В конце ХХ века и сторонники, и противники старого российского герба восприняли возвращение двуглавого орла как знак воссоединения новой российской государственности с исторической, прерванной революцией. Однако мало кто задумывался о том, что двуглавый орёл — державный символ не только России. Он даже древнее Римской империи, некогда присвоившей его в этом качестве. Не станем залезать в геральдические подробности более глубокой древности; нам важнее помнить, что после разделения Римской империи на Западную и Восточную (Византийскую) её герб, вместе с притязаниями на полноту имперского наследия, достался обеим половинам.
А затем его унаследовали и другие государства. После падения Западной Римской империи двуглавый орёл через Священную Римскую империю достался Австрии и до сих пор, вооружившись серпом и молотом, красуется на её республиканском гербе. С падением же Константинополя двуглавый орёл угнездился у его соседей, ориентировавшихся на Византийскую империю и её наследие.
После того как в 2008 году по государственному каналу РТР был показан телефильм «Гибель империи» о судьбе и историческом наследии Византии, спровоцировавший дискуссию в СМИ, события давних веков стали обсуждаться в одном ряду с текущими политическими новостями. Эта, казалось бы, неожиданность не была случайностью, и не только потому, что связь веков существует, хотя бы она и ускользала от поверхностного взгляда. Тема империи давно и закономерно вызревала в сознании определённой части российского общества, для которой полноценное сильное государство немыслимо в ином, нежели имперском, варианте.
В ходе обсуждения фильма выяснилось, что хотя поклонники Византийской цивилизационной модели обычно называют себя последователями (или поклонниками) православия, религиозная аргументация их симпатий выглядит неубедительно. Православие (как они его понимают) в первую очередь интересует их в качестве идеологического обоснования государственного устройства и имперского величия, и лишь затем — как вероучение, обращённое к человеку. Наши предки приняли в Византии и передали нам не только христианство и часть основ нашей культуры, что замечательно, но и набор её политических установок. Для части наших соотечественников, осознанно или нет, Византия остаётся образцом могущественной державы, примером для подражания. Вот и авторы фильма «Гибель империи», рассказывая о Византии, пытались дать наставление современной России, какой ей быть и чему учиться на опыте своей предшественницы, чтобы не перестать быть великой империей.
* * *
Но всё ли в византийском наследии соответствовало сути православия, понимаемого как верное и последовательное исповедание Христа и Евангелия? Не было ли там элементов, не только несовместимых с православием, но и подрывавших его?
Уж не будем много распространяться о том, что Византия не только (может быть, и не столько) была разгромлена врагами, но и ослабла от собственных неурядиц, об этом говорится даже в апологетическом фильме. Специалисты, более нас компетентные, могут осветить эти вопросы обстоятельнее. Мы же рассмотрим лишь некоторые последствия византийских влияний.
Идея «Москва — Третий Рим» возникла в связи с осмыслением Русским государством своих взаимоотношений с Византией. Идею эту и исследователи, и многочисленные публицисты пытаются интерпретировать по-разному. Согласно замечаниям ряда историков, идея, в её первоначальном понимании, не была чисто политической, она не сводилась к притязаниям на приобретение Россией государственного наследства Второго Рима — Константинополя — после его падения. Тем не менее, не следует объяснять позднейшие политические интерпретации идеи только лишь незнанием или забвением новыми поколениями её первоначального смысла. Развиваясь, идеи раскрывают свой потенциал, изначально им свойственный, хотя бы поначалу он был неявным и незаметным даже для их создателей. Поэтому, независимо от любых толкований, в словах «Москва — Третий Рим» объективно содержится мысль о том, что Россия –— прямая продолжательница империи Цезарей и Юстинианов. Двуглавый орёл, заимствованный у Византии после прекращения её государственности и взлетевший над Россией, свидетельствует об этом, пожалуй, ярче всего. Геральдическая символика случайной не бывает.
Что такое империя? Если задавать этот вопрос самым разным людям, вряд ли мы ошибёмся, предположив, что в ответе на него будет варьироваться определение, что империя — это очень сильная и могущественная держава, влиятельная и занимающая большую территорию. Это так, и всё же такого определения недостаточно. По смыслу самого слова, как оно понималось изначально, со времён Первого Рима, империя — государство, объединяющее народы в едином организме и поглощающее их, постоянно расширяясь и устанавливая единый порядок и общепринятые цивилизационные нормы. (Соответственно, император — не просто титул монарха, сравнимый с королём или великим князем, хотя бы и в высшей степени; император — монарх над монархами.) При этом свои границы империя не рассматривает как окончательные и не собирается на них останавливаться после очередного завоевания. Следовательно, империя в мире может быть только одна. Всякое государство, провозглашающее себя империей, озвучивает заявку не только на внешнюю экспансию, но и — шире — на мировое господство. Даже когда руководители империи это отрицают, и даже если они искренне хотят ограничиться «нормальным» величием и государственной мощью, такая заявка внутренне запрограммирована в самом понятии «империя».
