Царствование Александра III на первый взгляд может представляться «золотым веком» русского консерватизма и русского националистического движения. Все внешние признаки налицо: подзабытая за 1860 – 1870-е годы формула «православие, самодержавие, народность» была восстановлена в своих правах, с либеральными реформами после недолгого колебания было покончено, министерские значения служили символом готовности действовать без оглядки на общественное мнение. Один облик нового императора уже служил готовой программой – борода (которую он получил право носить как участник русско-турецкой войны 1877 – 1878) в рамках семиотики бытового поведения была сама по себе много значила[1], перемены в форме[2], настойчивое использование в общении только русского языка[3]; грубость в обращении интерпретировалась благожелательными наблюдатели как патриархальная простота нравов: на смену отцовскому «сценарию любви» Александр III предложил «сценарий силы», начиная с самого банального – силы физической, подчеркивая собственные данные как проявление природной мощи, чему, правда, вскоре стала препятствовать рано наступившая избыточная полнота. Если образ «России сосредотачивающейся» предложил Горчаков за два десятилетия до воцарения Александра III, то последний придал этому образу художественную убедительность. Лев Тихомиров в конце жизни будет вспоминать:
«Император Александр III умел вызвать в России высокий подъем национального чувства и сделаться представителем национальной России. Он достиг также упорядочения государственных дел. Не изменяя образа правления, он сумел изменить способ правления, и страна при нем стала с каждым годом сильнее развиваться и процветать. При таких условиях в революцию никто не хотел идти»[4].
Консервативный лагерь (при всей неопределенности данного термина) встретил воцарение Александра III как новую надежду – в тот момент, когда, казалось бы, всякие надежды приходилось уже оставить. В конце 1870-х общественная атмосфера была практически безраздельно захвачена либеральными настроениями разной степени крайности и определенности – и высшая бюрократия не составляла здесь исключения. В ситуации после 1-го марта продолжение прежнего курса представлялось безальтернативным – если бы не решительные действия Победоносцева, сумевшего убедить молодого монарха в возможности следовать «собственной воле». Начавшийся поворот был ознаменован внешне бессмысленным апрельским манифестом, означавшим отказ от «политики уступок обществу».
Первые годы царствования Александра III обратились в «медовый месяц» русского консерватизма – самые разнообразные силы правого толка на тот момент были едины между собой в необходимости разорвать с непоследовательной политикой предшествующего царствования, подавить революционное движение, «умиротворить» страну. Но к 1883 – 1884 гг. единство консервативного лагеря оказалось уже разрушено: в 1883 г. закончилось «тактическое единомыслие» Аксакова с Катковым, в 1884 радикально испортились отношения двух столпов правительственного консерватизма – Победоносцева и Филиппова, разлад между Победносцевым и Аксаковым случился еще в 1882 г. Происшедшее, разумеется, совершенно неудивительно – единство консервативного лагеря основывалось исключительно на «негативной повестке», когда она была в целом реализована, и встал вопрос о выборе дальнейшего пути, возникла потребность в позитивной программе, оказалось, что русский консерватизм представляет из себя даже более пестрое и сложное явление, чем либеральный лагерь.
Собственно, в нем почти сразу выделились три направления, первоначально объединенные тактическим союзом.
Первое направление, которое условно можно назвать «бюрократическим» консерватизмом, серьезного интереса не представляет. Оно было ориентировано на идеализированный и серьезно подретушированный образ николаевского царствования, сворачивая прежние реформы там, где они ограничивали возможности административного вмешательства (земства, университеты и т.п.), но, собственно, не располагая никакой программой дальнейших действий.
Намного более интересен «религиозный консерватизм», наиболее видной фигурой которого стал популярный в кругу иерархов Русской Православной Церкви Тертий Иванович Филиппов (каковая популярность, и слухи о его кандидатуре как возможного патриарха, стали одним из препятствий к занятию им поста обер-прокурора Св. Синода). Для данного крыла православие было важнее, чем государство – целью мыслилось «освобождение Церкви», избавление от «Феофанова» наследия[5], возрождение России как «православного царства». Сама же реформа церкви, проговариваемая как возвращение к каноническому устройству, предполагала ставку на высших церковных иерархов – в отличие от славянофильских, в частности, представлений о необходимости приходской реформы.
Третье направление, «националистическое», в свою очередь было представлено двумя основными программами: катковской и аксаковской[6]. Они кратко уже были рассмотрены в первой статье, однако с 60-х годов произошли довольно существенные изменения, коснувшиеся в первую очередь аксаковской программы. Для Аксакова в 60-е годы речь шла о формировании нации на основе конфессионального принципа – позволявшее говорить о большой «русской» нации, включавшей велико-, мало- и белоруссов. Однако развитие местных национализмов, с одной стороны, и явное ослабление конфессионального принципа, сделало к 80-м годам эту программу явно нереалистической – конфессиональная идентичность на глазах утрачивала свою определяющую роль, а альтернативы ей в аксаковской схеме не предвиделось.
Для аксаковского видения национальной программы решающую роль имело общество – именно оно должно было стать активным субъектом, собственно, ядром нации: при всей противоречивости суждений Аксакова, его подход оставался принципиально либеральным – минимальное государство с развитием земщины; общество, осуществляющее свое давление на власть не путем конституционных гарантий, но через «власть мнения» – в лице Земского Собора, свободной прессы и т.д.
