От редакции. Есть художники, для которых важнее всего замысел, для Екатерины Марголис важнее всего мысль. Именно мысль, посещающая как дар, на миг восхищающая и пронизывающая все существо ― это и есть ткань существования многих произведений художницы. Редакция "РЖ" поздравляет Екатерину Марголис с открытием новой выставки и благодарит за беседу о щедрости дара.
* * *
«Русский журнал»: Все мы знаем, что такое речь литературы, речь вымысла или подлинного опыта, а какова речь произведений зрительного искусства? Образуют ли вещи в искусстве свои сюжеты, когда они начинают жить собственной жизнью, и что в первую очередь заявляет о себе?
Екатерина Марголис: Бывает по-разному. Концептуальное искусство работает с идеями, вещь там лишь необходимая, почти вынужденная форма выражения. В привычном же нам традиционном изобразительном искусстве все наоборот: изображение - способ новой (и часто лучшей) жизни вещи. Но мне кажется, что главное всегда - свет. Он в моем понимании первооснова всякого визуального искусства: и техническая, и онтологическая. Особенно сегодня, когда художники часто уже не рисуют, когда понятие современного изобразительного искусства растянуто так, что туда попадают перформансы, инсталляции, концептуальное искусство и тд. (я не буду сейчас углубляться в это), когда понятие формы размыто, только свет, наверное, является conditio sine qua non любого зрительного произведения. Поэта далеко заводит речь. Художника свет - чуть ли не еще дальше. А что получается, когда вещи искусства отправляются в свободное плавание и как они живут после - об этом, скорее, не художнику судить, а зрителю. Во всяком случае, как и литературное произведение, так и вещь в изобразительном искусстве работает в обе стороны. Они меняют и художника, и зрителя. Меняют и меняются сами самым непредсказуемым образом.
РЖ: Язык часто понимается нами как что-то более устойчивое, чем вещь ― непосредственное соприкосновение выражения с содержанием. А как соотносятся для Вас произведения искусства с языком: они продлевают его существование, или, напротив, растворяются в языке как общем для нас опыте?
Е.М.: Термин «графика» объединяет изобразительное искусство со словесностью. На пространстве листа близость поэзии и графического искусства – в самом методе. Буква, линия, чередование черного и белого. Свет и тень. Метрика стиха: чередование ударных и безударных. Пятна. Просветы. Ряд черно-белых полюсов: вещь и пустота, присутствие и небытие. Слово и молчание. Часто изображается не только и не столько контур и линия предмета, сколько пространство между предметами (так называемое negative space). Это во многом похоже на жизнь языка. До какой-то степени иконичность присуща и языку, и изображению. Смыслы живут не только в словах, но и в очертаниях букв, и в звучании фонем. Я, как и многие художники и писатели, много экспериментирую с обликом слов, с иероглифической и графической составляющими. Но все равно трудно найти баланс. Для меня лингвистическая составляющая всего, что я делаю, с одной стороны очень важна, а с другой мучительна. Язык не столь устойчив, сколь более конвенционален и, соответственно, легче прочитываем. И часто то, что хорошо ложится на язык, мешает выразить что-то следующее, перекрывает ему путь. Возможно, это особенности нашей все-таки вербальной в своей основе иудео-христианской культуры. Как сказал Марк Шагал об изобразительном искусстве и еврейской традиции: "Наш монотеизм куплен дорогой ценой. Во имя его евреям пришлось отказаться от того, чтобы смотреть на природу глазами, а не только душой". Может быть поэтому для нас, наследников этой культуры, язык эффективнее, нежели непосредственно визуальный опыт: правила восприятия понятнее. Живопись непосредственнее языка, но язык настойчивее и устойчивее. Да и по прямому воздействию визуальный опыт очень краткий. Если речь не идет о каком-то жанре, связанном со временем (видео и пр). Сильнее языка только музыка. Она задает все сразу. Весь внутренний контекст для восприятия и все связи. А еще так бывает с запахами. Они, как известно, моментально переносят вас целиком в тот опыт, с которым связаны, если запаху есть на что в нас опереться. Но и всякое восприятие ложится на удобренную чем-то почву. С визуальным, правда, чуть сложнее. Его, как ни странно, легче не заметить, проигнорировать, пройти мимо. Казалось бы, должно быть наоборот. Но зрительное требует больше личного усилия, вовлеченности. Парадоксальным образом особенно это заметно сейчас, когда на смену повседневной вербальной культуре пришла визуальная. Комиксы, реклама, иконки компьютеров и телефонов, логотипы - все это заменило называние. Но вся эта зрительная первобытная иероглифика проникает в сознание легко и без усилия, не ложась ни на какую культурную почву, и тем самым атрофирует привычку к осмысленному зрительному чтению точно так же, как к обычному чтению.