Бывают, конечно, исключения. Бразилия в XIX веке формально именовалась империей, но не претендовала на мировое господство и легко отказалась от имперского статуса. Центральноафриканский император Бокасса не воевал с соседями (возможно, просто не успел, будучи рано свергнут). Кроме того, многие авторы именуют империями существовавшие на протяжении веков сильные и большие государства, не претендовавшие на имперский статус, но это — проявление терминологической неустойчивости.
Понятие же «православная империя» имеет свою специфику, нуждающуюся в особом рассмотрении. Ещё до того как христианство стало государственной религией, часть христиан стала осмыслять существование Римской империи в контексте библейского понимания хода мировой истории, а точнее — в эсхатологической перспективе. Довольно рано одновременные по историческим масштабам Рождество Спасителя и основание Римской империи Цезарем и Августом некоторые христианские авторы начали не просто сравнивать, но и уподоблять: как Христос пришел освободить народы от греха и язычества, так и языческое государство должно объединить раздробленное на многочисленные народы человечество. И в наше время в православных храмах на Рождество исполняется содержащее эту мысль песнопение, написанное в IX веке прославленной византийской слагательницей гимнов Кассией: «Августу единоначальствующу на земли, многоначалие человеков преста; и Тебе вочеловечшуся от Чистыя, многобожие идолов упразднися, под единем царством мирским гради быша, и во Едино Владычество Божества языци вероваша. Написашеся людие повелением кесаревым, написахомся, вернии, Именем Божества, Тебе, вочеловечшагося Бога нашего. Велия Твоя милость, Господи, слава Тебе».
Да, мы можем добрым словом помянуть и римские дороги, по которым прошли проповедники Благой Вести, и римское право, послужившее основой для утвердившихся в цивилизованном мире понятий о законности, и многое другое. Слова апостола Павла в 13 главе Послания к Римлянам о повиновении существующим властям, были написаны при имперской языческой власти, что свидетельствует о том, что даже во враждебной языческой государственности христиане могли видеть положительное начало.
* * *
В самом деле, и исторические пути народов, и их культура и государственность уже на языческом этапе могут быть рассмотрены в свете того, как в истории раскрывалась Высшая воля. Но всё это не может стать оправданием того обстоятельства, что уже в сознании ранних христиан наметилось смешение веры и того, что через века будет названо идеологией. (Да и в любую эпоху многим людям свойственно сводить разнородные явления в единую систему представлений.) Несмотря на евангельский призыв «отдавать кесарю кесарево», а не Богово, императора стали воспринимать кем-то большим, нежели земным правителем.
Постепенно имперская государственность стала пониматься не просто как институт, необходимый для организации нормальной жизни общества (согласно словам апостола Павла, что сотрудник государственного аппарата «Божий слуга, тебе на добро… отмститель в наказание делающему злое» (Рим 13:4)), но и как упомянутый в его Втором Послании к Фессалоникийцам таинственный «удерживающий», до поры препятствующий приходу антихриста.
Павел не уточнил ни того, кто такой этот «удерживающий», ни почему Антихрист явится после его ухода (2 Фес 2:7), поэтому возникли самые разные толкования пророческих слов апостола. Сохранились свидетельства, что многие ранние христиане считали Удерживающим Святого Духа. А вот Ефрем Сирин понимал под «удерживающим» ветхозаветное богослужение, господство и привлекательность которого «удерживало» апостольскую проповедь от её окончательного торжества. Толкование, считающее «удерживающим» любую государственную власть, препятствующую социальному хаосу, популярно и в наши дни.
Но уже в первые века христианства возникло и получило широкое распространение толкование, согласно которому под «удерживающим» следует понимать Римскую империю, и через некоторое время оно стало преобладающим. Так, по словам Тертуллиана в его трактате «Апологетик», «нам известно [Тертуллиан, правда, не уточняет, откуда], что конец мира со всеми ужасами, которые будут сопровождать его, отлагается по причине существования Римской империи». Несколько позднее св. Иоанн Златоуст в «Гомилиях на 2-е послание к Фессалоникийцам» также был склонен считать «удерживающим» Римское государство (правда, одного из римских императоров, Нерона, в тех же «Гомилиях» Златоуст называет прообразом антихриста). Так империи был присвоен сакральный характер; она, хотя и создана язычниками, должна сыграть важную роль в истории спасения. После того как принятие империей христианства в качестве государственной религии показалось началом его духовного торжества, такая точка зрения на империю, видимо, утвердилась окончательно.
