У нас некорректная профессия

От редакции. Петербургский книжный магазин «Порядок слов», созданный усилиями Елены Костылевой и Константина Шавловского в начале 2010 года, стал за год не менее заметной площадкой, чем московская «Билингва» в ее лучшие времена. В «Порядке слов» с публичными лекциями выступали Кама Гинкас, Авдотья Смирнова, Кирилл Асс и многие другие. А весной 2011 совместно с Московским Институтом истории культуры УНИК здесь открылся цикл «Новая социальная журналистика». В его рамках выступили Олег Кашин, Андрей Лошак, Светлана Рейтер, Елена Костюченко, Глеб Морев, Вячеслав Измайлов.

«Русский Журнал» публикует выступление Елены Костюченко, которое состоялось 17 июля 2011 года.

Елена Костюченко – специальный корреспондент "Новой газеты".

* * *

Меня зовут Елена Костюченко, я к Вам приехала из Москвы сегодня ночью. Я специальный корреспондент «Новой газеты». В этой газете я работаю 7 лет. До этого я еще два отпахала в региональной прессе. Я сама из Ярославля, и там работала в «Северном крае». Честно говоря, когда я начинала работать журналистом, у меня не было никаких возвышенных устремлений и каких-то особых социально ориентированных вещей в голове. Просто мне очень хотелось купить себе зимние сапоги с застежками, моя семья была небогатой. У меня был вариант: либо мыть школу полгода, либо попробовать что-нибудь написать в местную газету. Я решила попробовать написать что-нибудь в местную газету.

Это была ежедневная газета, региональная, абсолютно под каблуком местной администрации. Это были интересные два года, потому что каждый, даже самый невинный текст приходилось просто боем пробивать, что я делала, опять же, без всякой задней мысли. Не потому, что я за свободу слова, и все такое, а потому что гонорары платят только за опубликованные тексты. Я была уверена, что я занимаюсь журналистикой. Моя уверенность длилась где-то около года, пока я совершенно случайно не купила в одном из ярославских киосков «Новую газету».

Я не знала, что это за издание, я просто ее автоматически открыла на центральном развороте. Там была статья Анны Степановны Политковской про чеченских детей. Я прочитала ее, и сказать, что я была поражена – ничего не сказать. Я считала себя довольно информированной старшеклассницей, я читала какие-то газеты, смотрела что-то по телеку и думала, что я знаю, что происходит в стране, и уж тем более я была уверена, что знаю, как делаются газеты, что должен делать журналист. В итоге я поняла, что я не знаю об это ровном счетом ничего. Ну, и прочитала газету от корки до корки, и минут через десять поняла, что я хочу в этой газете работать. Ближайшая редакция была в Москве, поэтому я поняла, что мне придется переезжать в Москву. Так как квартиру снимать у меня вряд ли бы получилось, я решила поступать на журфак. Собственно, так все и началось. С тех пор мало что изменилось – у меня нет свода принципов, которые я повесила на стенке над кроватью и повторяю каждое утро. Я просто пытаюсь рассказывать людям о людях и делать это максимально честно и максимально интересно, чтобы это было прочитано.

Я занимаюсь не только репортажами, я еще занимаюсь расследованиями. Но это идет у меня как-то периодами, то есть сначала расследования полгода-год, потом у меня переключается в голове какой-то рычажок, я начинаю писать репортажи. Вот сейчас у меня репортажный период. Я пишу, действительно, про очень многие разные вещи, но мне кажется, что в этом нет никакого противоречия. Я пишу про людей. Особенно мне интересна жизнь закрытых сообществ. То есть тех сообществ, которые мы не видим, которые выпадают из поля нашего зрения, и которых как будто нет.

На самом деле, мне кажется, что если можно сказать, что у новой социальной журналистики есть какая-то цель, то эта цель – дать голос каждому. Дать голос каждому вне зависимости от того, кто это: политик-революционер или проститутка трассовая, или беженка, которая работает на рынке, продает кинзу, или глухая актриса. Довольно сложно разговаривать с ними со всеми, довольно сложно их всех понимать. Но соблюдая какие-то простые правила, это можно делать. Я их вывела просто для себя за свои семь лет работы в «Новой», и сейчас попытаюсь их как-то коротко изложить. Но сразу скажу: я не очень умная, поэтому каких-то вселенских истин я вам не открою.

Прежде всего, нужно ехать на место и общаться с людьми как можно плотнее. К сожалению, очень часто происходит, что журналист пишет колонку, или текст, или новость, не выезжая на место. Ну, это часто обусловлено тем, что «срочно в номер, все горит» или так называемым информационным поводом. Хотя мне кажется, что информационный повод должен формироваться журналистами прежде всего, а не какой-то повесткой дня, которую формируют чиновники, или политики, или какие-то люди от бизнеса.

Был в моей работе такой случай. В одном городе несколько человек сожгли молодого парня на Вечном огне. И очень многие журналисты, даже не выезжая в этот город, написали душераздирающие статьи на тему, что вот, парень шел мимо Вечного огня и увидел ублюдков, которые плевали в священное пламя, и вот он заступился, защитил, и произошла трагедия, все потому что недостаточно патриотизма у молодежи, ну и дальше пошло-поехало. У «Новой газеты» есть одна особенность. Мы постоянно опаздываем с инфоповодами, это не очень хорошо, это камень в наш огород, и прежде всего камень в огород редколлегии, которая планирует какие-то темы. Так получилось, что я поехала туда чуть ли не спустя месяц после того, как все это произошло. И буквально в первый день узнала, что действительно произошло убийство на Вечном огне. Но убийцы – это были выпускники психоневрологического интерната. У двоих из них был подтвержден диагноз олигофрения, у одного была какая-то более легкая степень слабоумия.

Я поехала в этот интернат, начала разговаривать с директором, оказалось, что это чаще всего дети из неблагополучных семей или дети, брошенные родителями. И когда эти дети выходят из стен интерната, они абсолютно никуда не могут устроиться на работу, город им не выделяет ни жилья, ничего, и они возвращаются обратно в те страшные коммуналки, где они родились.

И чаще всего они начинают сожительствовать с такими же выпускниками интерната, а так как они не умеют предохраняться, у них очень много детей, и все эти дети возвращаются обратно в интернат, и таким образом кольчугинский интернат, это все было в городе Кольчугино Владимирской области, воспитывает уже пятое поколение олигофренов. И тема повернулась абсолютно по-другому.

Понятное дело, что, учитывая эти обстоятельства, уже нельзя было поговорить об упадке патриотизма, о ценности Вечного огня и Второй мировой войны, которая падает в глазах подрастающего поколения. Но удивительно то, что до меня там отпахали практически все центральные СМИ: «Комсомолка», «МК», почти все телеканалы, и никто этого не написал. Хотя было действительно абсолютно несложно узнать, что это за люди, поговорить со следствием. Когда я пришла к следователю, оказалось, что я чуть ли не единственный журналист, который подошел к нему, спросил, какими, собственно, фактами располагает следствие. Поэтому, как мне кажется, журналист должен быть таким подвижным человеком, который может поднять свою задницу со стула и куда-нибудь поехать, желательно на подольше.

Потом мне кажется, что журналист, прежде всего, должен погружаться в среду, о которой он пишет. Если я в командировке могу поселиться не в гостинице, а у кого-нибудь из героев, или просто где-нибудь в городе на частной квартире, я стараюсь это делать. Потому что одно дело, когда ты живешь в гостинице, где там у тебя горничные, и чай по утрам, и все так красиво и чисто. А другое дело – когда ты живешь внутри среды, если ты много находишься рядом со своими героями, герои начинают расслабляться и проговаривать какие-то вещи, которые они бы не проговорили журналисту. Мне кажется, что расстояние между людьми, о которых ты пишешь, и тобой должно быть минимальным.

Но при этом, как мне кажется, журналист не имеет права на моральную оценку своих героев. Мораль, как и религия (это мое личное убеждение, к журналистике не имеет отношения) - это такая штука, про которую чем больше говоришь, тем меньше ее становится. И уж тем более, это очень личные вещи, которые вряд ли нужно выносить на газетные полосы или устраивать по этому поводу телешоу «Пусть говорят».

Когда мы приезжаем к человеку, который, часто, пережил какую-то трагедию, потому что по позитивным поводам нам редко дают командировки… К человеку, который живет в своем мире, и вдруг становится объектом внимания прессы, к нему приезжает мальчик или девочка с диктофоном, тыкает ему этот диктофон и говорит «ну, расскажи мне про жизнь». А у человека, возможно, это первый опыт общения с журналистами, он вообще не знает, как это все работает в голове у журналиста. А потом журналист разражается колонкой о падении нравов в глубинке или о чем-нибудь еще. Ну, я не люблю слова «корректно» – «некорректно», у нас в принципе не самая корректная профессия, но, как минимум, это дешево. Право на моральную оценку героев нужно оставить читателю.

