нет, но это уже дело политических симпатий и личного темперамента.
Итак главный, осевой вопрос, которым задается Линн Хант: почему авторы первых деклараций, американской "Декларации независимости" (1776) и французской "Декларации прав человека и гражданина" (1789) считали "права человека" очевидными? Если до них никто этой очевидности не замечал? И при этом никто из комментаторов, исправителей и дополнителей двух текстов на эту тему тоже особенно не распространялся. Значит, для них это тоже было дело ясное. Но об очевидном не говорят, и его не декларируют.
Ведь даже здесь, в этом маленьком тексте - уже не первый абзац идет, а о том, что это за "права человека", ни слова не сказано, и ничего! Потому что всем и так очевидно. Но это сейчас, в начале XXI в., а в конце XVI в. новизна все же явно наличествовала. Однако, едва появившись, идея "прав человека" (прав, как уточняет Линн Хант, подразумевающих: 1) естественность 2) равенство для всех и 3) универсальность распространения) легла на готовую почву. И проросла декларациями, а потом и законами, чудесно поменявшими столь многое в жизни европейцев. Потом, правда, почему-то потребовала для своего утверждения насилия, скажем, в виде двух лет Террора… И тут, в общем-то, надолго остановилась.
Линн Хант обнаружила, что за несколько десятилетий до деклараций, а точнее даже, с 1760-х гг., нечто поменялось в общественном восприятии. Поменялось настолько, что говорить об универсальных правах, т. е. правах всех людей, стало естественно. Как писал Дидро, хотя писал еще о "естественных правах": у всех есть "внутреннее чувство", что это так, что они существуют.
История самой идеи "прав человека" хорошо и давно известна: слово впервые употребил Руссо (1762), его подхватили Вольтер, Гольбах и Мерсье, а понятие шло от идей Гроция и Пуффендорфа через дискуссии с Гоббсом и Локком. Но что заставило людей так просто ее принять? То, что рабовладелец Томас Джефферсон и аристократы, маркизы Лафайет и Кондорсе, начали убежденно толковать об очевидности одинаковых прав для всех. Лишь Джефферсон немного опомнился, заволновавшись, что этак и женщины себе прав потребуют! С рабством в Америке, как известно, понадобилось бороться еще почти сто лет.
Линн Хант считает, что изменение это было психологическое. "Права человека", хотя и считались естественными, могли возникнуть в сознании человека, у которого уже есть два ценных качества: личная "автономия" и "эмпатия" (в русском языке, скорее, соответствует "сочувствию", "сопереживанию", а не "симпатии"). Но "автономия и эмпатия -это культурные практики, не просто идеи, это телесная отделенность от других и уважение к другим". Далее исследовательница прослеживает изменения, связанные с отношением к телесности, и объясняет это так: "Понятия телесной целостности и эмпатической самости, прослеживаемые в дальнейших главах, имеют свою историю, не совсем похожую на историю прав человека, с которой они связаны настолько тесно, что кажется, будто бы изменения во взглядах случились все одновременно в середине XVI в.". Вот эти изменения: стала оспариваться абсолютная власть отца над детьми; зрители стали смотреть спектакли и слушать оперу в молчании; в живописи портретный жанр сменил исторический; частная жизнь стала доступной через романы и газеты, которые распространялись с бешеной скоростью; пытки стали рассматриваться как нечто неправильное. Все это имело отношение не только к телесности, но и к "чувствительности". "Моя аргументация отсылает к влиянию новых видов опыта, от рассматривания картин на публичных выставках до чтения исключительно популярных эпистолярных романов о любви и браке. Эти переживания помогли распространиться практикам автономии и эмпатии".
