Теория разбитого всего

Мультиплицирующему эффекту разрушения городской среды пока нечего противопоставить

Пригласили в одну из галерей в Artplay – выставка у хороших знакомых. Подходя к туннелю под железнодорожной линией в Сыромятниках (месту, ритуально обожаемому «трамвайщиками» – здесь единственное сохранившееся в городе сплетение путей, сто лет ему), обнаружил следы разнонаправленной человеческой деятельности. Сооружение, напоминающее акведук, усиленно ремонтируется. Леса дотянулись до ореховой скорлупы свода. Лично мне изрядно не понравилось, как попрятали старинный, живописный кирпич – вместо того, чтобы выделить его, выпятить, подчеркнуть возраст. Очень заметно, как несколько дней кряду граффитчики, сводя на нет усилия маляров и штукатуров, старательно метили территорию, которую они считают своей. Проще было сразу отдать туннель дизайнерской молодежи из Британской школы дизайна, расположенной в двух шагах, сразу за поворотом. По крайней мере, для жалкого подражательства нью-йоркским райтерам места бы уже не осталось. Предложенным оказалось бы и некоторое эстетическое переживание.

Напластования культурного слоя по стене показали многодневную неравную борьбу – по велению начальства надписи замазывались, закрашивались, и снова возникали, и уже по соседству.

Постоял, засунув руки в карманы, походил, посвистел, осматривая экспозицию, и вот уже готов предложить краткую реконструкцию событий. Неструктурированные подростки («школота балуется») вначале накалякали свое «здесь был Вася». Потом начинающие граффитчики затегали «команду» и свое прозвище. Пост-пост-битниковые романтики программируют: «Dude can fly!» («Чувак, ты можешь летать!»). Потом появились доблестные профессиональные представители субкультуры, у них своя матрица. Не спрашивайте, почему отсутствует юбилейное «Цой жив!». Зато борьба с замазыванием граффити завершилась сакраментальным и изрядно политическим – «Слепая власть».

И вот тут надломились уже маляры. Видимо, из солидарности. Нервно сегодня живется начальничкам: надо отчитаться о ремонте, а тут ночные набеги. Туннель выглядит как спина больной шелудивой псины, - с проплешинами, разве только не чешется. Вообще говоря, у «белого движения» отличная перспектива выплеснуться не столько на улицы, сколько на стены домов – будет как в Сантьяго, в Мадриде или в Гарлеме. Граффити протеста – интересная тема для отдельного разговора.

Послание в городской пейзаж всегда провоцирует, являясь одновременно очевидным маркером заброшенности, ненужности, отстраненности и ничейности. Нет способности внести иные изменения – только краской из баллончика. Стоит появиться одной надписи – напоминает Самдалл, в точности описывая туннель в Большом Полуярославском переулке, - тут же возникают и другие. И что ни провоцировало бы райтеров – символический смысл объекта (Роос) или борьба с несправедливостью, провоцирующая на деструктивные действия (Бэрон и Фишер), мщение, гнев, скука или игра – кто кого переиграет, - граффити явно выполняют роль разбитых стекол.

А что у нас сейчас не разбито, впрочем?

Вандализм или новые дацзыбао, налаживающие функции коммуникации между разъятыми, соседствующими, но никогда не пересекающимися группами - не столько проблема теоретических подходов, сколько отношение к процессу управляемости городской среды.

Разбитые стекла

Пространство, которое видят - это не то пространство, которое наблюдают и анализируют, - когда-то вычитал у Башляра.

Общим местом, когда говорят о социальных практиках в городе, стал голландский эксперимент, доказывающий поведенческую теорему Уилсона и Келлинга – «теорию разбитых окон». Ее, напомню, принято воспроизводить так: «Если кто-то разбил стекло в доме, и никто не вставил новое, то вскоре ни одного целого окна в этом доме не останется». Площадка для эксперимента - велосипедная стоянка возле магазина. Чистая, идеальная стена. Только убраны урны. А на рулях припаркованных велосипедов развешены рекламные листовки. И каждый третий велосипедист в сердцах швырнул их на землю, сел в седло и надавил на педали, не оглядываясь на оставленный беспорядок. Затем стену обезобразили райтеры-граффитчики - рисунки, надписи, - все, как обычно. И после этого рекламные листовки разбросали уже 69 % велосипедистов…

«Теория разбитых окон» работала в 1982 –м, когда ее представили городу и миру, работает и сегодня. Если оставлена возможность нарушать правила, их будут нарушать (в сущности, один из законов Мерфи тоже об этом: если что-то можно сделать неправильно, всегда найдется человек, который это сделает). Все дело в наличии явных и очевидных, демонстративных – напоказ! - признаках безразличия к непорядку, и энтропия беспорядка тут же выпрыгивает гоп-стопом из-за угла и охватывает все вокруг. Вначале выбиваются стекла, потом начинается мародерство, и уже в очень скором времени на улицу выйти невозможно – живешь как в осаде. И полиция уже не справляется.