Другое дело, что очень часто журналист, я даже не могу сказать молодой журналист, потому что среди так называемых забронзовевших журналистов тоже достаточно людей, которые довольно слабо владеют какими-то выразительными средствами текста, – но он просто не может рассказать читателю, как он это все увидел. У него не хватает терпения, не хватает точности, не хватает желания расшифровывать многочасовое интервью с диктофона, лучше написать по памяти. Поэтому происходит то, что происходит. Журналист дает какое-то очень короткое описание, а потом начинает писать какие-то свои мысли по этому поводу, которым читатель должен поверить и принять их как свои. Фигня в том, что читатель, как правило, нас умнее, и когда выпускники журфака, или уже такие забронзовевшие журналисты, которые работают еще с Советского Союза, начинают ему рассказывать что-то за жизнь, читатель вполне себе имеет право сказать «какого черта я должен тебя слушать, какого черта я тебе должен верить, ты мне расскажи, что было, покажи, что было, я сделаю выводы сам».

Я стараюсь писать так, чтобы читатель мог делать эти выводы сам, и если мне хочется внести какую-то мысль, я прибегаю к более хитрому жульничеству: выстраиваю определенным способом композицию или выстраиваю в определенном порядке эпизоды, чтобы, собственно, порядок поступления информации рождал в голове какую-то искру.

Мне кажется, что в репортаже точно нужно избегать слов «страшно», «ужасно», «возмутительно». Или наоборот «радостно», «полный восторг». Либо к этому моменту, когда ты пишешь слово «страшно», читателю уже страшно, либо ему не будет страшно, если ты напишешь слово «страшно» большими буквами двадцать раз. Журналисты иногда вводят себя как героев в репортаж. Ну, то есть когда журналист начинает резко описывать, как ему там подурнело, поплохело, из расчета на то, что читатель проникнется чувством к журналисту, которому поплохело, и ему тоже поплохеет заодно. Иногда это, конечно, работает, но мне кажется, что журналист – самый неинтересный герой в своем репортаже. Потому что журналист может писать о себе, собственно, не выходя из своей квартиры, и совершенно не обязательно для этого ехать в Египет или куда-нибудь еще. Абсолютно не нужно.

И еще мне кажется, что очень хорошо, когда с тобой едет фотограф. Я вот, например, снимать не умею совершенно, но я очень долго не могла сработаться ни с каким фотографом, потому что… Фотограф постоянно хочет есть, спать, у него болит нога, он устал, у него что-то не работает из техники, постоянно нужно думать не только о своих планах, а еще и о его. То есть нести ответственность за двоих, и меня это довольно долго бесило.

В итоге я нашла замечательного фотографа, ее зовут Аня Артемьева. Она работает в нашей редакции не так давно, но она офигенный фотограф. В частности, она снимала ту трассу, снимала в меняющемся свете, с мыльницей, с маленькой, с ручной, жизнь и работу придорожных проституток. Она тоже абсолютный фанатик, абсолютно бесстрашный человек, человек, который может сутки идти по бездорожной местности, и при этом еще сохранять какой-то настрой, чувство юмора. В итоге мы с ней сработались, надеюсь, что будем работать дальше.

Репортажи выигрывают, когда есть фотография. Они выигрывают очень сильно, и, конечно, каждый раз, когда начинают верстать твой текст, при этом еще есть двадцать отличных фотографий, а редактор тебе говорит: «слушай, ну, наверно, тебе сокращать придется не две тысячи, а четыре», испытываешь какие-то неприятные ощущения по этому поводу. Но один из редакторов «Русского репортера» Дмитрий Соколов-Митрич написал о том, что фотография – это как воздух, которым дышит Ваш текст. И это правда. Текст может быть атмосферным, отличным, очень хорошим. Но если рядом есть фотография, которую сделал профессионал, то имеет смысл из этого текста все-таки понадергать и убрать примерно пару тысяч, для того, чтобы эта фотография красиво встала в разворот. Ну, и банально, читатель лучше читает текст с картинками, чем текст без картинок.

И еще банальную вещь скажу, я не обещала особых умных слов сегодня. Когда ты пишешь текст, врать нельзя совсем. Потому что читатель нас умнее, и потому что, когда ты начинаешь врать в мелочах, то начинает сыпаться все остальное. У нас был случай. На лето, как правило, ко мне прицепляют человек 15 стажеров, за которых я отвечаю. И одна девочка поехала, как говорится, «за письмом». К нам в газету пришла женщина, у которой в Тверской, кажется, области была могила отца, который погиб в Великой Отечественной, и могила была на каком-то сельском кладбище, до которого не было дороги. И вот она пришла, с таким пафосом, что нет дороги до сельского кладбища, там лежит герой Великой Отечественной. И я туда отправила вот, собственно, эту девочку. Она вернулась, написала, собственно, пафосный текст, в котором были только слова этой женщины.

Девочку звали Полина, и я ее просто посадила, сказала «Полин, а ты можешь мне рассказать, как все было». Тут у нее переключается какой-то рычажок в голове, и она начинает абсолютно таким обыкновенным языком рассказывать про то, что «да, мы сначала ехали, мы сначала ехали так, потом мы ехали так, потом шли пешком, да, там действительно кладбище, там три могилы в два ряда, остальные там просто сровняли с землей, все повалено, потом мы пошли в местную администрацию, там сидит какая-то очень унылая женщина, которая тоже нам долго рассказывала, что нет средств, потом мы пошли туда-то, а потом на обратном пути нам встретились какие-то гопники». Она это рассказывала настолько хорошо и живо, я настолько видела вот эту всю безнадегу: это бездорожье, эту женщину в администрации, которая сидит, и у которой уже давным-давно все разворовали, и уж последнее, о чем она думает – это об этом сельском кладбище. И эту гопоту в электричке, которой абсолютно все равно, кто куда едет, главное прицепиться. Я ее попросила написать так, как она рассказывает, и она написала замечательный текст.

Хочу рассказать еще одну историю. Когда пишешь текст, у всех свои примочки, кто-то представляет себе читателя, кто-то не представляет себе читателя, кто-то представляет себе своих родных и близких. Я всегда представляю себе попутчика в поезде, с которым я еду, и мне с ним хочется завести разговор, потому что у меня нет книжки. Ну, и, собственно, я с ним завожу разговор, но я понимаю, что когда ему будет неинтересно, он отвлечется. И потому я стараюсь рассказывать ему интересно, сжать, но при этом каким-то простым и понятным языком. И при этом не стараясь что-то врать и приукрашивать, потому что если попутчик в поезде поймет, что я перед ним Ваньку валяю, он лучше свою книжку почитает, у него эта книжка есть, у него-то всегда есть, что почитать, у нашего читателя. Примерно так.

Еще мне хочется сказать про то, что у нас, к сожалению, очень слабое медиапокрытие. Мы абсолютно не знаем, что происходит в нашей стране. И даже о станице Кущевской – если кто не знает, этот случай стал федеральным вовсе не потому, что там одновременно убили 12 человек, четверо из которых были дети. Дело в том, что в тот день, это было 4 ноября, если я не ошибаюсь, в станицу приехала группа телевизионщиков с ОРТ, которые снимали сюжет для передачи «Жди меня» про сироту, которого нашли чудесным образом в этой станице в детском доме. Они приехали, и так получилось, что они еще не успели уехать, когда администратору гостиницы позвонили, сказали, что вот массовое убийство в доме Аметовых. И телевизионщики поехали туда и передали эту картинку в вечерний выпуск новостей. Собственно, после этого закипело все остальное. Да, приехали туда другие телевизионщики, потом туда поехали пишущие, потом туда поехал Бастрыкин, маховик раскрутился.

К сожалению, из-за того, что региональная пресса практически полностью уничтожена местными властями, мы ничего не знаем о том, что происходит в регионах. Не говоря уж о телевизионной картинке – реалистичная телевизионная картинка очень редко к нам приходит откуда-то из провинции. Отчасти это компенсируют блоги и интернет, но, прежде всего, блоги, которые действительно становятся просто неисчерпаемым источником тем для журналистов. Но при этом какие-то вещи не напишут в блоге никогда. Поэтому нужно ездить как можно чаще. Понятно, что это капля в море, и понятно, что журналист никогда не увидит всего, никогда не поймет всего и даже какой-то маленькой части того, что происходит. Но мы можем писать о том, что мы видим.

И о функции журналистики. Мне не кажется, что журналистика имеет право какое-то воспитывать читателя. Особенно после того, что пережила журналистика сначала в конце 90-х, потом в 2000-х. Мы не имеем никакого морального права воспитывать читателя. Журналистика может, конечно, развлекать читателя, но есть гораздо лучшие, дешевые, ненапряжные способы развлечения, чем читать статью в той же «Новой газете». Журналистика имеет функцию летописи, что ли. Мы фиксаторы, мы ходячие диктофоны, которые переваривают реальность в какую-то удобную для восприятия форму. Никакой сверх этого, мне кажется, социальной функции, нравственной функции или какой-то еще у журналистики нет. Я вообще планировала байки рассказывать, про Каир, Кущевку, трассу, что-то еще. Но мне кажется, что будет интереснее, если вы будете задавать вопросы. По поводу каких-то общих вещей - у меня, пожалуй, все.

Вопрос из зала: Лена, а расскажите, пожалуйста, о первых годах работы в «Новой газете» и о том, как Вы выбираете темы для своих материалов. То есть это задание редакции, или Вы находите их сами. Вот, к примеру, в Египет Вы сами решили поехать?

