В поисках присутствия

Несмотря на все заверения в обратном, современная история как наука не так уж ладит с философией. Классическая философия истории, та, что была инициирована Гегелем, давно выглядит архаизмом. Она сама "ушла в историю" - и то же самое можно сказать о многочисленных попытках постичь "смысл" истории, известным по русской религиозной философии. Герменевтика и историзация "фактичности", осуществленная Хайдеггером и Гадамером, успели за свою историю собрать такой груз претензий, что уже вряд ли представляют собой работающие теории. Они оказались погребены своей собственной слишком массивной, слишком богатой историей, которая продолжается и по сей день.

Франклин Анкерсмит, читающий в эти дни лекции в Москве, принужден работать в заряженном спорами и отягощенном собственной историей контексте. С одной стороны - теория историчности, поддерживаемая герменевтикой, которая на первое место выводит проблему исторического текста. И этой проблеме Анкерсмит уделяет немало внимания, но не останавливается на ней. С другой - антиисторичность аналитической философии, причем, по мнению Анкерсмита, даже у тех ее представителей, которые открыто заявляли о своих "континентальных" ориентациях - например, у Р.Рорти. Здесь царствует образ науки как знания, реализующегося в настоящем, даже если это знание о прошлом. А с третьей - преследующий образ текстуализации мира, связываемый Анкерсмитом с деконструкцией, от которой он не может так просто отказаться и на которую он, тем не менее, не может согласиться. Чего же хочет Анкерсмит?

В первую очередь, он входит в "философию истории", но, так сказать, с "черного хода". Философия истории - это уже не рефлексия смысла истории, в каковой рефлексии философ должен был бы пребывать над обозреваемой историей, предполагая ее "присутствующей" или "уже данной" в ее законченном, завершенном смысле. Скорее, философия истории - это внедрение, введение тех странных вещей, которые происходят в истории - в самой омонимии "реальной истории" и "истории как науки", - в философию. Анкерсмит подчеркивает, что ни один аналитический философ не может даже представить тех проблем, которые возникают в связи с историей и историческим текстом. То есть история в своей двойственности оказывается ресурсом философии, до сего момента не присвоенным и, по видимому, не поддающимся окончательному присвоению. Задача - дать голос истории, оставаясь внутри философии.

Но сделать это не так-то просто, хотя бы по той причине, что, с одной стороны, история не существует в "чистом виде" (и поэтому призывы "понять свою историю" всегда несколько наивны или провокационны), а с другой - не сводится к историческому повествованию. Более всего интересна сама эта несводимость - по мнению Анкерсмита, речь должна идти о том, что историческое повествование само по себе выпадает из пространства описательного языка, становится чем-то большим, чем-то, что может присутствовать и действовать этим присутствием посильнее обычных вещей этого мира.

"Присутствие" в такой перспективе уже лишено черт "метафизического" присутствия, Анкерсмит усвоил уроки деконструкции, хотя и выступает по отношению к последней более чем критично. История, если угодно, "довлеет" своим присутствием, и это присутствие определимо по своему переходу из "собственно" исторического события в повествование о нем. Можно сказать, что историческое повествование остается историческим только тогда, когда оно не может рассказать всего о том, о чем оно призвано рассказать. Это нераскрытое ядро истории/повествования составляет основу тех проблем, которые ставит история перед философией.

В известном смысле такое нераскрываемое ядро - и есть то, что движет историей как повествованием, что заставляет "рассказывать" об истории, то есть Анкерсмит не ограничивает историю ее научной рамкой - рамки бывают разные, как и картины. Но чтобы приблизиться к этому ядру, необходимо не только разработать теорию репрезентации, но и ввести понятие "возвышенного", восходящее к Канту и работающее теперь уже в новых условиях. В этом отношении Анкерсмит поддерживает тот поворот в позднефеноменологических и кантианских исследованиях, который был продемонстрирован, например, Ж.-Ф. Лиотаром, одним из первых заговоривших о связи возвышенного как события, разрушающего структуру репрезентации, и психоаналитического опыта. Анкерсмит обнаруживает нерасшифровываемое ядро истории в многочисленных "травмах", событиях, которые требуют своего описания, одновременно уклоняясь от него как неописуемое и немыслимое. Логика таких событий не обязательно совпадает с линейной историографией - иногда это могут быть действительно события всемирной истории, например, Великая французская революция, а иногда - вполне "локальные" события, вроде резни в Сребренице.

