В ожидании антииндустрийной индустрии

Глобальный мир начал менять философию потребления под лозунгом «вперед, к природе!»

О природе вещей без кавычек. Не трактат, наблюдение: человек прикасается к вещи - пользуясь, смотрит на нее – любуясь или просто равнодушничая, и она тоже реагирует. Человеческая жизнь не просто окружена вещами – она состоит из них, откладываясь годовыми кольцами вкусовых привязанностей, увлеченностей, товарной стоимости, моды, отражая характер владельца и его общественный темперамент. Неизбывную тягу встать на цыпочки, дабы, щурясь, вглядеться в линию собственного жизненного горизонта, одушевленная вещь отражает тоже. Сегодня в особенности, когда ее функциональные свойства уходят на второй план – важнее эмоция. На этом держится вся концепция современного дизайна, полагаю. И всеобщее помешательство на дизайне – интерьерном, промышленном, ландшафтном – погоня за эмоцией. Человек нужен вещи, чтобы раскрыть ее изнутри и интерпретировать ее внутреннюю сущность.

Бронзовый саламандрик над почтовым ящиком, дорежимный звоночек – нужно повернуть ручку; в мастерской непрозрачные, будто с патиной старинные зеркала в массивных рамах с вычурными линиями цветов и листьев, букет белых засохших роз перед ними, круглый стол и стулья с высоченными спинками – откинувшись, сидеть удобно. Старенькие очки земского доктора взгромоздились на карандашницу. Рядом приземлился огромный и изрядно отвратительный бронзовый овод. Персонаж, сбежавший прямиком из «Сна разума» – человеколягушка, – надрываясь, тащит за собой пепельницу. Наглая жаба, тоже бронзовая, поглощает недокуренные папироски, которые виртуозно и ровненько вручную сворачивает хозяин мастерской. Здесь не только делают интерьеры, но и варят очень приличный кофе.

Вот и хозяин: белое поло, клетчатые мягкие и мятые брюки, красные кроссовки, и его называют Марат Ка из-за ошибки редактора НТВ, которому в титрах по ироничному замыслу носителя фамилии ее следовало сократить до одной буквы, поставив точки после нее, но не случилось. Телевизионный псевдоним упростился до Маратки, как нельзя лучше соответствует дурашливой, ироничной маске умельца-дизайнера, что-то во что-то абсурдным образом превращающего или изготавливающего нечто из ничего.

* * *

«Если я скажу, что дизайн находится на острие общественного внимания, согласитесь или нет?», спрашиваю я Марата. – «Абсолютно», отвечает он категорично, тут же инонационно ставит точку. Главнейшее из последних изобретений человечества, а дальше и обсуждать нечего. – «Чем бы вы это объяснили?» – «Деньгами». – «Почему? Индустрия дизайна так старательно молится на Мамону? А какой же тогда мотив доминирует у покупателей дизайнерских штучек? Красивые вещи, неординарные идеи, и очень хочется приобщиться? И вдобавок – ретивое? Люди погнались за новинками, стремясь не отстать друг от друга – ровно так, как это было при Джобсе с его революционными «яблочными продуктами»?», засыпаю его вопросами. – «У меня на самом деле сложные отношения с предметами, которые нас окружают, – начинает он издали, уводя разговор в сторону, ему интересную, – потому что, с одной стороны, люди, создающие предметы, не художники - они ремесленники. С другой стороны, ими созданы настоящие вещи. У любого ремесленного предмета цена обусловлена экономически, но дальше включается «модность-немодность», и цена меняется».

И дальше Марат объясняет для контраста, в чем отличие, и как по-ремесленному можно, например, обсчитать картину: от аренды мастерской до расходных материалов – кисточек, грунта, холста. «Стоимость живописи Жана Оноре Фрагонара (плодовитый художник, прежде всего, дорогой портретист, сколотивший состояние и разорившийся после Французской революции, оставивший после себя к началу XIX века 550 работ – Ю.С.) и Марка Тоби (модный до сих пор американский абстрактный импрессионист ХХ века – Ю.С) при таком подходе должна определяться количеством затраченной краски. Но индустрия дизайна идет по пути fine art, раскручивания бренда – точно также как бренд раскручивается в мебели, в одежде, в ювелирном искусстве и в ресторанном бизнесе, – совмещение имени и самого предмета».