Е.К.: Когда я только пришла в «Новую Газету», я, понятное дело, была стажером. Поэтому я быстро поняла, что мне нужно найти какую-то тему, которая достаточно интересна, но при этом по каким-то причинам не охвачена штатными сотрудниками. И я эту тему нашла. В тот год в Москве была очень холодная зима, у нас было где-то минус 40. И понятное дело, что никто в это время не хотел торчать на улице. Я писала про ночлежки для бомжей, про то, как врачи без границ собирают замерзающих детей, про автобус движения «Милосердие», который тоже ездил по Москве, забирал замерзающих людей, про какие-то места, где можно переночевать, про теплотрассы. Ну, собственно, я практически весь февраль провела на улице. И писала оттуда репортажи, после этого меня взяли в штат.

С Каиром была хитрая интрига, мне очень хотелось поехать, но я понимала риски, да, любая загранкомандировка – это дорого. Потом у нас в редакции есть несколько человек из редколлегии, поборников философии, что женщине на войне делать нечего. Типа, пишите про культуру. И все такое. Могу сказать, что на войне девочке работать проще. Потому что, во-первых, нам больше доверяют, то есть меня ни разу не избили за это время, что неплохо. И, во-вторых, в каких-то критических ситуациях все-таки нас стараются как-то оберегать.

Например, у меня был случай, когда сторонники Мубарака пришли на площадь выгонять противников Мубарака. То есть там завязалось такое человеческое месиво, там в общей сложности было примерно 50 тысяч человек. А я в этот момент стояла на вентиляционной шахте метро, как бы над толпой для того, чтобы смотреть, что происходит, и при этом еще что-то записывать в блокнотик. И тут все-таки противники Мубарака решили выгнать сторонников Мубарака с площади. И просто, я не знаю, как это описать, несется такой человеческий вал с дубинками, с воплями, меня просто сметает с этой вентиляционной шахты. Это очень забавное ощущение. То есть ты стоишь, два метра от земли с блокнотиком, и тут раз, и уже летишь куда-то на спину.

Слава богу, мне повезло: человеку не повезло, я на кого-то упала, вскочила, побежала. А когда несется 20 тысяч человек, это очень страшно. Ты со всех сторон видишь спины, понимаешь, что тебе нельзя сбавлять темп ни в коем случае, потому что ты чуть-чуть сбавил темп, чуть-чуть уступил, и оказываешься под ними. В итоге я сбавила темп, потому что я бежала и увидела, что у меня под ногами лежит человек, я затормозила. Я честно потом пыталась разобраться, для чего я затормозила, для того, чтобы помочь ему встать, для того, чтоб перепрыгнуть. И так до сих пор не поняла. Я затормозила, в итоге меня толкают в спину, я падаю рядом с этим человеком, пытаюсь встать и не могу, потому что бежит толпа, и они меня каждый раз толкают. Ну, я понимаю, что все, закончилась моя командировка.

И тут мне было явление ангела, появляется такой, то есть бежит в толпе араб двухметровый огромный, в белой национальной одежде до пят. И он видит, что тут лежит девочка, если бы, я думаю, лежал мальчик, он бы не затормозил. Он меня хватает просто за шкирку, выдирает из толпы. Там заборчик, и за ним тоже бегут люди, но меньше, и он меня так просто перебрасывает через этот заборчик. Я лечу через этот заборчик, впаиваюсь в землю, успеваю вскочить и побежать до того, как меня снова собьют. Я его больше не видела, спасибо ему огромное.

И еще, конечно, девчонкам проще, потому что девчонки в принципе едут на войну работать, они не настроены повоевать. Я на тот момент жила в офисе РИА-новостей, они там снимают такой неплохой особнячок на берегу Нила. Там еще жили какие-то российские журналисты, которых тоже пустили пожить. Среди них был один известный российский фотограф, я не буду называть его фамилию, он приехал на войну в камуфляжных штанах. И ему все говорили, что это плохая идея, ну правда. В городе, где нет полиции, есть две противоборствующие стороны, где идут уличные бои, где вообще все очень страшно, это не лучший способ одеваться. Особенно, когда ты еще не говоришь по-арабски. Он не внял нашему призыву и ходил в камуфляжных штанах, получая периодически от всех сторон. В итоге он не сильно много снял, потом все-таки сказал, что не может работать в таких условиях, уехал. Притом, что все девчонки-фотографы, которые там работают – работают на ура. Они просто не надевали камуфляжные штаны.

Поэтому, мне кажется, что стереотипы про то, что женщина может, или что женщина не может – это именно стереотипы. У нас в данный момент все корреспонденты, которые работают по Кавказу – это девчонки. Это Ира Гордиенко, Лена Милашина, Оля Боброва – отлично работают. До этого у нас по Кавказу и по Чечне работала Анна Политковская, я думаю, что никто не скажет, что она плохо вела эту тему.

Вопрос из зала: Вы упомянули, что журналистика - вообще не самая корректная профессия. Я бы хотела, чтоб Вы пояснили, что Вы имеете в виду.

Е.К.: Наша профессия абсолютно некорректна, потому что не секрет, что журналист рассматривает людей как источник информации. И мало кому из людей это нравится. Даже пресс-секретарям не нравится, когда их рассматривают как источник информации. Они очень обижаются, когда их не поздравляешь с днем рождения, например. Так трогательно.

Да, у нас некорректная профессия, у меня было несколько случаев, когда я работала, как говорится, под прикрытием, то есть я не говорила, что я журналист. Это происходит довольно часто в принципе. Вот в этом мы очень сильно расходимся с моим фотографом, которая нравственнейший человек, которая, наоборот, поборник чистой нравственной журналистики, что нужно всегда приходить, разворачивать удостоверение, говорить «да, я журналист, я хочу написать правду». Мы с ней периодически спорим, иногда она побеждает, иногда я побеждаю. Но вот из таких случаев, когда я не говорила, что я журналист. Я проработала где-то пять полных суток, по времени это на месяц где-то растянулось, в одном из московских ОВД. Мне было очень интересно узнать, как ОВД работает изнутри.

Поэтому я очень хитрым способом, не буду говорить, каким, устроилась туда как помощник эксперта, криминалистом. Самое смешное, что меня так и не раскололи. То есть понятно, что у меня нет образования эксперта-криминалиста, и я, естественно, готовилась, я сидела на милицейских форумах, я общалась со знакомыми ментами, не объясняя им, конечно, зачем мне это все надо. Я прочитала учебник по судебной медицине, но это все, что я сделала. Я была уверена, что в первый же день на меня посмотрят, мне скажут «а, ты не мент, уходи отсюда». Там во дворе, за отделением, стояла машина, где сидели мои друзья: Зорро, Супермен, Женщина-Кошка. И они ждали сигнала, и чуть что, они были готовы приехать в УВД, схватить меня, вынести и умчать.

Но я приехала, пришла, сказала «здрасьте, я практикант». «Здрасьте, вот кабинет». Я прошла, там сидит эксперт-криминалист. «Вы практикант?» «Я практикант». «М, а я сериал смотрю, садись». Сажусь, смотрим одну серию, смотрим вторую серию, никто меня пока не экзаменует, никто меня пока не спрашивает: «А ты умеешь снимать отпечатки пальцев?» То есть, и все. На вторые сутки меня спросили «А где твое направление из университета?» Я говорю: «Не знаю, мне на руки не дали». «А, ну они как обычно, короче, ладно». Ну и потом мне как-то удавалось вопрос документами динамить какое-то время. Единственный раз, когда я чуть не прокололась, когда меня спросили, сложно ли мне учиться на Волгина. Ну, это университет МВД в Москве. Я сказала, что «сейчас ничего, на втором курсе да». И мне сказали «да ладно, ты училась?»

А все остальное время я, собственно, просто жила жизнью отделения, то есть оформляла какие-то протоколы, училась откатывать отпечатки пальцев. Иногда конвоировала людей из обезьянника на допрос и обратно. И было довольно тяжело эмоционально, потому что… Опять же, когда ты снаружи, когда ты не видишь, как это все работает, очень легко сказать «вот эти менты, эти нелюди». Я шла, я была уверена, что у меня не возникнет никаких моральных обязательств перед людьми, с которыми я работала. То есть я думала, что я смогу сесть, спокойно все написать. В итоге возникает очень странное чувство, когда ты видишь, как человека избивают задержанного, а потом этот же человек, тот же парень, оперативник на каком-то выезде, когда очень холодно, а ты как идиот пришла в легкой одежде, он просто расстегивает куртку, заворачивает в нее, хотя я-то уеду сейчас в отделение, а он остается еще часа на полтора.

И вообще очень интересно сознание у сотрудников милиции устроено. У них есть отделение, в котором все друг другу сестры-братья, свои. А весь остальной огромный мир делится на две большие части: это «терпилы» – потерпевшие, и злодеи. И те, и другие против отделения, которое маленькое, но в котором братья по оружию. Понятно, что у них очень развито чувство товарищества, чувство локтя, та же круговая порука. Я знаю, что периодически мутят какие-то интриги, но в основном это происходит на уровне округов. То есть опера, которые работают на земле, они действительно готовы закрыть друг друга от пули, действительно готовы друг друга защищать и сделать все, что, естественно, не очень хорошо для нас, простых смертных. И да, такого чувства товарищества я нигде никогда не ощущала.