Поскольку среди христиан, соглашавшихся с таким пониманием апостольских слов, были уважаемые Отцы Церкви, суждения которых вошли в Церковное Предание, со временем такое толкование стало казаться чуть ли не единственно возможной церковной точкой зрения на эту тему. Но долгое время среди толкователей не было единства, и нам важно помнить, что Святых Отцов, предлагавших иное прочтение заложенного апостолом Павлом смысла, Церковь также не отвергла. Церковь, что не все учитывают, принимает не все подряд суждения людей, признанных Святыми Отцами, но те из них, которые согласуются между собой и не противоречат Священному Писанию и уже устоявшемуся Преданию. (Следовательно, если и в наше время кто-то истолковывает упомянутые слова Второго послания к Фессалоникийцам иначе, не надо торопиться объявлять такие интерпретации еретическими или противоречащими сути святоотеческого наследия.)
Вчерашним язычникам, вошедшим в Церковь, вряд ли легко было отличить библейское понимание помазания царя как благословения на служение от привычной для языческого мира сакрализации самой царской личности. Римские и византийские императоры после Константина не были, как в языческие времена, «земными богами», но для своих православных подданных государь по-прежнему был не только земным правителем, но и фигурой мистической. Земной император-христианин стал рассматриваться как один из предстоятелей Церкви, «епископ внешних дел», а его государственная деятельность — как христианское служение, отстаивание веры военными и административными методами. При этом равновесие двуединых принципов — «воздавайте кесарю кесарево» и «нет власти не от Бога» — на протяжении веков часто нарушалось, и в сознании общества происходил перевес на одну из сторон. Или кесарю воздавались почести, несоразмерные его земному сану, или же все дела земной власти, хотя бы и греховные, объявлялись угодными Богу. Понятие же Царства Небесного, пусть не в строгом богословии, но в практическом мышлении, вопреки Евангелию оказалось буквально вытеснено на Небо и подменено идеей «православного царства на земле», а страх перед воцарением антихриста превысил надежду на Второе пришествие Христа.
Поэтому можно предположить, что и «коренные» жители Западной Римской империи, и утвердившиеся на её развалинах христианизированные «варвары» не только из практической потребности в сильном государстве не захотели смириться с прекращением империи после крушения Рима. Вера в её мистическое предназначение в эсхатологической перспективе стала дополнительной мотивацией к её возрождению, и существование Западной Римской империи продолжилось в новых вариантах. На её месте возникла империя Карла Великого, а затем — Священная Римская империя; обе они преподносили себя не новыми государствами, а продолжательницами прерванной, но восстановленной традиции. На Востоке же Средиземноморья имперская традиция не прерывалась, и Византия продолжала видеть в Западной Европе свои временно утраченные земли.
Поскольку для византийского церковно-политического сознания единственным законным императором был государь Второго Рима — Константинополя, то ему и надлежало заступить на служение «удерживающего». А когда пал и Второй Рим, его роль в сдерживании прихода антихриста логично должна была быть унаследована кем-то, кто взял бы на себя обязанность быть Третьим Римом. Им, по мысли старца Филофея, и стала Москва — столица набиравшей силу православной державы. Теперь под «удерживающим» стали понимать русского царя.
Когда и в России пала империя, наступившие после её крушения кровавые события частью христиан также были восприняты как осуществление апокалиптических пророчеств, ведь «удерживающего» не стало. Но дальнейшие события показали, что и в ХХ веке в очередной раз оправдалось евангельское предупреждение: «смотрите, не ужасайтесь: ибо надлежит всему тому быть; но это ещё не конец» (Мф 24:6). Затем одна за другой исчезли все «православные монархии», и теперь таинственные слова апостола об «удерживающем» нуждаются в ином понимании, не связанном с определёнными формами государственного устройства.
Безусловно, то, что прошедшие за последние десятилетия исторические катаклизмы не стали началом конца света, не должно становиться поводом для беспечности: неверное понимание пророческого предупреждения не отменяет самого пророчества.
* * *
Можно спорить, в какой мере мистическое истолкование исторического предназначения империи было непосредственным убеждением её творцов и правителей, а в какой использовалось ими прагматически для пропагандистского оформления своих земных интересов. Но нетрудно увидеть, что на первом плане в деятельности государственных мужей проступают чисто практические, нисколько не мистические заботы. На поверхности мы видим чисто земное соперничество империй и кандидатов в империи, ведь православные соседи Византии старались, насколько возможно, копировать и её внешнюю политику, а значит, и стремление к территориальному расширению. Труднее ответить на другой вопрос: могли ли рассматривать себя в качестве «удерживающих», помимо русских государей, монархи других государств, претендовавших на статус «второй Византии», скажем, Сербии или Болгарии, или же их стремление воспроизвести Второй Рим ограничивалось попытками имитации его военного и державного величия?