То, что предлагает Анкерсмит, напоминает "историю как психоанализ", но это сходство может быть ложным. Если в психоанализе существует исходная матрица всех конфликтов (описываемая, в частности, как Эдипов комплекс), то вряд ли нечто подобное можно найти в истории, если, конечно, не заниматься спекулятивной историософией. Точно так же проблематична аналогия истории и психоанализа, если упомянуть о "терапии". Если историки - это "психоаналитики" общества, могут ли они кого-то вылечить, если, по идее, вылечить они должны были саму историю, то есть, в конечном счете, просто устранить ее? По сути, мы не можем представить никакого "разрешенного", "освобожденного от истории" существования, несмотря на все невротические заверения в "конце истории", после которого должна была бы начаться вечная ремиссия. Хотя историки занимаются постоянной расшифровкой истории, сама эта расшифровка поддерживает ядро "возвышенного" опыта, из которого только она и может черпать свою энергию. Устранение такого ядра, его разрешение равнозначно закрытию истории.

Определение возвышенного в качестве того, что задает присутствие и движет историческим текстом, позволяет Анкерсмиту связать эстетическую теорию возвышенного с исторической теорией, построить вторую на основе первой. По сути, исторические тексты могут быть эстетическими объектами, но не в смысле объектов "прекрасного", а в смысле возвышенных объектов, ставящих под вопрос наши способности понимания и наши рассудочные схемы. "Аура" исторических текстов (понятие "ауры" Анкерсмит заимствует у В.Беньямина) неотделима от трансляции в этом тексте травмы, которая в такой трансляции может даже усилиться.

Важно заметить, что работа исторического текста на передачу и фиксацию "травмы" не имеет строго "эпистемологического" характера. Дело не в том, что историк пытается узнать, "как оно было на самом деле", и передает потомкам эту неразрешенную им задачу - задачу, которая нас якобы травмирует. "Ядро" возвышенного не имеет отношения к нашему незнанию или к неполноте наших исторических данных (или даже к фальсификации истории). Незнание не способно травмировать - напротив, все ступени между полным невежеством и абсолютным знанием способны задавать полное отсутствие травмы и истории как таковой. То, что травмирует, обычно известно абсолютно доподлинно, но травма - не предмет знания, а скорее то, что знание не хочет знать. Введение "воли" или "хотения" в историческую теорию показывает, что традиционное просвещенческое представление о том, что все проблемы истории могут быть решены путем как можно более тщательного изучения, по меньшей мере ограниченно. Или же оно выполнимо только после завершения истории - ее отстранения в чисто научном дискурсе.

Последнее может оказаться особенно значимым для российского контекста, в котором постоянно акцентируются историографические вопросы, а большинство споров сводится к проблеме "достоверности" исторического знания и его возможной верификации/фальсификации. История - это вообще не то, что делается "историческими фактами", то есть историография - это лишь один из остаточных режимов работы истории, то, к чему история может свестись в некоторых условиях. Азарт и страсти, которые кипят вокруг споров поклонников различных традиционных и альтернативных историй, сами свидетельствуют не только об институциональной пристрастности, но и о том, что история, пусть и пройдя научную цензуру, продолжает нести то самое травматическое ядро, - нас постоянно задевают любые предположения о возможном сдвиге тех событий, которые, казалось бы, уже не имеют никакого отношения к "нашей истории". Стремление всегда сохранять научную респектабельность подтачивается тем, что все более наукообразные исторические методы демонстрируют свое отторжение от истории, что как раз и выдается азартом спорящих.

Если история - не то, что может быть отдано на откуп науке (и философии), если это и не то, что буквально "имело место", понятно, почему Анкерсмит выступает против устранения политики за счет науки. История сама по себе - это область политических решений, только они могут трансформировать или устранить некоторые травмы, как и инициировать новую серию травматичности. Попытки списать политику и обратиться к "чистой" науке (не важно, кем она представлена - историками, социологами или просто "экспертами") свидетельствуют о "детском" облике политики, о неспособности принять "возвышенное", о буквально невежественной вере в науку. Правда, в подобной ситуации последняя вряд ли способна на большее, нежели повтор малоосмысленных действий политиков. Открывая историческое присутствие в "возвышенном" как "ужасном", "ужасающем", разрывающем субъекта и одновременно дарующем ему наслаждения, Анкерсмит одновременно призывает к переоткрытию политики.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67