И особенно страшно, когда ты понимаешь, что многие из этих ребят приходили в профессию реально с желанием бороться со злом. И они все до сих пор верят, что они, оставаясь на этом месте, против всего мира, они вот реально борются со злом, реально такой архетипичный Георгий, который стоит на страже, не пускает зло в наш мир. И для этой цели, чтобы как-то утвердиться, они смотрят бесконечные сериалы, где в последний момент вбегает сотрудник и спасает прекрасную девушку. И они живут этим, и очень страшно, когда ты это наблюдаешь вблизи.

В тот раз, например, один из сотрудников рассказывал, просто сидели, и они мне рассказывали, как стажеру, как новичку, травили какие-то лучшие случаи из своей практики. Один из сотрудников говорил, что «а, ну вот у меня был лучший случай, вот там, короче, во время стройки, короче, черный беспредел, короче, каждую ночь по две, по три потерпевших приходят, сумочки у женщин выдергивают. А мы все никак прожучить их не могли, а начальник уже плешь ест, все такое. Ну и мы, че, после смены переоделись в гражданку, взяли спецсредства, пошли, отметелили их нах*й, ну и все. Расползлись они по стройке как тараканы, и ни одного больше преступления в районе стройки».

Я говорю «ага», и тут он же, тот же человек говорит «нет, это не самый лучший случай, самый лучший случай вот тебе скажу. Был октябрь, стояли на мосту в оцеплении. Река, говорит, подмерзла, холодная, но лед еще не стоит. Ну и полкан (полковник) какой-то ходит че-то перед оцеплением: че-то мы бараны, мы стоим не так, че-то не так. Мы стоим, думаем, когда же ты уберешься, морда козлиная. И тут с моста сигает девушка в воду. И я, говорит, я, естественно, бегу, сбрасываю по дороге пистолет, все сбрасываю, раздеваюсь, прыгаю в воду, вода холодная, глаза жжет, ниче не вижу (понятно, это матом все рассказывается), гребу, гребу, уже дыхание останавливается, но все-таки ее вытащил, выгребли кое-как, рядом упал, отключился, потом нас вместе в больницу отвезли, а потом мне выговор объявили, что я оружие бросил на землю, не слушался приказа старшего по званию, но она в палату ко мне не зашла, наверно, потому что застеснялась. Но вообще это самый мой лучший случай в жизни». И это тот же человек, и было очень сложно потом писать это все, очень сложно было не защищать, сложно было, наоборот, не очернять, очень сложно было написать все как есть.

И, конечно, мне очень страшно было, как они отреагируют. Ну, то есть понятное дело, что я закрывала имена, закрывала отделение, потому что моей задачей не было установление конкретного, что происходит конкретно в этом отделении. Просто хотелось понять, как это все работает изнутри. После этого их долго искало федеральное МВД, которое обзвонило в нашей редакции всех от главного редактора, кончая уборщицей. «А куда ходила Елена Костюченко на практику?» Там знали три человека, три человека ничего не сказали, и потом эти ребята позвонили мне на мобильный, причем с номера ОВД, чтобы я увидела, что это они. И говорят: «Ну что, Лен, нас тут сидит 16 человек, мы прочитали твой текст». Я говорю «ага».

Вопрос из зала: Из Вашего отделения позвонили?

Е.К.: Да. Они говорят: «ну че, круто ты нас развела». Я говорю: «Спасибо. А больше ничего не скажете?» Мне тот парень, который звонит, говорит: «Нет, ну как тебе сказать. Некоторые в обиде, но я считаю, что претензий нет. Ты про нас написала все, как было. Нормально». С двумя из этих ребят я до сих пор дружу, очень ценю эту историю. Если серьезно, очень было сложно первое время. Потом я придумала для себя такой алгоритм, что когда я работаю, я просто себя так настраиваю, что, вот работаю, я просто собираю информацию. То есть все эти люди, с которыми я общаюсь – это просто источники информации, мне просто из них нужно получить по максимуму и все. Без всяких соплей, эмоций и всего такого.

Потом, когда я уже, собственно, заканчиваю этот этап сбора информации, мне для того, чтобы написать текст, наоборот нужно подумать, впустить в себя, проникнуться всем этим. Потому что тоже есть такая маленькая хитрость. Как ни странно, если ты пишешь очень хорошо, но тебя не цепляет, читателя не зацепит тоже. Я не знаю, как это работает, честно говоря. Тоже с мозгами подходишь, все делаешь красиво, все делаешь по правилам. Просто не срабатывает, не цепляет читателя. И я знаю, что это очень болезненный этап, когда нужно сесть и начать все это впускать в себя, начать писать текст. Я себе придумала всякие няшечки, что типа вот я сейчас напишу текст, а потом закажу себе большую пиццу. Или вот этот текст, а потом три серии «Доктора Хауса», ну или что-нибудь такое. Это все довольно долго происходит, я наконец себя усаживаю, начинаю писать. Если тема совсем тяжелая, я иногда плачу, когда пишу. Не очень хорошо, но случается.

А когда этот текст потом уже прочитает редактор, и тем более, когда он выходит, это уже становится не в тебе, это становится отдельно, отдельным продуктом. И ты тоже можешь начинать это воспринимать не как то, что произошло с тобой, а как медиа-продукт, который ты сделал. Сделал, подпись, сверстали, фоточка, молодец. Ну, и уже можешь переключаться на следующее задание.

Примерно все так работает, ну, у всех свои методы. Кто-то курит, я курю, например. Кто-то пьет, кто-то еще что-нибудь делает. Но, естественно, нужно как-то еще психологически разгружаться в процессе, желательно ездить куда-нибудь, лежать у моря или прыгать с парашютом. У нас, например, есть девочка, которая совершила уже где-то 300 прыжков. Кто бы мог подумать, пишет в отдел экономики.

Вопрос из зала: Здравствуйте, меня зовут Алексей. Вы замечательный, очень интересный журналист. У Вас журналистский интерес такой широкий, такой большой. Не могли ли бы Вы рассказать о вашем интересе к ЛГБТ-движению?

Е.К.: У меня к ЛГБТ-движению очень простой интерес. Дело в том, что я лесбиянка, если кто-то не знал. Поэтому ЛГБТ-проблемы – это мои проблемы. И проблема с ЛГБТ-правами – это моя очень серьезная проблема. Тут, наверно, все знают, как я сходила на гей-парад, а потом полежала в больничке, поэтому я думаю, что не стоит пересказывать весь этот захватывающий трагический саспенс.

Но честно сказать, я бы не пошла на этот гей-парад, если бы не моя девушка Аня. Не знаю, когда я жила одна, я могла придумывать себе разные вещи, что зачем мне в принципе какие-то права, кто мне все эти люди, которые говорят, что всех этих лесбиянок нужно вешать и сжигать на кострах – подумаешь там. Но когда у тебя появляется твоя семья, и ты понимаешь, что эту семью нужно защищать, понимаешь, что эта семья лишена всех прав. Что при нынешнем законодательстве мы не сможем никогда зарегистрировать наши отношения. Мое имущество после моей смерти автоматически не перейдет к моей девушке, только если я оставлю завещание, и она заплатит такой приличный налог. Она не будет защищена в имущественном споре, если он начнется. Она не сможет не свидетельствовать против меня в суде. Если я попаду в реанимацию, она не сможет принимать решение. А я этого хочу.

Мы не можем взять совместную ипотеку, мы обе иногородние в Москве, и для нас это проблема. Ипотеку в банке дают родственникам, мы не родственники, мы друг другу официально совершенно никто. Мы не можем сделать совместную страховку, медицинскую страховку. И самое тяжелое, конечно, когда ты понимаешь, когда осознаешь, что с этим человеком ты хочешь иметь детей. И тут до тебя доходит, что если этих детей будешь рожать ты, то этот человек не сможет представлять интересы этих детей нигде: ни в поликлинике, ни в больнице, ни в суде, ни в школе, ни в детском садике. Потом до тебя доходит, что если с тобой что-то случается, то дети отправляются в детский дом, и все. И ты эту женщину можешь любить больше жизни, вы можете прожить вместе 10, 20, 30 лет, но при этом вы друг другу никто, поэтому дети поедут в детский дом, или еще хуже – достанутся каким-то дальним родственникам. И когда ты это осознаешь, то становится неуютно, мягко говоря.

До меня это все довольно долго доходило. Потом я просто спросила: «Аня, а я вот тут подумала, а не пойти ли нам с тобой на гей-парад». Аня на меня смотрит: «Я тоже об этом думала. Да, давай пойдем». То есть это буквально решилось все за две минуты, не было никакого длинного разговора, «готовы ли мы раскрыть наше инкогнито». Нет, как-то все это очень быстро. Я как-то очень быстро написала этот программный пост, Аня его быстро прочитала, сказала «опять ты много материшься». «Ну ладно, жизнь такая». «Ну ладно, публикуй». Опубликовали, потом просыпаемся с утра. Аня там варит кофе, кажется, я открываю жежечку, смотрю – 300 каментов. «Ань, чего-то случилось». Она подходит, говорит: «Это ошибка, наверное, техническая в ЖЖ». «Ну да». Закрыли, выпили кофе, пошли на гей-парад, что дальше – знаете.