РЖ: Вы живете в Венеции, которая была имперским городом, которая правила множеством городов. Насколько сейчас чувствуется этот имперский дух города? Похоже ли это на российский опыт трех империй: царской, советской и нынешней? Что происходит с человеком, когда он оказывается в тени бывшей или настоящей империи?
Е.М.: Ну, для нас, выходцев из советской империи (под выходцами я имею в виду не географию, а биографию) Венеция, конечно же, прежде всего, та самая провинция у моря, идеальная топография внутренней и частной жизни художника и человека, где можно как раз не вдыхать испарений империй. Хотя, справедливости ради, раскрытые львиные пасти - щели для доносов времен Серениссимы - не дают забыть о происхождении и истоках всей этой блаженной красоты.
РЖ: В Вашем творчестве время вдруг становится активным творящим началом, можно сказать, время пишет по ткани пространства. Что происходит в этот момент с самим художником? Вырывается ли он из плена заранее заданных форм? Переживает ли он судьбу и сюжеты вещей, или же его одаренность становится одариванием вещей?
Е.М.: Я не совсем понимаю вопрос. Какие формы заранее заданы? Формы внешнего мира или традиционные формы искусства? Время для всякого художника творческое начало, разве нет? Мне особенно в последних работах это черезвычайно важно. Вот на недавно открытой выставке все про время: про то, что уходит, что остается, как следы того, что осталось, обретают новую жизнь под внимательным взглядом, как смываются прибоем мозаики на пляже. Как прозрачные стекла молчат, пока кто-то не возьмет фонарь и не вступит с ними в диалог. Ожидания прочтения - это же тоже время. Всякое ожидание может быть плодотворно.
РЖ: Форма часто понимается как некий дар: она бескорыстна и она есть некий знак гостеприимства вещей по отношению к нашему взгляду и нашему усилию. Как для Вас возникает форма из бесформенности? Что этому помогает: ритм жизни, работа со зрением, чуткость к нюансам текущей жизни?
Е.М.: В общем, свет повседневности осв(е)ящает все. Он лепит и форму, и образ. Поэтому какая именно часть реальности, какой преломленный опыт становится художественным произведением, дело отчасти случайное. Все, что хочет быть выраженным, найдет свое выражение вне зависимости от обстоятельств, материалов под рукой и даже времени. Увидеть и сохранить в сердце важнее всего. Это всегда дар и подарок. А как приложить руку - это уже дело второе - в зависимости просто от обстоятельств времени и места. Оно не менее важное, но требует других качеств и ресурсов. Так же и с материалами. Мне редко приходится рыскать в поисках определенных материалов. Все, что оказывается под рукой, обычно пригодно для выражения и облечения в форму.
РЖ: Вы мастер одновременно традиционный и нетрадиционный, Вы приглядываетесь к традиции не для того, чтобы вступить с ней в резонанс, а чтобы дать ей принести свою весть. Это не диалог с прошлым, а скорее, игра с ним, отличающаяся от привычных и наскучивших игр с формой. Как для Вас традиция становилась Вашей личной традицией, и затем ― достоянием открытого для всех мира?