Опираясь на аналогии, мы можем допустить и положительный ответ на этот вопрос. Для своих языческих соседей Византия была врагом, но привлекательным для завоевания. Принятие византийских ценностей стало для поднимающихся новых государств формой усвоения её мощи (вряд ли первоначально многие из них увидели в христианстве нечто большее, чем атрибут византийского величия). А раз так, то правитель нового государства должен обладать теми же свойствами, то есть, должен стать царём — сакральной особой.
Даже если соседи Византии, ставшие православными, не называли свои государства «империями», это ничего не меняло: «царем» (производное от Цезаря, «кесаря») славяне первоначально величали именно византийского императора, и лишь затем, по его образцу, стали так именовать и своих государей. Петр I, после победы в Северной войне официально назвавший себя императором, а свою державу — Российской Империей, по сути закрепил в русской государственной терминологии использование синонима. По отношению к российским государям слова «царь» и «император» и теперь употребляются на равных.
Но если вне империи есть другое государство, также называющееся империей, то между ними неизбежно соперничество, вплоть до полного прекращения существования одной из них. Допустим, при их столкновении дело не обязательно дойдёт до уничтожения одного из государств, между противниками возможно и примирение на условиях отказа стороны, потерпевшей поражение, от имперских притязаний. Но одна из империй обязательно настоит на своей единственности. Не теперь, так в дальнейшей перспективе.
Каждое православное царство, пытающееся скопировать Византию, осознанно или инстинктивно стремится быть если не единственным, то ведущим в православном мире. Они могут быть союзниками, и даже длительное время, пока их интересы не столкнутся. Вражда между православными государствами, видящими друг в друге соперников, заложена их ориентацией на византийскую традицию. Тем, кому такое утверждение кажется невероятным и возмутительным, следует ознакомиться не только с историей средневековых войн между Византией, Болгарией и Сербией, но и вспомнить войны между балканскими государствами уже в ХIХ-ХХ веках, а также ознакомиться с националистической фразеологией «православных патриотов», распространённой среди обитателей этих государств. Противоречия между единоверными православными государствами — реальность, и они только усиливаются с провозглашением их империями.
* * *
Составной частью усилий государств по их державному возвышению неизбежно становились попытки возвысить свою национальную церковь, поднять её значение как минимум до уровня Константинопольского Патриархата (а если получится — возвысить над ним). Поэтому соперничество между государствами провоцировало и соперничество между автокефальными церквами. И если православный монарх соглашается признать себя единственным «удерживающим», то из этого следует, что другой православный государь удерживающим быть не может. Значит, в случае конфликта к соседу надо относиться не только как к противнику, но и как к духовному самозванцу. Так возникает опасная возможность перенесения конфликта из чисто политической или военной сферы в духовную.
Под властью османских султанов зола сгоревшей Византии теплилась долго. Константинопольский Патриархат после падения Византийской империи продолжал воспринимать себя её наследником, а турецкие власти признавали его руководителем большинства своих православных подданных. Власть греческих епископов над православным населением была ограниченной, но в оговоренных рамках гарантированной турецкими законами, и эта власть распространялась на все подвластные Турции балканские народы, а их, что греха таить, далеко не все греческие церковнослужители считали равными себе. Но удержать рост национального сознания в XIX веке становилось невозможно. Своим отношением к негреческому населению Константинопольский Патриархат, не желая того, провоцировал балканские народы на создание автокефалий, хотя и пытался им в том препятствовать, справедливо опасаясь, что автокефалии станут опорой движения за национальную автономию и независимость. В 1872, после провозглашения автокефалии Болгарской Православной Церкви, Константинополь выдвинул положение о «ереси филетизма», как стало называться усиление и преобладание национальных мотивов в церковной жизни. Исходя из общецерковных интересов, с таким определением невозможно не согласиться. Но такую позицию Константинопольского Патриархата трудно назвать последовательной: сами его деятели часто вели себя как приверженцы не столько Вселенского, сколько национально-греческого патриархата, так что упрёки в «филетизме» могли бы к ним зеркально вернуться.
И если одна автокефальная православная церковь отказывает другой автокефалии в православности, то это значит, что конфликт между ними становится уже не внутриправославным расколом, а рискует перерасти в межконфессиональные разногласия.