Напротив, катковское видение нации предполагало последовательную реализацию «наполеоновской программы»[7]: правительство, действующее в режиме «популярной диктатуры», формирование национального единства как единства культурного, правового и экономического (активная русификаторская школьная политика, формирование единого экономического пространства, «железные дороги», долженствующие сплотить «Великую Россию», как они создали единство «Прекрасной Франции»[8]).
Земский собор, созыв которого обсуждался в 1881 – 1882 гг., должен был, с точки зрения представителей «славянофильского лагеря», дать возможность обществу консолидироваться перед лицом власти, а власти получить опору в лице общества[9]. Вряд ли продуктивно обсуждать, чем могла бы на практике обернуться подобная инициатива властей, но с 1882 – 1883 гг. выбор был сделан в пользу катковской программы. На практике, однако, она обернулась политикой агрессивной русификации – скорее стимулируя местные национализмы, чем достигая поставленных целей[10]: задачу русифицировать и формировать русскую нацию взял на себя государственный аппарат. Обществу отводилась одна функция – одобрять и поддерживать; даже те общественные группы, что придерживались консервативных и националистических позиций, оказывались неудобны – власть полагала, что она нуждается в исполнителях, а не в союзниках. История консервативной прессы весьма характерна в этом отношении: «Московские ведомости» после смерти Каткова быстро превратились в глухой официоз, «Русское дело», которое затеял издавать Шарапов после прекращения со смертью Аксакова «Руси», претерпело череду цензурных мытарств, «Современные известия», также удостоенные цензурного чистилища, закрылись со смертью Гилярова-Платонова – относительную свободу суждений (впрочем, весьма сомнительной ценности) консервативного толка мог себе позволить только «Гражданин», опирающийся на личные связи князя Мещерского с государем. «Русское обозрение», которое князь Цертелев пытался обратить в широкую площадку для высказывания правых идей, выродилось в очередной официоз, избегающий любых «рискованных идей», после вынужденного ухода редактора, которого сменил Александров, «правильными» взглядами искупавший денежную нечистоплотность.
Впрочем, итоги националистической политики правления Александра III, в основных чертах продолженные, насколько это было возможно в меняющихся условиях, и его наследником (до 1905 г.), далеко не столь однозначны. Образ нации, созданный государственной пропагандой в 1880 – 1900-е гг., стал фактическим основанием сталинского «национал-большевизма»: начиная от иконографии и заканчивая узнаваемыми риторическими оборотами. В эту эпоху впервые национальный проект вышел за пределы «образованного общества» (где соревновались программы 1860-х годов), сформировалась националистическая пропаганда и первые контуры национального воспитания, обращенного к широким массам, которым была отведена решающая роль уже в XX веке.
Примечания
[1] Можно вспомнить хотя бы борьбу московского губернатора Закревского с бородами славянофилов в конце 40-х гг., когда отпущенная борода была знаком высочайшей дерзости. Борода, подобно свитеру 60-х годов уже прошлого столетия, указывала на неформальность – до 80-х годов ее мог позволить себе отпустить только человек не служащий (и, отпуская ее, расстающийся с надеждами на казенную службу, становясь «лицом подозрительным»).
[2] Каждое царствование имело свой стиль и собственную моду – по смене покроя мундира можно было судить о программе предстоящего царствования.
[3] Можно вспомнить раздраженные высказывания Ламздорфа в его ведшемся по-французски дневнике на требование, чтобы отныне дипломатические депеши писались по-русски (что стало существенной трудностью для космополитичного интернационала МИДа).
[4]Тихомиров Л.А. Тени прошлого. – М.: Изд-во журнала «Москва», 2000. С. 460.
[5] Имеется в виду синодальный строй церкви, установление и обоснование которого связано с фигурой Феофана Прокоповича.
[6]http://www.russ.ru/Mirovaya-povestka/Uchenie-o-narodnosti.-Probuzhdenie-russkogo-nacionalizma-v-XIX-veke
[7] Политическое мировоззрение Каткова, хоть и ориентированное на Англию (его англоманство стало поводом для многочисленных анекдотов), было определено образом действий Наполеона III, впрочем, ставшего для всей эпохи символом политической успешности, замешанной на циническом реализме (в последующем в культурном сознании эта фигура будет вытеснена образом Бисмарка: успех ученика и финальная неудача учителя определили вехи «исторической памяти»).
[8] Отсюда же, кстати, вытекала последовательная ассимиляторская позиция Каткова по «еврейскому вопросу»: он настаивал на гражданском равноправии, расходясь в этом с большей частью коллег по консервативному и националистическому лагерю, для которых антисемитизм (быстро трансформирующийся из религиозного в расовый) был характерен наряду с антикапиталистическими настроениями (Катков был чужд и последним).
[9] Отметим попутно, что славянофильские настроения будут популярны среди земства вплоть до начала XX века.
[10] Стоит уточнить, что и у самого Каткова за пределами национальной политики последовательной программы действий не было – с этим связано восторженное принятие им статьи Пазухина, в лице которого он обрел готового идеолога внутренней политики.