В общем, с ценообразованием понятно. Разговор наш прыгает с одного на другое, и вскоре мы уже довольно обстоятельно обсуждаем разницу между понятием «предмет» и «вещь». Я думаю про себя: «Предмет не равен вещи. Вещь всегда обладает принадлежностью, одушевленность – ее родовое свойство, а «предмет» нередко требует дополнения, отвечающего на вопрос «чего?». Опустив внезапно приключившиеся размышлизмы, вслух говорю: «Когда мы произносим «предмет искусства», интуитивно понимаем разницу».

Марат не согласен с усложненными конструкциями, все проще: «Для меня вещь станет искусством, если будет обладать определенным ручным вложением. Это первая необходимая составляющая предмета». Забавно.

* * *

О превращении ремесленного изделия в коллекционную вещь он говорит так: «Когда мы живем среди вещей, которые нас окружают, нам кажется, что они являются безвкусными. Эталоном мещанского стиля. Проходит некоторое количество времени, и они становятся искусством. Так происходит с музыкой. С живописью. С литературой. Какие-то вещи со временем становятся лучше, какие-то портятся. Кого-то они отталкивают. Для кого-то они – артефакт, предмет ушедшего быта и вполне комильфо». – «И еще вещь - предмет ностальгии, – напоминаю я. – Старая вещь открывает запасники наших воспоминаний, уводя во времена нашей беззаботности. Лучшие времена, когда деревья были большими, а будущее беспримерно прекрасно. Вещь фиксирует наши воспоминания, и вызывает их снова, когда мы сталкиваемся с ней», – формулирую я. «Нельзя относиться к китчу, как к ностальгии, это пошло, – возражает Марат, поморщившись – это его индивидуальная реакция на любую банальность. – Оленей на коврике у меня никогда не было, и я сегодня отношусь к ним как к искусству. Мое отношение к ним иное, чем у других людей, у кого эти гобеленовые олени висели в детстве на стене. Слоники на кровати для меня не будут мещанством, просто свидетельство быта – так было, и все. Со временем у вещей появляется особая статусность – коллекционная. Всерьез вешать оленей или мишек в лесу на стены невозможно».

* * *

Хочу вернуть разговор к дизайну: «Сегодня дизайнерские штучки (стульчики, столы, унитазы, чайно-кофейные кружки и пепельницы) преисполнены самоиронии и откровенного хихиканья над устройством человеков, его привычками. Одним прыжком, через китч, они достигли черты, за которой начинается чудовищное дурновкусие. Разве нет?», – обостряю я.

Марат, затягиваясь папироской, подтягивает колено к себе, сплетает вокруг него пальцы, и, выслушав до конца вопрос, начинает рассуждать: «Мы живем в эпоху невероятной общедоступности предметов. Всех, для каждого. Каждый человек во всем цивилизованном мире может позволить себе все. Индустрия обеспечивает всех всем. Если у вас есть 600 тысяч евро, вы можете купить машину на все эти деньги, но и за 600 долларов вы тоже можете купить машину. И та и другая машина будет обеспечивать свою первичную функциональную необходимость покупателю – комфортно ездить, перемещаться из точки А в точку Б. Это вносит некую сумятицу в современный мир. Еще недавно телевизор имели обеспеченные люди. Сейчас его могут позволить себе все. Картинка на телевизоре у всех одна и та же, сколько бы он ни стоил и каким бы не был. Мобильный телефон за 5 тысяч долларов и за 5 долларов дают отличную возможность для общения. Если раньше дешевые часы плохо ходили, а дорогие часы ходили хорошо, то теперь они одинаково качественно показывают верное время. К слову, здесь сложный экономический вопрос». – «Он тесно увязан с показным потреблением?» – «Начинает теряться ценность вещей, вот что главное. Зачастую мебель ИКЕИ и магазина «Армани Каза» – это одна и та же мебель, произведенная на одних и тех же заводах. Неясно, что именно ты приобретаешь. Представления о вещах меняются. Вот почему впереди – индивидуальное создание вещей. Которые будут называться «уан оф кайнд», и будут единственными в своем роде. Появится новая индустрия. Смотрите, уже сейчас обилие шмоток с разнообразными лейблами увеличило, а не уменьшило количество портных. Первая волна – да, портные исчезли, вторая волна – они появились снова. В мире дизайна, как и в экономике, волнообразный процесс. Наступает время самодельных вещей. Самодельной одежды, индивидуального стиля. С ними будут связаны необычные эмоции. Будет цениться вещь, какой нет ни у кого. Наступит и невероятный рассвет антиквариата. Причем, настоящего – не фальшивого, не подделочного».