* * *
Константинополь не признавал автокефалию Болгарской Православной Церкви до 1945 года. Долгое время этот раскол был самым крупным, но не единственным национальным конфликтом в православном мире. Борьба за Царьград, ставшая на длительный срок одним из внешнеполитических приоритетов России, не привела бы в случае победы к единству православных народов. Ведь на обладание Константинополем (и проливами; здесь благочестивые призывы «вернуть крест на Святую Софию» и «освободить православных братьев» уживались с прагматическим желанием завоёвывать земли и моря) претендовали и другие православные государства, видевшие себя наследниками Византии. Если бы одно из них добилось цели, то раскол в православном мире усилился бы. Уже в 1913 году приближение болгарской армии к Стамбулу в ходе Первой Балканской войны вызвало недовольство России, и в случае взятия города болгарами серьёзный конфликт был неизбежен. (Болгарский царь мог короноваться в Соборе Святой Софии императором…) Усиление Болгарии не понравилось также её православным союзникам по антитурецкой коалиции – Греции, Сербии, Черногории и Румынии, и в ходе тут же начавшейся Второй Балканской войны они объединились против Болгарии. Малоизвестный факт: 23 июля 1913 войну Болгарии объявила и Россия. Война, правда, осталась на бумаге, Болгария в те дни уже терпела поражение и от своих недавних союзников, и от присоединившейся к ним Турции, военные действия заканчивались. Через две недели был подписан мирный договор, но в дипломатии слова — не формальность. Тот конфликт между Россией и Болгарией, наряду с прочими факторами — одна из причин того, что в Первую Мировую войну «братские славянские страны» оказались противниками. Потенциал вражды не исчез и поныне, она время от времени прорывается.
А каким бы в случае присоединения Константинополя к России стало положение Константинопольского Патриархата? После присоединения к России Грузии древняя Грузинская Церковь лишилась автокефалии, и православные грузины добились её восстановления только после февраля 1917 года. Вряд ли церковная политика властей Российской Империи после взятия Царьграда отличалась бы от той, что они проводили в Грузии. Но Патриархат, привыкший называться Вселенским, вряд ли согласился бы спокойно подчиниться другой автокефалии, к тому же менее древней и своей бывшей части.
* * *
Конечно, необходимо отделять православие как духовный путь от политики под православным обличьем, даже когда политикой занимаются лица духовного звания. Но слишком часто происходила – и происходит – подмена, при которой «православная цивилизация», как принято обозначать комплекс социально-политических и этнокультурных представлений, распространённых в традиционно православной среде (и далеко не всегда прямо вытекающих из православной веры), заслоняет православное исповедание Христа.
Не новость, что для многих людей, разделяющих идеологические установки «православной цивилизации», православие стало «национальной верой». Но само понятие «национальной религии» — рецидив языческого сознания. Превращение православия в национальный атрибут неизбежно заслоняет понимание всеобщего смысла спасительной евангельской вести, сводит веру к набору этнографических признаков.
Распад православной общности сначала на национальные автокефалии, затем на ряд конфессий, подобно тому, как это произошло в V веке с древневосточными церквями, а затем и между православными и католиками, может происходить по разным мотивам. Если герой «Бесов» Достоевского говорил: «выходя из безграничной свободы (понимая под «свободой» анархический разброд), заключаю безграничным деспотизмом», то здесь мы наблюдаем обратный процесс. Размежевание христиан начинается с апологии государственного и церковного единства, а заканчивается разбродом и распадом всяческих человеческих связей, когда каждый поборник единства требует от остальных принятия его собственных представлений о единстве. Достоевский, многое прозревший как художник, надеялся преодолеть рознь на путях Церкви, но и человеческая рознь, и те духовные искажения, что были показаны в образах персонажей его романов, вошли и внутрь церковной ограды. Сбывается бред Раскольникова в конце романа «Преступление и наказание»: каждый уверен, что только он знает и отстаивает истину, из-за чего множатся вражда и разобщенность. В наши дни для иных «православных патриотов» даже Троица Андрея Рублева, созерцанием которой, по известному определению, должна преодолеваться «рознь мира сего», стала поводом к превозношению: «вот что смог создать наш земляк, не то что все прочие!»
Конечно, сходный процесс наблюдался не только у православных народов, его можно увидеть и на Западе, да он происходил уже в ветхозаветном Израиле. Но нам от этого не легче.