Работа Гладуэлла о социальных эпидемиях «Переломный момент» тоже хорошо известна. Человек нарушает закон не только (и даже не столько) из-за плохой наследственности или неправильного воспитания, и не потому, что уверен в свой фартовости: извернется и избежит наказания. Наиважнейшее значение имеет то, что он видит вокруг. Контекст существования индивидуума выходит на первый план.

Два практика, стихийных последователя «теории разбитых стекол», навели порядок в Нью-Йоркской подземке. Начальник метро Дэвид Ганн был страшным педантом: ему говорили – займись делом, а он упорно требовал смывать граффити каждую ночь, борясь с прогрессирующим вандализмом. Он построил отмывочные пункты и стал выпускать на линию только чистые составы. Уильям Браттон, начальник транспортной полиции, несмотря на критику и вой прессы, сосредоточился на масштабной охоте на безбилетников. «Зайцы», считал он, - сигнал к отсутствию порядка, и неслучайно их число, по самым скромным оценкам, переваливало за 170 тысяч ежедневно. Подростки перепрыгивали или преодолевали турникеты, пробивались «паровозиком» по два-три человека. К ним охотно и шутейно прибивались «мирные» пассажиры, руководствуясь логикой – им можно, а мне нельзя? К турникетам приставили по десять переодетых копов. Пойманные безбилетники в наручниках выстраивались на платформе на всеобщее обозрение. После чего их загружали в полицейский автобус, обыскивали, дактилоскопировали, «пробивали» на причастность к ранее совершенным преступлениям. Оказалось, многие из них с оружием и в розыске. Браттона при мэре Джулиани назначили шефом полиции города. Стратегию он распространил на весь мегаполис: каждое мелкое правонарушение стало наказуемо. И снова нервная реакция, разговоры о некомпетенции и ложных целях. Но уровень преступности начал неожиданно снижаться – рухнув в разы, продолжал падать, несмотря на абсурдность бесконечных придирок полицейских. Насквозь криминальный Нью-Йорк, делали вывод исследователи преступности, к концу 1990-х годов стал самым безопасным мегаполисом Америки.

Тиски традиции

Неприступной, как горная вершина, остается для москвича способность влиять на решения городских властей. Отсюда наблюдаемое ощущение «ничейности» города. Ни жители, ни власть не могут взять верх, и невозможно представить себе их сотрудничество. В московском метро злобные тетки вопят в микрофон: «Проходите по одному!» - да кто ж послушает? Все понимают: гоняться за белой ленточкой проще, чем навести порядок – в неудобном, тесном и душном метро или на городских дорогах – надо ведь настроить недорогих паркингов и вводить парковочную полицию, а это такие напряжения...

Горожанину неудобно, удобно чиновнику. Не знаю ни единого случая, когда бы к обсуждению управленческого решения пригласили социальных психологов - отечественных, зарубежных – урбанистов-то не слушают. Чиновник вчера, сегодня и завтра знает лучше, что ему делать и как. Гражданские активисты не всесильны, они добились права на самореализацию, но их напрочь лишили возможности добиваться конструктивных и радикальных изменений. Словосочетание «городское сообщество» звучит только на конференциях.

Ровно поэтому дорожки асфальтируют по генплану развития территории, а не по направлениям, удобным людям. Вокруг них разбиваются жалкие газоны, и появляется табличка «По газонам не ходить». Трава, разумеется, вытаптывается. Место превращается в плац для строевой подготовки. Потом появляется мусор.

Другая трава высажена на европейских или американских моллах, по ней можно не только ходить, но даже на ней поваляться, сбросив тесные туфли. Наш город, зажимающий в тиски горожанина, из него, как из тюбика, выдавливает что-то очень важное. И ничем потом не восполняет. Отсюда и краска из баллончика, выпущенная под высоким давлением. Синтаксис настенного послания в таких условиях несложен, поэтической тайны не содержит, он малоэстетичен – да надо ли от него этого требовать? Свидетельство неустроенности, необихоженности, мщение городскому пейзажу.

Город, предназначенный для зарабатывания денег, лишен необходимого юзабилити для жизни. Лично я именно этим объясняю повсеместно звучащее: «Я люблю Москву, но жить в ней невозможно!»

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67