До сих пор все звучит несколько неуверенно. Как замечали многие рецензенты, основной аргумент здесь - синхронность, которая может быть и простым совпадением, что признает и Линн Хант. Совпадением по времени этих вышеперечисленных изменений и возникновения и широкого распространения идеи прав человека. Но Линн Хант не строит свои рассуждения на одной лишь синхронности. Она видит причинно-следственную связь и, вспоминая "воображаемые сообщества" Бенедикта Андерсона, говорит о "воображаемой эмпатии". Тут, говорит она, "нужна вера: ты воображаешь, что кто-то другой - такой же, как ты". Как возникала эта воображаемая эмпатия? Романы впервые начали повествовать о внутренней жизни, а в отчетах о пытках так убедительно описывались страдания и физическая боль, что они должны были вызвать сочувствие. Как признает сама исследовательница, доказать такой переход довольно сложно: даже современные психологи и социологи не могут четко уловить реакцию людей на то, что они смотрят на экране, или читают в книгах и газетах. Однако когнитивная психология и нейрология (neuroscience) кое-что сумели отыскать касательно связи биологии мозга и психологических и социально-культурных последствий. Способность к эмпатии, пытается доказать Линн Хант, имеет "биологическую основу". Но в таком случае эта основа была всегда. Какое отношение к этому имеет история? Вот тут, наконец, и начинаются новшества, и мы совсем близко подходим к самому интересному: как романы вызвали появление прав человека.
Историки мало что знают о "самости" (selfhood, personhood), хотя многие согласны, что эта ускользающая сущность меняется, и, скажем, в X в. она была совсем не такая, как сейчас. Можно было бы назвать эту сущность "личностью", если бы за этим термином уже давно не закрепилось особенное значение, подразумевающее именно ощущение собственной автономии, а ведь только о развитии этого ощущения Линн Хант и говорит. Историки много писали об индивидуализме, личности и автономии как доктринах, но мало о "самости", в частности, о том, как люди реагировали на эти доктрины. И, самое главное, откуда в конечном счете брались идеи - ну не всегда же они порождали друг друга? Внимание уделялось контекстам, социальному и культурному, но не тому, как "индивидуальный ум понимает и переделывает этот контекст".
Историки не только мало знают об этом, но, как известно, делают вид, что и знать не хотят. "История так долго презирала психологические доводы в любой форме - мы, историки, говорим о психологическом редукционизме, но никогда о социологическом или культурном редукционизме". Хотя, на самом деле, что может быть интереснее того, что "происходит в индивидуальных умах"? Именно такую "перефокусировку внимания" Линн Хант и предлагает. Лично я готов встретить эту книгу как провозглашение новой психологической истории или новой вариации старой, так и недоразвившейся, исторической психологии. Конечно, в цепи аргументов этой книги-провозвестницы много лакун и натяжек, однако само стремление "перефокусировать", как мне кажется, заслуживает внимания.
Теперь от славословий и предвкушений новой исторической парадигмы вернемся к конкретности истории прав человека. "Я полагаю, что для некоторых людей переживание, личный опыт -а не просто идея [автономии и эмпатии] изменились в XVI в.". "Чтение отчетов о пытках и эпистолярных романов производило физическое влияние, которое транслировалось в мозговые изменения, и возвращалось уже в виде новых концепций организации социальной и политической жизни" (с. 34). Таким образом, переживания –"воображаемая эмпатия" -вызывали новые концепции "и создали новый социальный контекст". Но здесь Линн Хант вынуждена частично вернуться к истории идей. Действительно, заглянуть в мозги к читателям романов можно только условно, а вот увидеть, какие идеи в них зародились, - это вполне осуществимо. И не только в умах важных, прославленных авторитетов, а, например, рядовых читателей. Этому посвящена вся первая глава "Изобретения прав человека".