«Если так, то нас ожидает возврат к мануфактуре, а там недалеко и до луддитов», – подумалось мне. И, разумеется, параллельно разговору тут же вспомнились скандально дорогие часы, которые, как и сто лет назад, собираются вручную и малыми сериями. Неужели и впрямь вся армия людей, занятых в модной индустрии, отпрыгнет в сторону от широкомасштабного производства как черт от ладана, забормочет хором «чур меня, чур меня» и рассядется по маленьким, но хорошо оснащенным, современным, с «космическими технологиями», мастерским?

Марат же вспоминает о своих американских коллекциях, замыкая тему на «уан оф кайнд», стремясь утрировать обсуждаемое, чтобы усилить мысль, отметая попытки иных истолкований: «Помимо игрушек и чайничков я собирал инструменты, сделанные вручную. Приобрел плоскогубцы – из-за истории. Человек, который их продал, сказал: «Знаешь, они сделаны в 1810 году. У нью-йоркца, который жил на одной стороне Манхэттена, была потребность что-то сделать, и понадобились плоскогубцы – за ними пришлось бы идти в скобяную лавку на другую сторону острова. Он подумал и решил никуда не ходить – «лучше я их скую сам», подумал он и сделал их, кривые. Как смог». Тем они и интересны».

«Но тогда, если игнорировать унификацию, штамп, массовое производство, стоимость вещи изменится? За натуральность, «ручное вложение», «за мероприятия по поддержке качества» придется доплачивать?» – задаю вопрос, заранее зная ответ: Марат считает, что, насытившись товарами, глобальный мир изменит философию своего потребления, предпочтя лозунг «вперед, к природе». Только она одна и станет цениться, потому что неподдельна.

«Нас медленно и верно с середины 90-х стали приручать к перевертышам, к качественному, но не правдивому уровню. Нас приручили к пластиковой эстетике». Я пытаюсь спорить: «Психологическая несовместимость неспешного и вдумчивого проживания прежней жизни – скажем, жизни сто лет назад, сегодня создает новый набор предметов, нас окружающих в жизни динамичной. Пластик – это удобно». - «Пластиковые стулья останутся пластиковыми, сколько бы они ни стоили, - смеется Марат, – для меня виски не может быть в пластиковой бутылке. Для меня не могут быть пластмассовые часы с бриллиантами. На хлопок не могут быть приклеены искусственные стразы. Блеск с ним несовместим, в отличие от шелка. Парча – да. Но не лен и не хлопок. Я не против пластмассовой мебели, но я против статусной пластмассовой мебели. Пускай пластмассовые часы стоят 2 тысячи долларов, но они должны оставаться спортивными. У каждого материала есть свое место. Не может быть дорогим керамогранит – нет, он может стоить сколько угодно, но не может быть в дорогом помещении. Дорогое помещение с искусственным камином быть не может – пускай лучше огонь не горит, но камин будет. Пускай там горит свеча или валяются дрова. У каждой вещи должен быть свой статус. Так же как у бриллианта статус - быть после 6 часов вечера, при искусственном свете. Если вам хочется кресло – это должно быть деревянное покрашенное кресло. Не пластиковое».

И дальше снова ищет контрапункт: «Купил антикварные стулья, все было замечательно – с биркой Chase Manhattan Bank, executive office. Шесть стульев, абсолютно одинаковые, сделанные из груши, все хорошо. Одна проблема – у них были ужасные виниловые сиденья. Когда я их содрал, выяснилось – это толстенная, в четверть дюйма, буйволиная кожа. Которая только делала вид, что она – винил. В то время винил стоил дороже, чем кожа. Но в Chase Manhattan Bank не может быть винила».