Она у меня большой герой, то есть все то время, когда я лежала в больнице и потом бегала по врачам, она каждый день ко мне приходила в больницу, сидела часами, притаскивала какой-то очень вкусный хавчик, развлекала меня и была хозяйкой салона. Потому что куча моих разных друзей, подруг, знакомых, и даже незнакомых людей решили прийти ко мне в больницу. А я была немного не в состоянии оказывать те знаки гостеприимства, которые они от меня ожидали, поэтому Аня брала на себя светскую часть мероприятия «посещение Елены Костюченко в больнице». При этом она еще сдавала сессию, работала, делала какие-то свои проекты и писала какие-то статьи для своих умных аналитических журналов. И при этом когда я спрашивала «Ань, ты устала?» «Нет, нет, нет, нет. Ты что? Я нет». То есть она огромная молодец, она, конечно, тоже очень устала после этой всей истории, но ничего.

Мне кажется, что я все делала правильно. Ну, то есть, конечно, много произошло после этого всего. Мне кажется, что я все сделала правильно, и если снова все отмотать к 28-му числу, я сделала бы ровно также. Единственное, я бы попробовала обернуться вовремя, потому что мне все-таки очень обидно, что этот чувак напал на меня со спины. И я даже не видела, как он на меня напал. То есть хочешь побить лесбиянку – подходи спереди, еще посмотрим, кто кого побьет. Ну, я бы постаралась вовремя обернуться и, скажем, дать ему в глаз. Раз это нельзя – значит, нельзя, печально.

Вопрос из зала:Я продолжу тему. Я хочу знать ваше мнение по этому вопросу. Мне кажется, что ЛГБТ - активисты, которые требуют прав в вопросе бракозаконодательства, - на самом деле отстаивают интересы очень-очень-очень узкой прослойки. Подавляющему большинству представителей ЛГБТ-сообщества, конечно, очень далеко до того, чтобы идти в ЗАГС, и понятно, что, в общем, это не их интересы. Я понимаю, что Вы не ЛГБТ-активист. Мне просто интересно узнать ваше мнение. И просто мне кажется, что это активистское движение, оно как раз вредит, ну понятно, что оно вредит большинству этого меньшинства тем, что портит отношение с гетеро, с большим большинством.

Е.К.: Я поняла вопрос. Я все-таки считаю, что ЛГБТ-активисты – молодцы, они великие люди. Я бы так не смогла, ну правда. Они отстаивают интересы все-таки 5% населения, как ни крути. Даже если эти 5% не всегда этот интерес осознают. Сегодня у девушки может не быть великой любви, или у мальчика может не быть великой любви, а завтра она вдруг будет. Или сегодня мальчик живет с мальчиком и абсолютно не думает о том, какие права ему нужны, а потом его супруг попадает в аварию, и оказывается, что нет, тебя не пустят в реанимацию, нет, ты не имеешь права знать никакой информации о нем, нет, ваша квартира – это не ваша квартира, и все эти люди имеют право решать, когда отключать твоего любимого человека от аппарата жизнеобеспечения.

С правами штука такая, что абсолютное большинство прав, которое записано в законодательстве, нам не нужны в данный конкретный момент. Но они записаны там потому, что shit happens, и все случается в этой жизни, и случается иногда очень непредсказуемо, и желательно, чтобы в этот момент у тебя была какая-то гарантия в виде законодательства, которое соблюдается государством. Поэтому геи и лесбиянки могут быть открытые, закрытые, они могут осознавать интересы, могут не осознавать интересы, могут быть одинокими или жить колониями. Но когда права есть – это хорошо, потому что когда происходит какая-то неприятная ситуация, а прав нет, кипеж поднимать поздно уже.

По поводу того, что мы много говорим о себе, и гетеросексуальное большинство нас резко начинает по этому поводу ненавидеть. Не знаю, вот мне кажется… Лев Рубинштейн написал после гей-парада очень хорошую колонку про то, что ненависть всегда первична к объекту. То есть сначала ненависть, а потом кого ненавидишь собственно. У нас в редакции есть люди, которые занимаются тем, что ходят на неонацистские митинги. Работа у них такая, они ходят, смотрят, пишут статьи про неонацистские движения. Они мне позвонили, сказали «Лена, Лена, ты знаешь, мы смотрели фотки с гей-парада, и все эти люди, которые приходили, мы же их знаем, они все, которые приходили разгонять гей-парад, они же недавно кричали на Манежке «еб*ть Кавказ, еб*ать». Люди, которые ненавидят геев и лесбиянок, как правило, не ограничиваются в этой ненависти. Они еще заодно ненавидят евреев, еще ненавидят «черножопых», еще ненавидят ту телку, которая ходит не так. Еще заодно ненавидят своего начальника, еще пацан в очках – че, ботан, что ли. То есть это очень специфическая прослойка людей… эндокринный обмен, не эндокринный обмен – я не определяю диагнозы по юзерпику. Ну, вот так у них организм функционирует.

А остальная часть гетеросексуального большинства – нормальные вменяемые чуваки. И часто они просто не понимают, что хотят эти геи и лесбиянки, которые выходят на свой парад. То есть их запугали той же «Комсомолкой» или «МК», когда они ставят фотографии вот этих ребят, которые выходят на гей-парады на Западе, где это давно уже не митинг, а карнавальное шествие. И журналисты не видят разницы между карнавальным шествием и правозащитным митингом, они ставят фотографию двух раскрашенных в стразах мужчин, говорят «вот, вот что они хотят принести на наши улицы». И гетеросексуальное большинство верит, потому что оно нас не слышало. И поэтому очень важно до этого гетеросексуального большинства донести две простых мысли.

Первое – чего мы хотим. И что то, что мы хотим, оно на жизни этого гетеросексуального большинства вряд ли сильно скажется. То есть если я завтра пойду в ЗАГС и зарегистрирую отношения с моей девушкой, я не думаю, что у кого-то от этого сильно ухудшится качество жизни, или произойдет какое-то цунами, или зарплату понизят. Хотя кому-то, может быть, и понизят, откуда я знаю.

Второе – то, что мне кажется, важно донести до гетеросексуального большинства – как раз то, что ненависть не бывает избирательной, бесправие не бывает избирательно. Мне говорят «господи, разогнали гей-парад». Я говорю: «да, каждое 31-ое число каждые два месяца на Триумфальной разгоняют людей, которые выходят за свободу собраний». А если дольщик выйдет с плакатом «хочу деньги обратно», ему тоже дубинкой по голове дадут. А если ты мигрант – то вообще на Манежную площадь лучше не ходи. А если этот – не ходи туда.

То есть состояние общей ненависти и состояние бесправия, оно общее. Это не только проблемы ЛГБТ. Это не к вопросу о том «да ладно, подумаешь, всего 7 млн чуваков, пуская покурят где-нибудь в сторонке». Это к вопросу, что либо в этом государстве соблюдаются права, либо это государство социально ориентировано, либо мы уважаем друг друга, либо нет. Это к вопросу о том, в каком мире хотим жить мы, в каком мире мы хотим, чтобы жили наши дети.

У меня нет детей. У нас они будут, но пока нет. И я понимаю, что если, условно говоря, мой ребенок родится не то, что геем или лесбиянкой, а то, что если мой ребенок родится, вырастет, потом вложит деньги куда-то не туда, его кинет государственная компания, он пойдет на митинг, ему дадут по голове. Это вполне себе реальное развитие событий.

А у кого-то там кто-то там из родственников может оказаться инсулинозависимым диабетиком, кто-то может заразиться ВИЧ, и потом пытаться добиться у государства регулярных поставок лекарства, и чтобы государство не писало какие-то страшные вещи в методичках по здравоохранению: «ВИЧ – это болезнь безнравственных людей». А кто-то может просто идти по улице, увидеть пьяного мента, посмотреть на него не так и оказаться в реанимации.

Это общие вопросы, и мне кажется, что права ЛГБТ-движения, это один из кирпичиков. Поэтому нельзя говорить, что «да, я либерал, да, я демократ, я хочу правового общества, но пускай эти пидоры сидят в уголке». Вот это вторая мысль, которую мне и, наверно, другим геям и лесбиянкам хотелось бы донести до гетеросексуального большинства. Которые представляют собой здравомыслящее гетеросексуальное большинство, которые абсолютно такие же, как мы, которые просто никогда не оказывались на нашем месте. Ну и хорошо, что не оказывались.

Вопрос из зала: Еще раз добрый день. Скажите, пожалуйста, возникала ли у Вас ситуация, когда с вашей статьей возникала проблема. Я думаю, что возникала от людей, о которых Вы писали, может быть, от наших чиновников. Если да, то не могли ли Вы поделиться таким опытом, рассказать как они, соответственно, решаются.

Е.К.: Проблема с моей безопасностью?

Вопрос из зала: Да, вашей.