Е.М.: Не знаю. На такую степень рефлексии я, наверное, не способна. Традиция течет у нас по жилам. А где игра, где инновация, а где просто "пусть река сама несет меня, - подумал ежик" - трудно сказать. Мне как-то очень повезло с семьей, воспитанием и образованием, поэтому никакой необходимости в бунте и протесте против традиции я никогда не ощущала. Когда же возникает отталкивание от традиционных форм, то это не разрушение, а нечто естественное и простое, подобно тому, как лодка отталкивается от берега. Тут нет никакого отрицания. Берег на месте. Лодка плывет. Маршрут же, курс, идти ли на веслах, на моторе или под парусом - это уже дело вкуса, личного выбора и принятия обстоятельств.
РЖ: Для Вас важна равно медитативность и непосредственность, долгие размышления над текстами и явлениями и быстрое схватывание чего-то увиденного раскрытыми глазами. Вы вмешиваетесь в эти внутренние процессы, или ощущаете это как судьбу современного художника?
Е.М.: Мне трудно разделить все это. Скорее, не вмешиваюсь. Есть просто внешние обстоятельства жизни, которые я уважаю. У меня дети, например. Семья. Венецианская провинциальная жизнь - это, прежде всего, уклад, распорядок, богемное нарушение которого было бы насилием. Я стараюсь вписываться в то, что есть не в смысле конформизма, а в смысле созвучия. Как с материалами, о которых я говорила выше. И про ритм так же. Иногда надо успеть-успеть, проскочить между Сциллой и Харибдой. Вскочить на подножку трамвая. Иногда море спокойно и поле широко, и все успеется, и торопиться совершенно некуда. Если попасть в резонанс, в гармонию с жизнью, даже на самом ее простом житейском уровне, то всему находится место и время.
РЖ: Возможно ли в современном мире только искусство в своем галерейном гетто, или возможно новое искусство жизни, искусство политики, искусство познания? Насколько перспективны попытки соединить искусство и науку, искусство и политику?
Е.М.: Мне никогда до конца не было понятно место галерейного искусства. И "все будущее галерей и музеев", о котором говорит Пастернак, думаю, как раз в выходе за их пределы. Как внехрамовая литургия матери Марии. Потому я по большому счету не возражаю против размытия границ искусства. Важно просто быть честным по отношению к себе и к предмету.
РЖ: Важно ли для Вас при создании произведений повторять какой-то опыт, какой-то мотив, какое-то ключевое слово? Работает ли повторение в творчестве на подлинность?
Е.М.: Безусловно. Все подлинное основано на повторении. Закаты и восходы. Смена времен года. Приливы-отливы. Жизненные ритмы. Какие-то иные циклы. Музыкальные, поэтические формы. Литургический цикл. Вопрос не в повторении как в таковом, а в способности увидеть все новыми глазами и одновременно узнать в лицо.
РЖ: Чувствуете ли Вы подлинность дара, когда создаете иллюстрированную книгу, и в какой именно момент?
Е.М.: Не знаю. Всякая работа обычно разбивается на множество мелких вполне практических задач, на то, что просто надо пройти ступенька за ступенькой. Где-то получается, где-то нет. Часто приходится возвращаться. Спрашивать художника о подлинности дара - наверное, так же непродуктивно, как спрашивать мать об истинном материнстве. Это ты, твое бытие, нечто неотделимое и неотчуждаемое. Ты можешь 100 раз сомневаться, хорошая ли ты мать и какой из тебя художник, но самолет уже давно взлетел, и выйти ты не можешь. И ты кормишь детей завтраком, читаешь вслух, гуляешь - и точно так же берешься за кисточку, карандаш, перо или клавиатуру.
РЖ: На что больше всего похож дар современного художника? Иначе говоря, какая концепция дара Вам наиболее близка?