Рассматриваются три романа в письмах, все три о женщинах и написанные двумя мужчинами: "Памела" (1740) и "Кларисса" (1748 – 1749) Самуэля Ричардсона и "Жюли, или Новая Элоиза" (1761) Жан-Жака Руссо. Ни сюжет, ни стиль, ни даже мастерство написания этих книг ныне никого уже не впечатляют. Однако реакция современников была удивительной. Обоим авторам приходили тысячи писем (некоторые на сотни страниц!), описывающие именно переживания читателей. Книги заколдовывали, заставляли взрослых почтенных мужчин рыдать и даже выть в полный голос. Невзирая на внушительные объемы ("Кларисса", например, была в семи томах, каждый на 300 – 400 страниц!), их проглатывали, пожирали. Пожирал, например, Дидро и автор американской декларации Томас Джефферсон тоже. В списке авторов, которых Джефферсон рекомендует своему молодому родственнику, был и Ричардсон, и Руссо, и Генри Фильдинг, хотя всем им он предпочитал Лоуренса Стерна, автора "Жизнеописания Тристама Шенди" и знаменитейшего "Сентиментального путешествия". Критиков тоже было достаточно -от мало известных теперь моралистов и деятелей Церкви до скептичного Горация Уолпола, но это никому не мешало: количество читателей только росло, включив в свое число уже и городских слуг, и даже крестьян, которые отметили колокольным звоном сообщение о том, что Памела наконец-то, выходит замуж за Мистера Б.
Для развития эмпатии ("Эмпатия развивается только через социальные взаимодействия, следовательно, формы этого взаимодействия важным образом конфигурируют эмпатию. В XVI в. читатели романов учились расширять свою область эмпатии… и пересекать традиционные социальные границы") - важно было все. Эпистолярная форма, при которой авторский голос почти начисто исчезает, и возникает иллюзия непосредственного общения с героями и, соответственно, возможность им лучше сопереживать, а потом и идентифицироваться с ними. Например, некоторые мужчины, из тех, что рыдали при чтении, сознавались, что ощущали себя несчастными героинями, а несчастий в их историях было достаточно -например, у несчастной Клариссы, которая бежит из дома в поисках той самой "автономии", а попадает в руки коварному соблазнителю Ловеласу, который ее сначала насилует, а потом предлагает жениться. Важен был выбор героев: во-первых, герои были героинями, и притом -женщинами не из высшего общества. Памела вообще была служанкой. Таким образом, читателям незаметно предлагалось преступить сразу две границы: пола и социального статуса. Сюжеты, безусловно, имели огромное значение. Как суммирует их Линн Хант: все они о свободе и индивидуальной автономии, что в XVII в. именно благодаря таким романам стало синонимами. Таким образом, второй элемент из диады свойств, необходимых для того, чтобы кто-либо смог обрести "права человека", тоже приходит через романы. И не только любовные. Вся литература Просвещения уделяет огромное внимание автономии и свободе, а также правильному воспитанию, которое не губит стремления к ним. И это внимание транслировалось через трактаты Гроциуса и Локка и другие романы, например, того же Руссо ("Эмиль", 1762).
Кроме романов Линн Хант рассматривает описания пыток и созерцания пыток, приведшие к зарождению эмпатии, "сопереживания". Собственно, в XVI в. это "сопереживание" никто не отрицал, даже самые жестокие судьи. В это время ни пытка, ни казнь уже не имели ритуального, очистительного значения. Исключительно педагогическое, назидательное: именно благодаря возможности почувствовать боль наказанного злодея кто-нибудь да отвратиться с пути преступления.
Линн Хант анализирует, как эта "эмпатия" привела к кампании за отмену пыток. Все началось с дела 1762 г. Жана Каласа, старика-протестанта, которого обвиняли в убийстве собственного сына, якобы, за то, что тот вознамерился обратиться в католичество, государственную религию Франции. На самом деле, старик был не виновен, а лишь желал скрыть самоубийство сына. Тем не менее его страшно мучили и под пыткой он умер. Во Франции тогда было две разные вариации или, скорее, фазы пыток: первая, призванная вырвать у человека признание собственной вины; и вторая, призванная заставить его назвать имена соучастников -эта пытка предшествовала самой казни, какой бы она ни была.