Е.К.: Было, конечно, не раз. Ну как решается. Квартиру иногда приходится менять. У меня был один случай. Я писала про… просто такой хрестоматийный случай. К нам в редакцию пришел человек, у которого пропал сын. Пришел человек, принес документы, так и так. Пропал парень, не помню, сколько ему было лет, 22 года что ли. Просто в никуда исчез. Я начала смотреть документы, поняла, что следствие проведено не совсем понятно, потому что там есть зацепки, которые можно было бы отработать, то есть это дело не висяк, его не было смысла закрывать, но оно почему-то было закрыто.

Я начала копаться в этих документах, долго рассказывать, как, но я вышла на банду, которая состояла из ментов, ГАИшников и бандитов. Главные в банде были ГАИшники. Они занимались тем, что по своим базам находили людей с очень дорогими и очень новыми машинами, чтобы у этих людей не было много родственников. Потом с этими людьми знакомилась очаровательная девушка, приглашала к себе на квартиру, там их убивали. Тела расчленяли-прятали, машину пригоняли, продавали. Такой отлаженный бизнес.

Естественно, когда я поняла, что я имею дело с бандой убийц, я начала работать очень осторожно, потому что для них больше трупом, меньше, разницы немного. Когда я уже заканчивала практически расследование, оно было долгим, я его вела три месяца, они все-таки каким-то образом меня вычислили и начали сначала давить на мои источники, на моих свидетелей. Мне, собственно, позвонили мои источники, свидетели, сказали «Лен, тебя вычислили».

И на следующий день кто-то пытался похитить мою младшую сестру, мы тогда еще с ней жили в одной квартире, но больше мы с ней не живем в одной квартире, я не знаю, где она живет, и хорошо. Сестра у меня девочка боевая, и ей очень повезло на самом деле, просто мимо проезжал водитель, который ее хорошо знал, потому что мы каждый день, когда возвращались домой, ловили эту машину обычно. Он остановился, вышел, и они испугались. Короче, ее не похитили.

Естественно, об этом тут же узнала моя редакция, и они сказали, что нужно немедленно публиковать этот текст, потому что, когда текст будет опубликован, им уже не будет в принципе выгоды тебя убивать. Текст опубликовали, прошло два дня, потом они пришли просто в редакцию с удостоверениями со своими, с корочками.От редакции была я и зам. главного редактора. Они сидят и говорят «Лен, мы прочитали текст, а давай ты напишешь опровержение». Я говорю «нет».

Они говорят «ну че, возьми и напиши опровержение, и все разрулилось бы». Фигня в том, что я не пишу опровержений. Если только это не решение суда, которое еще можно оспорить десять раз. У меня не особо много денег, у меня нет квартиры, у меня есть имя, которым я подписываю свои статьи, и у меня есть читатель, который моему имени верит. И если я буду писать опровержение каждый раз, как какой-то мудак попросит... Я примерно так и изложила, но вежливее, правда. Они говорят «ладно, посмотришь». Ушли, потом они начали меня пугать. Звучит довольно тупо, но на нервы действует.

Например, каждый вечер, когда я возвращалась от остановки до дома. Я ехала на метро, потом на маршрутке, потом от маршрутки мне надо было пройти метров 200. Вот эти 200 метров вдоль тротуара медленно ползла черная машина с затонированными стеклами, знаете, как в боевиках. Очень тупо, но правда действует на нервы, особенно когда каждую ночь они ездят за тобой. Потом начались странные звонки. Сначала на мобильном, потом на домашнем, потом они пытались зайти в квартиру, потом я позвонила своим знакомым ментам. И там я говорю «я попала, приезжайте, что ли». Они приезжают, походили вокруг дома. И я была еще совсем юна и глупа, я снимала квартиру на первом этаже. Они нашли на гаражах лежку, то есть такое специальное оборудованное место, откуда человек может комфортно наблюдать за окнами моей квартиры. И тут я первый раз испугалась. Я говорю «ребят, а че мне делать?» Они говорят «квартиру менять». «Квартиру менять – понятно, а дальше что делать?» Они переглядываются: «Лен, если бы мы тебя не знали, то мы бы нагнали котиков, сказали, что найми охранников, чего-нибудь еще, но мы тебе правду скажем. Если тебя захотят убить – тебя убьют».

Дело в том, что в нашей стране криминал и правоохранительные органы настолько сильно срослись, что все те технические разработки, которые по идее должны использоваться для того, чтобы ловить преступников – установление местоположения по сотовому телефону, наружное наблюдение, прослушка – они все сдаются в аренду за очень большие деньги. Поэтому абсолютно несложно, приближаясь к человеку даже без наружного наблюдения, используя прослушку, используя еще какие-то примочки, за неделю составить карту, где человек бывает, с кем он общается, куда он ходит, во сколько он выходит из дома, во сколько он приходит в дом. А дальше уже дело техники. То есть если у тебя бронежилет и два охранника по бокам, это делает историю несколько дороже, но оно ее не отменяет.

И когда я это поняла, мне стало очень спокойно. Когда ты думаешь, что от тебя что-то зависит, дергаешься, прыгаешь, как бы сделать так, как бы сделать этак. Когда ты понимаешь, что от тебя это не зависит, то становится спокойно. То есть либо ты остаешься в профессии, либо ты не остаешься в профессии, и все. Это как дождь. Он может идти, он может не идти – от тебя это не зависит.

У нас в газете, нашей газете 18 лет, за 18 лет в нашей газете убиты 9 человек. Только за то время, как я работаю, в редакции были убиты 4 моих коллеги: Анна Степановна Политковская, Настя Бабурова, Стас Маркелов и Наташа Эстемирова. Правда в том, что каждые два-три года у нас кого-то убивают. И это очень тяжело, потому что это твои коллеги, твои друзья, твои самые близкие люди. И ты стараешься не думать о том, что это произойдет еще раз, но это происходит. Поэтому у нас в редакции работают люди, которые так или иначе эту проблему для себя решили. Я решила ее так, кто-то решает ее по-другому. Это тот риск, которые есть, который нужно осознавать, который нельзя забивать куда-то, на который нельзя посмотреть, это может случиться с журналистом.

У нас в России нет безопасных тем, у нас в России нет безопасной полянки, на которой можно пастись. Ты можешь всю жизни писать колонки про то, что Путин ест детей, и тебе за это не будет ничего. Или ты можешь написать маленькую заметку про то, что у школы помещение отбирают, а на следующий день оказаться в канаве с перерезанным горлом. До того, как пытались убить Михаила Бекетова, что считалось более безопасной темой, чем экология? Нет безопасных тем, у нас в России у всего двойное, тройное дно, никогда не знаешь, чей интерес под этой темой.

Ты можешь писать какую-нибудь маленькую фиговую заметку, оказывается, что ты залезаешь в какую-то давнюю, серьезную разборку, в которой ты не значишь ничего. И это нужно понимать, нужно держать это в голове. И если эта мысль слишком тревожит, нужно уходить из профессии. Потому что нет ничего более жалкого, чем человек, который называет себя журналистом, пытается работать в профессии, но при этом пытаясь написать так, чтобы никого не обидеть и не задеть, потому что дети, семья, потому что я еще хочу прожить отпуск.

Если тебе так страшно, если ты так не можешь работать – меняй профессию. Благо много смежных профессий: пиарщик, рекламщик, всякие корпоративные газеты, «Николая Васильевича поздравляем с юбилеем, желаем счастья». Все это есть, все эти выходы есть, и я знаю некоторых людей, которые уходят из профессии по той или иной мотивации. Это нормально, это нестрашно, это нестыдно уходить из профессии. Гораздо страшнее и стыднее оставаться в этой профессии, когда ты в ней не можешь работать.

Мой редактор говорит, что нужно вовремя почувствовать момент, когда поставить точку в последнем тексте. Вот я очень надеюсь, что я почувствую этот момент, поставлю эту точку до того, как я превращусь в пародию на журналиста, который называет себя журналистом, у которого есть визитка со словом «журналист», но который не является журналистом ни разу.

Вопрос из зала: Так что с этим случилось? Какой-то результат публикации?

Е.К.: О да, результат публикации. Дело было направлено на доследование, был еще один суд, и нет, их не посадили, нет, они работают до сих пор на тех же должностях, на которых работали. Но как-то за давностью времени они больше не катаются за мной на черной машинке. Но я все равно считаю, что хорошо, что была эта публикация. Да, их не посадили, да, они на свободе. Но по крайней мере мы теперь знаем имена убийц, и они теперь будут как-то с этим жить.

Вопрос из зала: А имена-фамилии были в заметке?

Е.К.: Да, конечно. Ну а смысл тогда какой в этой заметке.

Вопрос из зала: Вы сумасшедшая.

Е.К.: Теперь эти имена общеизвестны как имена убийц.

Вопрос из зала: У человека может проблемы появились, может жена ушла.

Е.К.: Сочувствую, можно как-то по-другому решать эти семейные проблемы.

Вопрос из зала: Про то, что агрессия и насилие не бывают направлены, про то, что они не бывают избирательны. Давление силовых структур на силы… ну, условно их назовем оппозиционные. Значит ли это то, что ЛГБТ-движение, что левые, правые, фашисты – они должны выступать одной толпой.

Е.К.: В каких-то вопросах, конечно, да.