Е.М.: Как я уже говорила, понятие художника сейчас имеет очень расширительное толкование. Но в отличие от многих уважаемых мною современников, я не имею ничего против. Подлинное отличить можно - будь то холст, офорт, инсталляция или объект. Да и понятие красоты и смысла никто не отменял. Об этом, к счастью, последнее время стали вспоминать. Я сужу по Венецианским Биеннале. Несколько лет назад все помойные контейнеры были оклеены афоризмом Патрика Мирмана "Art doesn't have to be ugly to look clever". Мне кажется, изобразительное искусство переболело этим подростковым заболеванием протеста против красоты и смысла. Типа полюбите меня черненьким. Возможно, я оптимист или просто принимаю желаемое за действительное.
Говоря же о даре - самое важное его свойство двунаправленность. Даром получили, даром давайте. Мне всегда казалось, что художник это тот, кто видит и читает реальность на глубине. И старается поделиться увиденным. Т.е., сделать видимое ему ведомым другим. С тех пор, как ремесло разошлось с искусством, помимо очевидных приобретений есть и немало потерь. Мастерство - первая потеря. И одновременно с утратой каких-то четких профессиональных критериев и умений на первое место встало воображение. Причем понимается оно как-то совершенно криво. Самовыражение вопиющего в пустыне. Диалог становится чем-то вторичным. Мне кажется, в этом огромная ошибка и пространство для фальсификаций и подмен. Все голые короли современного искусства возможны именно из-за подхода "кто не понял, сам дурак". Я совершенно не пропагандирую уплощение и упрощение. Но не предполагать априори возможность диалога как первоосновы искусства, мне кажется главной человеческой ошибкой современного искусства. Воображение художника это всего лишь первый шаг - это внимательный поиск и ожидание облечения в форму. Не побег от мира и не какая-то элитарность, а шаг ему навстречу. И такое воображение может иметь отношение к преображению. Все-таки у них общий корень - образ. Иначе все остаются при своих. И никакого нового смысла и нового видения не рождается. Мне хотелось бы тут процитировать тут одного из любимых моих авторов, Кристину Кампо (1923-1977) - итальянского писателя, мыслителя и переводчика, к сожалению малоизвестного за пределами Италии. "Искусство сегодня – это прежде всего воображение, то есть хаотичное смешение элементов и планов. И, разумеется, это все не имеет никакого отношения к правде (справедливости), (которые и в самом деле не интересуют современное искусство). Так что если внимание есть ожидание, пылкое и бесстрашное принятие реальности, то воображение – это нетерпение, побег в произвол: бесконечный лабиринт без нити Ариадны. Поэтому древнее искусство аналитично, а современное искусство синтетично; искусство по большей части разрушительное, как и положено во времена, питаемые страхом. Ибо истинное внимание не ведет, как могло бы показаться, к анализу, но к синтезу, и оно находит свое разрешение в символе или в образе – одним словом, в судьбе. Анализ становится судьбой, когда внимание, проникнув в переплетение времени и пространства, шаг за шагом сумеет перестроить их в чистую красоту образа. Это внимание Марселя Пруста. Внимание – это путь в сторону невыразимого, единственная дорога к тайне. Оно твердо укоренено в реальности, и тайна открывается только через знаки ее присутствия, заключенные в этой реальности
....и дальше: "Будто джина из бутылки, внимание сначала освобождает идею из образа, а затем вновь помещает идею в образ: подобно тому, как алхимики сначала растворяли соль в жидкости, а затем изучали, каким образом она вновь собирается в кристаллы. В этих двух различных , но одинаково реальных моментах оно членит мир и заново выстраивает его. Так вершится правда и судьба. Драматическое расчленение и выстраивание формы.
(...) И только новое внимание, новая судьба может ее расшифровать. Но слово открывается лишь внимательному взгляду, равному тому вниманию, которое его породило. Оно открывается своим земным и надмирным значением. Чем напряженнее было то внимание, тем большим уважением, тишиной и пространством окружено оно."
Я думаю, то же верно и для любого искусства.
Беседовал Александр Марков
Фото – Екатерина Марголис