Первым возмутился Вольтер. Да и то, в деле Каласа его сначала разозлила религиозная подоплека. То, что мучают и пытают старика, его вначале само по себе не тревожило. Но потом во Франции появился перевод трактата Чезаре Беккария "Трактат о преступлениях и наказаниях". Во французском переводе связь между естественными правами человека, его правом на собственное тело и боль, и отвратительностью пыток и телесных наказаний прочерчена даже сильнее, чем в итальянском оригинале. И Вольтер словно прозрел. Он даже включил две статьи о пытке в свой "Философский словарь" 1769 г.
Линн Хант так и пишет: "Очевидно, с глаз был снят некий вид шор, который мешал испытывать эмпатию до 1760-х гг.". По ее мнению, это произошло благодаря "новой концепции человеческого тела". Обнаружить следы этой концепции можно в некоторых переменах в поведении и во вкусах. "Музыкальные и театральные представления, домашняя архитектура и портретная живопись строились на этих долговременных переменах отношения. Мало того, эти новые переживания оказались критически важными для самого появления чувствительности". Портретная живопись не требует объяснений: Линн Хант имеет в виду то, что более трети всех живописных полотен с середины XVI в. стали портретами. В домашней элитной архитектуре появлялось все больше и больше специализированных помещений, а в театры и оперу, наконец, стали ходить, чтобы послушать и посмотреть представление, а не поболтать с друзьями и выпить (в 1759 г. во Франции было запрещено сидеть на сцене, а в 1782 г. появились лавки в партере, где до этого толпа свободно перемещалась, занимаясь собственными делами и частенько устраивая потасовки).
Новые концепции человеческого тела обратились на пытки, было написано множество полемических трактатов, и, наконец, тут вновь всплывает литература, правда, своеобразная. В 1786 г. магистрат из Бордо по имени Шарль Маргерит Дюпати посетил в парижской тюрьме трех осужденных на казнь дыбой и написал об этом "письмо" в 251 страницу. Описание слов и вида несчастных, которые уже прошли через пытки, стало последней каплей. Давние требования судебной реформы, вызванные все тем же трактатом Беккариа, зазвучали чуть ли не хором со всех сторон. К тому времени сам король Людовик XVI уже отменил (в 1780 г.) пытку первого рода. Пытку второго рода, для выяснения имен соучастников, отменило уже революционное правительство, Национальная Ассамблея, в 1789 г. Итак, все пытки запрещены. Эмпатия восторжествовала. В 1792 г. революционное правительство даже ввело повсеместное использование гильотины - из человеколюбия. Теперь казнить стали всех одинаково, как действительно равных, и наименее болезненным способом.
У Линн Хант есть еще несколько иллюстраций и попыток проникнуть в психологию человека XVI в. На мой взгляд, не лучше и не хуже тех, о которых уже сказано выше. Стоит добавить, что на глаза психологам книга "Изобретение прав человека" тоже попала, и они даже написали несколько доброжелательных рецензий. Другие читатели, как и я, восхвалив Линн Хант за попытку, ждут новых трудов по исторической психологии или хотя бы откликов от корифеев когнитивных наук. Возможно, они и появятся.
Второй слой книги, как уже говорилось, был неоднократно вскопан, перепахан и изборожден. История того, как идея "прав человека" дискутировалась, переходила из сочинения в сочинение, критиковалась и дополнялась, безусловно, заслуживает внимания, как и история затихания идеи, ее возрождения, краха и прочих приключений. И хотя это анализировалось неоднократно, некоторые наиболее интересные подробности из книги Хант стоит упомянуть. Часть их относится к школярскому набору полезных сведений, что, однако, не отрицает их значимости. Хант, например, показывает, как и когда "реализовывались" права человека в разных странах. Начиная с гражданских и политических. Итак, во Франции: в 1789 г. Были объявлены гражданские и политические права для всех протестантов, в 1791 -гражданские права для иудеев и свободных цветных, в 1792 -для не имеющих собственности, в том же 1792 г. были разрешены разводы по заявлению как мужа, так и жены. В 1794 г. полностью отменили рабство. Впрочем, в 1802 г. Наполеон все это "переиграл" и направил экспедиционный корпус на восставший остров Сан-Доминго (Гаити), где было убито 150 тысяч человек. Кроме того, как известно, не отрицая равенства всех граждан новой империи, свободу слова он все же не преминул ограничить. Рабство же вновь отменили лишь при Второй республике, в 1848 г. Разводы тоже запретили довольно скоро, в 1816 г., чтобы вернуть лишь в 1884-м. В Британии в 1807 г. была отменена работорговля, а в 1833-м -рабство во всех колониях и в отличие от Франции навсегда. В США рабство, как известно, было запрещено лишь в 1865 г. Женщины получили право голоса: в 1920 г. в США, в 1928-м в Англии, в 1944-м во Франции. И так далее. Абстрактные универсалистские идеи, как оказалось, с трудом воплощались в конкретные законы.