Вопрос из зала: Вы говорите, что Вы вместе с фашистами.

Е.К.: Нет, я говорю о том, что в каких-то вопросах, конечно, имеет смысл консолидироваться. Например, 31-я статья конституции интересует всех: интересует и нас, интересует и фашистов, интересует и либералов, демократов, и коммунистов тоже.

Вопрос из зала: То есть Вы вступаете в одну колонну с людьми, которые совершают преступления против человечества.

Е.К.: Нет, те люди, которые совершают преступления против человечества, должны сидеть.

Вопрос из зала: Это фашисты. Вы согласны вместе с ними отстаивать часть убеждений.

Е.К.: Нет, я отстаиваю не часть убеждений, я отстаиваю статью в конституции страны, где я живу.

Вопрос из зала: Это часть их убеждений.

Е.К.: Вообще-то это часть закона, по которому мы все живем. Если закон нарушается, да. Например, сейчас в Химкинском лесу, среди защитников в прошлом году было много левых, то в этом году много правых. Я приехала и увидела имперский флаг и всех этих правых мальчиков и девочек, мне как-то поплохело, подошла и спросила: «Женя, что ты, как ты можешь!?» Она говорит: «Они сюда лес приехали защищать, а не зига-загу кричать». «Хорошо». Ночью было нападение на лагерь, приехала большая машина харвестер, за ней пришли 40 мужиков, которые вышли из леса с железными прутами и деревянными палками, и начали избивать девчонок и парней, чтобы проложить путь технике. На моих глазах сломали парню челюсть в двух местах, очень страшно было, вот эти правые ребята вели себя очень достойно. Несмотря на то, что сложно мне испытать симпатию к правому движению, я их терпеть не могу, но эти ребята вели себя крайне достойно, они обороняли лагерь, они защищали женщин. И они не боялись.

И людям, которые говорят о том, что я не права, что я сейчас не то говорю… Например, у меня одна коллега ездила в Химкинский лес: «Лена, они же там такие фрики, как ты можешь с ними жить в одной палатке. Вот я сюда больше никогда не поеду. Вот если бы они были нормальные, высокообразованные, и желательно, разделяли со мной мои демократические убеждения, я бы туда, конечно, ездила Химкинский лес защищать. А так я не поеду защищать Химкинский лес». Я говорю: «не поедешь – и помолчи». Если человека не устраивает, что его права защищают какие-то не те люди, он всегда может защитить свои права сам.

Критиковать Женю Чирикову за то, что она готова принимать помощь и от правой молодежи, которая в отличие от либералов (ну там есть еще партия «Яблоко»), но скажем, от той части юных московских, которые любят строчить в твиттере о том, как они поели в «Жан-Жаке», в отличие от этих ребят, правые готовы ехать и защищать лес, ехать и защищать палатки, подставляться под удары и спасать от ударов женщин, да, мне кажется, это достойно. И то, что те же правые выходят на 31-е число, да, это не самые симпатичные мне люди, прямо скажем.

Когда дело дойдет до какой-то финальной, ну предположим, финальной битвы: правые против демократов, я конечно буду на стороне демократов. Но в данный момент, когда государство нарушает общие права. Права не правых, левых, а права граждан, 31-ю статью конституции. Или статью конституции, не помню, какая, что каждый имеет право на брак – снова о больном. Мне кажется, что в таких случаях нужно консолидироваться. Другое дело, что я никогда не пойду на мероприятие насчет 31-й статьи конституции, где будет такой большой имперский флаг и зига-зага на флаге нарисована. Если там просто там будет написано «31», я встану, конечно.

Вопрос из зала: Лена, у Вас есть материал, который называется «ХЗБ» – Ховринская заброшенная больница, о детях, которые там водят экскурсии, живут, не живут. Можете рассказать о том, как он делался.

Е.К.: Меня вызвал к себе главный редактор, сказал, что «Лена, есть такое мистическое место в Москве, там столько всяких легенд, там сатанисты, там еще что-то такое». То есть планировалось, что похожу, потру со сталкерами, которые там ходят, напишу такой красивый романтический материал про заброшенные здания, мифы которые там дышат, чего-нибудь такое. Я очень боялась, что так получится, на самом деле, потому что мне не хотелось писать материал на историческую тему и как-то травить легенды.

В итоге мы туда пошли с фотографом, мы там гуляли где-то полтора часа, прицепившись к какой-то группе подростков, потом подростки куда-то ушли, мы стоим в коридоре. И тут на нас вылетает девчонка, где-то примерно мне по плечо. Вылетает девчонка с воплем «Я замохраны, деньги где?» Мы такие «А?». «Деньги быстро или на выход!» Ну, и мы с Аней понимаем, что есть тема. Деньги мы ей не дали, потому что, ну, ты знаешь психологию гопников: если ты даешь им деньги, то ты уже не равный, с тобой уже нельзя вести диалог, с тебя можно только доить или не доить, разговаривать с тобой нельзя. Поэтому денег мы ей не дали, но в итоге она нас отвела в свое логово. Это было на балконе третьего этажа, у них там был наблюдательный пост.

Оказалось, что в этом здании, сложно сказать, живут ли они там, потому что, конечно, они там регулярно ночуют и проводят все свое свободное время, то есть скажем так: постоянно находятся несколько взрослых и около 20 человек разновозрастных детей, так называемых социальных сирот. Есть такое расхожее выражение, то есть дети, которые, вроде как с родителями, а вроде как и нет. У них там очень своя интересная своя структура...

То есть они вот так вылавливают туристов, разводят их на деньги, там 150 рублей с человека экскурсия, собирают эти деньги, отдают их охранникам, а охранники – это не Чоп, это просо взрослые люди, у которых просто там кормушка, просто собирают деньги. Там идет какое-то распространение наркотиков, то есть одна из этих охранников – она пушер, она дает партию наркотиков каким-то более мелким ребятам, которые уже потом их распродают. Фен – это смесь амфетамина с лекарствами, со всякими. И при этом у них какие-то свои отношения, потому что это все-таки дети, при этом у них какие-то свои игры, какие-то свои забавы, какой-то свой мир, какой-то свой жаргон. Ну и мы там с ними тусили довольно долго. Я подольше – дней шесть, Аня поменьше – дня четыре. Мы просто находились с ними, приходили, приносили с собой что-нибудь выпить или поесть, следили, чтобы это не было что-то сильно дорогое, потому что иначе мы бы выбивались из их компании. Просто ходили с ними по этим этажам, сидели, разводили на деньги туристов.

Аня фотографировала, мне они рассказывали какие-то свои истории. Потом там один мальчик упал, а это недостроенное здание, то есть там шахты лифта открытые, один мальчик упал в шахту лифта с четвертого этажа, очень сильно поранился, остался жив. Потом, когда мы уже ушли оттуда, через несколько дней один из мальчиков упал с девятого этажа, тоже в шахту лифта, уже насмерть. И это была история… не знаю, я не люблю строить всякие красивые конструкции, но знаете, есть книжка у Стругацких «Гадкие лебеди», когда все дети взяли и ушли из города, потому что мир взрослых настолько мерзкий, что нет желания как-то к нему принадлежать.

А все эти дети, они да, они взяли и ушли оттуда, но при этом этот взрослый мир, эти взрослые отношения, это взрослое насилие, взрослые иерархии, они притащили его в свой маленький мирок, и там его тщательно поддерживают. В общем, про это была история. Она очень тяжело далась моему фотографу. Она потом ездила в отпуск, но до сих пор, кажется, не восстановилась толком. Вообще, она тяжелее все это переживает, не тяжелее, но как-то. У нее работа другая. Я могу себя настроить, что пока я с ними общаюсь, я собираю информацию, а ее работа заключается в том, что она делает снимок и все, снимок сделан. То есть она не может так, как я откладывать какие-то вещи: подумаю, почувствую потом. Она воспринимает сразу, она еще очень добрый человек, очень хороший человек. Я сейчас без юмора, она действительно очень хороший человек. И поэтому у нее не стоит каких-то внутренних защит от какой-то такой бытовой жестокости, ей это все дается очень тяжело.

Вот так сделали материал, текст был огромный, фотографий тоже было огромное количество. Газета беспрецедентно, по-моему, дала 4 полосы под это дело. Это была спецвкладка. Все вышло, потом нас в коридоре поймал главный редактор, который сказал «девчонки, съездите куда-то отдохните». Мы сказали «да, да, да». Это было 27-го числа, 28-го числа я пошла на гей-парад. А дальше вы знаете. В общем, никуда я не съездила. Вот такая история.

Вопрос из зала: Меня Юра зовут. Коротенький вопрос. Все-таки насколько журналисты и их материалы, и в частности Ваши материалы, влияют на общественное мнение, влияют на людей, которые читают эти материалы. Не зря говорят, журналисты – четвертая власть.

Е.К.: Ну конечно мне, как и любому журналисту, хотелось бы верить, что это влияние есть. Но фигня в том, что его не померишь. То есть никто не померит, нет приборчиков, показывающих, что изменилось в человеке, когда он прочитал статью про тех же детей. Хочется верить, что что-то изменяется, а может, ничего не изменяется, я не знаю. У меня многое меняется, когда я читаю какие-то тексты. Я вообще такая чувствительная девочка.