* * *
Хотя древним Израилем его вера воспринималась как национальная религия, что внешне вроде бы сходно с тем, как относились к своим верованиям его языческие соседи, её содержание было принципиально иным: этническая общность стала формой организации Ветхозаветной Церкви, хранившей веру в Единого Бога для всех народов. То, что Господь в Библии именуется Богом Израилевым, не означало, что Он – Бог только Израиля. Впоследствии же и среди еврейского народа, как и у язычников, на практике сложилось восприятие привычной религии как формы и выражения национальности, и теперь сами иудеи часто говорят об иудаизме не столько как о религии, сколько как о традиции. Соблазн смешения вероисповедания с национальностью оказался всеобщим.
Уже раскол между Иудейским и Израильским царством после смерти царя Соломона не был вызван только лишь противоречиями двух частей государства. Ему сопутствовал религиозный спор о месте и особенностях богослужения, и так раскол ветхозаветной общности стал началом и прообразом всех последующих церковных расколов.
Впоследствии Христос приходил к самарянам, наследникам отколовшейся части Ветхозаветной церкви, и предложил им возможность исцеления древнего раскола. Но все ли из нас, читающих в Евангелии беседу Христа с самарянкой и другие упоминания о самарянах, понимают, что среди целей Его прихода в мир — преодоление человеческой вражды? Способны ли мы увидеть в древних иудеях и самарянах нас самих?
Всякая империя подвержена соблазну, о котором Библия повествует в рассказе о строительстве Вавилонской башни — желанию «сделать один язык», заставить подданных отказаться от своей самобытности. Но Пятидесятница стала залогом окончательного преодоления национальной ограниченности. В тот день полифония многочисленных языков наполнилась одним смыслом, и началось изживание последствий Вавилонского разброда. С того дня разнообразие этнических культур не препятствует единству веры и проповеди Евангелия.
Сближение народов невозможно осуществить через насильственную ассимиляцию. И если во Христе «нет ни эллина, ни иудея» (Кол 3:11), но и эллин, и иудей, и любой человек способен приходить к Нему, то незачем насильственно заставлять людей становиться эллинами, иудеями или кем бы то ни было. Однако те, кто педалирует различия между народами не потому, что ценит многоцветие этнических культур, а для того, чтобы люди оставались разобщенными, любят задавать контрвопрос: но ведь, согласно апостольскому же слову, во Христе также «нет мужеского пола, ни женского» (Гал 3:28)? Значит ли это, что их нет уже здесь, в земном существовании Церкви? А раз так, то и народы, по такой логике, должны в первую очередь помнить о различиях, а не о сближении.
Такая риторическая постановка вопроса, напоминающая саддукейские вопрошания о том, кто чьей женой будет после Воскресения, вопрошающим кажется логически стройной и потому (для них) убедительной. Подобная софистика позволяет уклоняться от необходимости уже в земной жизни руководствоваться нормами Царства Небесного. Ведь это труднее, чем объявлять самыми истинными свои привычные представления, от которых не хочется отказываться. Царство Небесное, давайте не будем забывать, согласно Евангелию начинается уже здесь и теперь, и вытеснять его из земной жизни не следует.
* * *
Призраки имперского величия соблазнительны для народов. Но по мере расширения империя неизбежно становится не только многонациональным, но и наднациональным государством; не только равнодушным к интересам «имперской нации», но и подавляющим её. Груз тяжести поддержания имперского величия слишком часто ложится на титульный народ империи, обескровливая его. Известно, что и в Российской, и в Османской империи жизненный уровень основной массы населения «державного народа» уступал жизненному уровню некоторых национальных окраин, во многих других отношениях подавляемых. Но это же позволяло при случае внушать подданным, что все их беды — от инородцев, которые «всех нас объедают и много себе позволяют».
При императоре Николае I официальная идеология использовала патриотическую фразеологию, именно тогда появилась и получила государственную поддержку известная формула: «Самодержавие, Православие, Народность». Менее известны саморазоблачительные слова упрёка, сказанные Николаем I славянофилу Юрию Самарину, предлагавшему государю в противовес сильному немецкому влиянию в Прибалтийских губерниях поддержать прорусские настроения части латышей и эстонцев и их тяготение к православию: «Вы заботитесь о России, а надо заботиться о государстве». Можно ли лучше сформулировать чуждость имперского государства стране, чьим именем оно называлось?