Занятна и картина того, как и какие идеи вызревали в Европе, отвлекая внимание от "прав человека". Сначала зародился национализм, вызванный самим Наполеоном или противодействием ему (не только военным). Понятно, что когда торжествует партикуляризм (по этническо-культурно-языковому признаку), ни о каких универсальных правах говорить не приходится. Потом проклюнулись социализм и коммунизм. Никто из прославленных теоретиков, начиная с Фурье и заканчивая Марксом и Лениным, в эти буржуазные фантазии не верил и тратить свое драгоценное время на них не желал. Потом, сразу после того, как в 1848 г. национализм стал достоянием правых, появился расизм (А. Гобино) и антисемитизм. Потом начались войны…
После Второй мировой, при обсуждении будущего ООН, тема прав человека всплыла вновь, впервые после 150 лет отвлечений на вопросы национального и пролетарского самосознания. Однако с какими сложностями всплыла! Это Линн Хант тоже описывает: "Несмотря на продолжавшие возникать свидетельства нацистских преступлений против евреев, цыган, славян и других, дипломатов, которые встретились в Сан-Франциско [чтобы создать ООН], требовалось понукать и подталкивать к тому, чтобы в повестке дня оказались права человека. В 1944 г. Великобритания и Советский Союз отвергли предложения включить права человека в устав Организации Объединенных Наций. Британия боялась, что это будет воспринято как приглашение к движению за независимость в ее колониях, а Советскому Союзу не хотелось, чтобы кто-либо вмешивался в его теперь расширяющуюся сферу влияния. Вдобавок Соединенные Штаты изначально сопротивлялись предложению Китая ввести в устав утверждение о равенстве рас".
Сопротивление великих держав сломил коллективный натиск маленьких стран Азии и Л атинской Америки, не без оснований полагавших, что от победителей во В торой мировой надо обезопаситься, и к тому времени уже многочисленных гуманитарных, медицинских, феминистских и им подобных организаций. В итоге в 1948 г. Была все же составлена "Всеобщая декларация прав человека ООН" - документ образцовый. В первой статье его сказано (кстати говоря, все три декларации, американская, французская и ООН, полностью воспроизводятся в книге): "Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены разумом и совестью и должны поступать в отношении друг друга в духе братства". Наконец-то! Шестьдесят лет назад способность сопереживать и сочувствовать вроде бы победила...
А дальше в книге, как уже говорилось, начинается публицистика и философия, до сих пор неизбежно связанная с грустным отчаянием. Как называется одна из глав "Изобретения человеческих прав", "и конца этому не будет". Однако здесь можно вспомнить, что говорит сама Линн Хант о книгах: "Люди меняются через чтение книг. Не то чтобы они читали роман, потому что желали испытать сочувствие. Они брали роман, потому что другие его читали, и они сильно эмоционально реагировали на прочитанное, и это, как я утверждаю, меняло то, как они думали о мире в целом" (интервью, данное К. Метьюзу в университете Калифорнии в Лос-Анджелесе, 2007). Ее книга, конечно, не роман, но тоже может рассчитывать на некоторую "сильную эмоциональную реакцию".
Источник: Пушкин N1 2009 год. С. 72-76.