По поводу эффективности журналистской работы. Наша работа абсолютно неэффективна в плане каких-то реальных дел. Я не знаю, меня в редакции считают эффективным журналистом, потому что на мои статьи часто, чаще, чем у других, отвечают какие-то государственные органы, что-то меняют. То есть, есть реальные случаи, когда что-то реально меняется. Ну, я как-то села и честно посчитала, оказалось, что официальная реакция приходит примерно на каждую 30-ую мою статью. А что-то меняется к лучшему примерно каждую 50-ую. При этом меня считают эффективным журналистом. То есть, видимо, у других еще меньше.

Поэтому я сделала для себя очень нехитрый вывод: если хочешь что-то менять в этом мире, то журналист – не лучшая профессия. Есть врач, учитель, милиционер, регулировщик дорожного движения, которые более практичны, более понятны, более четкий критерий успешности и неуспешности. И поэтому, когда ко мне приходят стажеры, которые говорят, что они хотят изменить мир, своими текстами помочь всем страждущим, я советую им идти учиться на юриста, или пойти в правозащитники или в госпиталь сиделкой, ну, правда.

Наша цель, как мне кажется, еще раз – это фиксировать то, что происходит. Я не знаю, для чего. Считается, что читатели читают и задумываются, начинают много что-то понимать про жизнь, я не знаю. Скорее всего – нет. У меня это личная потребность, я работаю журналистом не потому, что я хочу менять мир, а потому, что мне нравится процесс, мне нравится собирать информацию, ехать куда-то, общаться с людьми, думать над этим, делать текст, смотреть, как этот текст проходит редактуру, корректуру, выходит в печать. Очень это нравится.

Это мой способ понимать жизнь, мой способ с ней общаться, мой способ с ней справляться. Я очень благодарна газете, что они мне еще деньги за это платят. Немного, правда, но платят. Поэтому насчет четвертой власти не знаю, но никакой высокой цели, мне кажется, у журналистики нет. То есть некоторые журналисты в это верят, но я не из них.

Вопрос из зала: У меня такой вопрос. Была ли когда-то ситуация, что моральные и этические ценности все-таки не позволяли какой-то материал провести до конца или Вы говорили, что было сложно, а есть какие-то границы, которые, например, ни в коем случае не получилось бы переступить. Или у Вас, или у ваших коллег по газете, или есть какие-то примеры у Вас.

Е.К.: Вообще эти случаи – не то что обсуждают журналисты в курилке, поэтому я не знаю, было ли что-то такое у коллег. Вот я знаю, что Аня Артемьева не сняла кусок человеческого мяса на теракте весной в метро. Я не знаю, правильно это, неправильно, но это был ее моральный выбор. Она этого не сняла, хотя имела возможность. Я знаю, что некоторые мои коллеги не пошли на том же теракте разговаривать с родственниками в морге, потому что сказали, что это... Мне кажется, это неправильно, что нужно идти разговаривать. Нужно уметь разговаривать с людьми в таких ситуациях, но говорить, что это безнравственно – это тупо. Это твоя профессия, если она тебя не устраивает, можно работать, например, в отделе культуры.

Нет, я у себя не помню ни одного такого случая. Я всегда стараюсь писать. Если я понимаю, что у меня есть какие-то сильные моральные терзания, я советуюсь с редактором. Иногда он говорит: «давай закроем имена», чаще всего он говорит: «решай сама», и чаще всего я решаю это в пользу писать. Всегда надо закрывать человека, если ты ему обещал. Но если ты ему не обещал закрывать его, но чувствуешь каким-то местом – жопой, пятой точкой, чем еще – что это опасно для этого человека. Дальше уже начинаешь решать сам. Насколько осознавал человек, когда он тебе говорил, насколько он осознавал последствия, насколько он осознавал, что это все выйдет в печать, какие могут быть последствия для него. Но это всегда наше решение, и у каждого журналиста есть история, когда он соизмерял риски и ошибся. И каждый журналист эту историю в себе несет, и да, это не то, о чем треплются в курилках. Как-то так.

Вопрос из зала: Я про трассу хочу спросить. То есть там знали все участники о том, кто Вы. Или там тоже была какая-то легенда. Если да – то какая?

Изначально была легенда. Изначально мы туда поехали по другой теме вообще. И случайно узнали, что тут, недалеко от небольшого города есть трасса, а на трассе по двум сторонам есть вагончики, такие сооружения из фанеры, и там работают проститутки. Там есть шиномонтаж, кафе и проститутки. Мы решили съездить посмотреть, мы вообще не представляли, как это может выглядеть. Поэтому попросили нас крышевать местных бандюков.

И было очень смешно, потому что они там честно ездили на машине, ходили. А самое смешное, что трассу крышевали менты, и это было небандитская территория, и им тоже могло влететь за то, что они там пасутся. Но для них это тоже все обошлось. И мы там пробыли одну ночь, и поняли, что про это нужно делать текст, про это нужно делать проект. И дальше началось...

Да, и там на трассе мы представились, что мы студентки, что мы едем автостопом, пролетели город и осознали, что очень хотим есть: у вас тут ларек, еда, можно мы у вас тут поедим. Мы как-то за ночь пообщались с этими девчонками, посмотрели на клиентов. Ну, там как это выглядело: там два вагончика, один разделен на две секции – там бар и, собственно, кровать. И другой, там просто две секции – его "трахательным" называют. Там просто две секции, в каждой по кровати. И перед вагончиком стоит стол, где какая-то еда, там усаживаются клиенты, там этих клиентов как-то разводят на бабки, там происходит заказ и всякие пьяные драки, всякие откровения клиентов о себе, о жизни – то есть всякая мерзость.

И, собственно, эти девчонки, девчонки замечательные, кстати. Вообще это была очень тяжелая командировка, в которую мы ездили. То есть так всегда бывает, что едешь в командировку – а там тебе никто не гарантирует приятного общения с приятными людьми. Но это была командировка, было просто какое-то запредельное количество ублюдков, с которыми нужно разговаривать. И мы, собственно, начали разговаривать с девчонками, поняли, что это лучшие люди, которых мы встретили в этом городе вообще за всю командировку, правда, вот эти трассовые проститутки.

В итоге мы уехали в Москву, потому что срок командировки заканчивался. И дальше у нас, с Аней, с фотографом начались какие-то грэйтбатлы, на тему, что... То есть мы обе говорили, что нужно возвращаться. Но Аня хотела вернуться и сказать, что мы хотим делать про вас историю, текст, фотографии. А я ей говорила, что это все самоубийство в том плане, что они нам скажут «нет и все», и мы потеряем тему, и «вообще, чего у тебя за загоны, давай мы их и так закроем, закроем место, закроем лица». В итоге Аня бегала по стенкам, в итоге убедила меня, позвонили, сказали, что девчонки, так и так. Мы тут подумали, может быть, про вас можно сделать такую историю. И они тоже подумали. Сказали «да».

Но, конечно, в этом помогло то, что уже до этого мы ночью с ними общались, и они очень оценили, что мы к ним относимся не так, как к ним относится абсолютное большинство. То есть это просто надо видеть, когда на трассу приезжает, извините, какое-то говно, пьяное, омерзительное, которое только что вышло из тюрьмы, где сидело за разбой, то есть вооруженное ограбление.

Или просто там приезжает какой-нибудь профессор местного университета, потому что хозяйка этого вагончика сына учит, поэтому профессоров местных университетов девочки бесплатно обслуживают. Приезжает вот это вот чмо, и начинает им про духовность втирать. И все эти люди приезжают, начинают говорить «вот, я из одного стакана со шлюхой пить не буду». И ты сидишь, думаешь: «чувак, ты себя в зеркало давно видел?», правда. А мы к ним относились нормально, как к людям, то есть обыкновенно, и они это очень ценили, и они разрешили нам делать эту историю, и я им за это очень благодарна.

Вопрос из зала: А что Вы чувствуете, когда... Там просто, конечно, шквал негативных комментариев после всех ваших статей, в основном о том, что это Вы все насочиняли, Вы замечательный писатель, Вам податься бы в беллетристику. Мне просто интересны ваши ощущения или их уже нет никаких?

Е.К.: Да нет, мне забавно. Человек сидит в офисе, пьет кофе и пишет «она все врет». «Ну, окей». После трассы было очень много статей... Меня больше забавляют комментарии на тему «зачем об этом писать? Всю грязь и мерзость жизни»... После трассы, например, было невероятное количество комментариев «авторши, наверно, сами проститутки, раз они сами пишут про проституток». Нет, это все нормально. Человек живет в своем мире, работает офис-менеджером там, жена, любовница, клуб по пятницам. И тут вдруг он – случилось ужасное! – взял, прочитал эту статью про жизнь трассовых проституток. Ну, ему надо же с этим как-то жить. Я сочувственно отношусь к таким комментаторам, пускай пишут еще. То есть я понимаю прекрасно... К сожалению, я не могу себе самой внушить, что это я все выдумала, потому что какие-то вещи, когда это все происходит, ты на это смотришь, думаешь… Жизнь, она гораздо более интересная, страшная и жестокая, чем любая наша выдумка.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67