* * *

Пытаясь понять функции вещи в современном мире, мы выяснили: она может искусно прикидываться. Прибедняться, выглядеть распространенной, являясь, в сущности, дорогой и редкой. И снова вещь-перевертыш – в данном случае коробка индийского чая, что «со слоном». Действительно, вещь – в обиходном смысле, как знак качества – вполне достойный, очень распространенный продукт, почти символ развитого социализма, и она отвечает сегодня точно и прямо на вопрос, можем ли мы доверять нашей памяти и вкусовым ощущениям. Марат рассказывает занятно: «Я был в Индии в дико дорогой гостинице. В номере в коробочке лежал пакетированный чай. Завариваю, и вдруг понимаю – это же тот самый чай: терпкий, немножко вяжущий язык! Принесите нам еще, – прошу я, звоня в обслуживание. – Нет, в сутки только два пакетика. – Что это за чай? – спрашиваю на reception. Выходит пожилой господин и объясняет: «Когда-то в СССР мы поставляли этот чай в обмен на танки. Этот чай – первой утренней зари, и поэтому он безумно дорогой. Собранный, разумеется, вручную». Мы потребляли элитный продукт, не догадываясь об этом! Брежнев, как выясняется, безумно любил чай. Такая форма оплаты была избрана не случайно. Сейчас этот чай не поступает в продажу, его на аукционах продают, покупают посольства и гостиницы – исключительно для vip-номеров. Он супер-дорогой, и его действительно в те годы было мало, как мало и сейчас. Помните, как его запаковывали? – спрашивает Марат. – Мы же не понимали тогда, что такое правильная упаковка. Она была то, что сейчас называют «эко».

Неплохая байка, имхо, больше характеризующая самого рассказчика и его индийских собеседников. Миф равнодушен к исторической достоверности, и всегда отлично продается вместе с вещами - нет страны, в которой это бы не знали. Чаеведы поправят, если ошибусь: обычно в фильтр-пакетиках чай – отнюдь не элитного качества, а специально предназначенный для них (dust). И даже в пирамидках из перфорированного нейлона мелкоизмельченный чай fannings, заметно отличающийся от листового гималайского darjeeling, а он-то, действительно, ценится во всем мире. А какие варианты? – размышляю. Только фирменный маркетинговый ход гостиницы (а заварочные чайнички в номерах вряд ли удобны), и тогда отличия – только в купаже, или как там его называют специалисты. Тогда байка может оказаться сущей правдой – каких только историй не случалось в эпоху всеобщего дефицита, когда хозяйки стирали после использования полиэтиленовые пакеты и пренебрежительно относились к бумажной упаковке, которую сейчас используют во всем цивилизованном мире, гордясь технологиями вторичной переработки.

* * *

Еще выяснилось, что дизайнер, декоратор, архитектор и популярный телеведущий мастер-классов патологически экзестенциален: «Основная проблема человека – его смерть, и он всю жизнь с рождения ее решает. Три основных фактора жизни – что мы едим, что мы надеваем на себя и где мы живем. Они многозначны и достаточно интересны, тесно связаны между собой».

Связь, разумеется, обнаруживается с легкостью. Но сейчас не об этом. Неустойчивость глобального мира и заведенных им порядков в кризис обнаруживают себя особенно остро, проявляясь даже в необязательных – о том о сем – неспешных разговорах. «Креативный класс», возможно, более чувствителен от природы; он все время с детским любопытством заглядывает вовнутрь вещей и вытряхивает из них новые смыслы, с легкостью необычайной вращая, как в цирке, тяжелые и сложные предметы. Своими доморощенными, далекими от научных методов познания, теориями он нащупывает для себя новые ниши, которые вскоре и заполнит. Он думает иначе, спинномозгово. И как бы неубедительно выглядели его пробросы в некоторое будущее, следует прислушаться, отбросив предубеждения, и вот почему. Есть старый анекдот о коренном отличии физиков от шизофреников – и те, и другие, как известно, имеют дело с несуществующими объектами: так вот, физики просто договорились.

Уверен, договорятся и дизайнеры. Договорятся, даже не сговариваясь. Почему? Смотри начало беседы – деньги. Нам, консьюмерам, останется их выбор безутешно принять. И, гордо именуя это трендом, мотивировать себя на новые модные покупки – ровно с тем же неизбывным энтузиазмом, что и прежде.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67