К XIX веку в политике окончательно восторжествовало светское мышление. Религиозная фразеология, хотя и не исчезла из международной политики, перестала восприниматься как её подлинная мотивация. Имперский соблазн, очистившийся от религиозных мотивов, приводил и к тому, что империями пытались стать национальные государства, изначально не ставившие цели объединять народы. В таких случаях имперский статус становился способом национального самоутверждения и самопревозношения, а завоёванные таким государством территории подвергались открытому национальному подавлению. Если Российская и Британская империя, властвуя над завоёванными землями, каждая по-своему учитывала разнообразие национальных культур и обычаев; если Австрийская империя, поняв невозможность удержать своё существование на путях этнократии, была вынуждена учитывать интересы своих разноплеменных подданных, и преобразовалась в двуединую Австро-Венгрию (и нельзя было исключать возможность её дальнейшей федерализации); если Османская империя, подавляя своих христианских подданных, вплоть до XIX века допускала равноправие мусульман, независимо от их этнического происхождения; то Германская империя, возникшая на волне национального романтизма, изначально мыслила себя этническим государством. Соответственно, свою экспансию Германская империя рассматривала как расширение власти одного народа над другими, что в пределе сказалось в расизме Третьего Рейха.
Нет числа попыткам национальных государств, возникших в итоге освободительных движений, стать большими или малыми империями. При этом срабатывал один и тот же сценарий. Первоначально национальное движение выдвигало справедливые или, во всяком случае, привлекательные требования свободы народа и его независимости от иноземных захватчиков. Затем, став самостоятельным, новое государство уже само хотело расширяться и не намеревалось давать самоопределение своим национальным меньшинствам. Словом, повторяло путь своих прежних притеснителей.
Противоположный процесс, имевший сходные последствия, превращение наднациональной империи в моноэтническую, также можно проследить уже на примере Византии. В момент разделения империи все её обитатели, включая знать и императора, были полиэтничными римскими подданными, но основа именовавшихся «ромеями» византийцев была греческой или эллинизированной. Соседи Византии на этом основании всё её многоплеменное эллинизированное население называли греками, и современные греки обоснованно рассматривают Византию как один из этапов своей национальной истории. С позиций этнической истории византийцев можно рассматривать как особый этнос, отличающийся от античных эллинов. А можно — как стадию этнического развития того же самого народа.
Сходным образом все жители многонациональной Российской империи, как для иностранцев, так и для её апологетов внутри страны, независимо от их этнических корней — русские. Полиэтничность и наднациональность империи, даже если не утрачиваются со временем, не препятствуют ей быть объектом национальной гордости одного народа, отождествляющего себя с империей.
Миф об империи — общем доме всех народов — живуч и поныне. Но имперское сознание не способно удержаться на уровне своих собственных «возвышенных» представлений о державе, равно заботящейся обо всех своих подданных. Современное имперское сознание немалой части наших соотечественников оперирует националистическими, а не наднациональными категориями. Германская модель империи оказалась привлекательной, причем в наши дни — за пределами Германии, в полноте испытавшей последствия своих имперских притязаний. В современной России немало не только тех, кто ностальгирует по утраченному имперскому величию в его прежних формах, но и тех, кто хотел бы видеть Третий Рим похожим на Третий Рейх. Христианское мышление, хотя бы и основывающееся на не всегда верном понимании Писания, здесь просто отсутствует.
На фоне горького исторического опыта слова Пушкина, «певца империи и свободы» (по определению Георгия Федотова), размышлявшего об отношениях между соседними народами:
звучат сомнительно. Почему «или — или»? Почему не рядом, не исчезая? От природного многообразия никому вреда не будет — ни «ручьям», ни «морю»!
* * *
Взаимоотношения трёх Римов непросты. Третий Рим не только унаследовал традиции Второго, но и стал над ним превозноситься, что выражено в формулировке: «три Рима пали, а Четвертому не бывать» (почему не бывать — непонятно, видимо, только потому, что три — сакральное число). Следом за Вторым Римом Третий стал смотреть на Первый Рим не только как на соперника, но и как на отступника; падение Византии стало восприниматься следствием измены чистоте православия. Но можно ли полноценно наследовать тому, над кем превозносишься?
В одном Второй Рим не смог уподобиться Первому Риму: «варвары», захватившие Первый Рим, были им христианизированы, военное поражение обернулась для разгромленной империи духовной победой. Турки же, многое воспринявшие у завоёванных народов, духовную основу поверженной Византии не восприняли. Только ли потому, что в момент штурма Константинополя они уже прочно усвоили ислам? Или же дополнительная причина состояла в том, что византийцы не воспринимали турок в качестве тех, кто мог бы прислушаться к проповеди христианства? (Попытки были, но по историческим масштабам малозаметные.) Некоторые авторы отмечали, что новый шанс проповеди православия среди турок, возможно, был упущен уже в ХХ веке, при Ататюрке. Что было тому главной причиной — опасность проповеди среди мусульман, нетерпимых к «неверным», или же нежелание нести свою веру «варварам», не похожим на эллинов?
Старейшие автокефальные церкви (Иерусалимская, Антиохийская…) возникали как территориальные образования, объединявшие христиан любого рода и племени, но позднее автокефалии стали пониматься как церкви определённых национальностей, а не жителей государств и территорий, независимо от этнического происхождения. (Мало кто вспоминает, что прежнее наименование Русской Православной Церкви — Православная Российская Церковь). Если понимание православия как вселенского вероучения ослаблено, то рост числа автокефалий, сам по себе закономерный при определенных церковно-исторических обстоятельствах, способен стать потенциалом и новых расколов, и ослабления старых церквей. Антиохийская и Александрийская церкви, руководимые греческой диаспорой, воспряли после длительного упадка только в конце Второго тысячелетия, благодаря тому, что Антиохийский патриархат активнее стал привлекать к служению православных арабов, а потом и другие народы, а Александрийский развернул миссию к югу от Сахары.
Некоторые печальные примеры смешения церковности с национально-государственными устремлениями можно было наблюдать в Бессарабии в 20-30-е годы ХХ века. После того как в 1918 году Бессарабией овладела Румыния, новые власти занялись искоренением русского православия во имя утверждения румынского. Церковными властями в союзе с государственной администрацией не только вводился румынский язык богослужения, но и не поощрялось почитание русских святых — Сергия Радонежского, Серафима Саровского; не одобрялись и чтимые в России иконы, например, Казанская. О том, что наследие русского православия — составная часть вселенского, проводники националистической политики не задумывались. Но при соединении национальной и церковной идеи христианство подменяется националистической политикой, а значит, перестаёт быть христианством. В 30-е годы в Румынии возникли достаточно массовые движения фашистского типа, использовавшие православную фразеологию. Исторический опыт Румынии опровергает наивные иллюзии некоторых наших соотечественников о невозможности возникновения и распространения фашизма в православной среде.
Аналогичные факты имели место не только в Румынии. Их список был бы длинным. Повторение подобных событий всё ещё возможно.
* * *
К счастью, в православном мире существует и крепнет понимание того, что не следует подменять христианство национальной политикой и идеологией. Один из примеров — статья греческого богослова Пантелиса Калайцидиса «Искушение Иуды: Церковь и национальная идентичность» (журнал «Страницы», № 13:3 за 2008-2009). Греческий автор пишет о проблемах своей Церкви, но подмеченные им закономерности сильны и в других странах, где главным признаком православности механически считается принадлежность по рождению к традиционно православному народу. Предательство Иуды рассматривается Калайцидисом на фоне религиозно-общественных противоречий в Иудее I века. Автор разделяет весьма вероятную версию, что мотивация поступков Иуды определялась его национально-политическими взглядами, стремлением воссоздать независимое государство. Цель благая, но и для ветхозаветного сознания, и для христианского она должна быть согласована с верностью Высшей Воле. Увидев, что Христос не собирается воссоздавать земное государство, а провозглашает приход Царства Небесного, Иуда «разочаровался» в Учителе. Калайцидис отмечает: «Многие из нас, православных христиан, крещеных во имя Иисуса Христа, поддались, вольно или невольно, искушению Иуды. Нет, это искушение подразумевает не само предательство, поводом для которого стала соблазнительная денежная сумма. Имеется в виду неосознанное принятие тех ценностей, которые так характерно и так трагично воплотил в себе Иуда, и которые и привели его в итоге к предательству Иисуса Христа».
Но и это не всё. Акцентирование различий, их разрастание могут не только внести внутрь церковной ограды национальную вражду и политиканство. Наличие богословских разногласий, да и любых других при наличии доброй воли к их разрешению путём мирного диалога, редко ведёт к расколам. Но если добрая воля отсутствует, возникает опасность, что со временем национальные разделения могут привести не только к взаимному обособлению, но и к формированию разных христианских конфессий, подобно тому, как это уже произошло тысячу лет назад между Западной и Восточной церквями.
Существует устойчивое представление, что причиной церковных расколов являются богословские и догматические разногласия. Однако чаще бывает иначе: сначала происходит разрыв, а затем или возникают различия в вероучении, или вдруг кто-то обнаруживает, что давно известные оттенки формулировок или обрядов, оказывается, имеют принципиальное значение. Было бы желание найти повод, и он отыщется. Известно, что филиокве провозглашалось частью христиан задолго до 1054 года, но прежде того, без межгосударственных трений, богословские споры и разногласия не приводили к разрыву. При конфликте же между Римом и Константинополем этот спорный вопрос оказался удобным аргументом в пользу того, что противники — еретики, а значит, общения с ними надо избегать.
То дела давние. Но заложенный потенциал разобщения по-прежнему работает. На рубеже тысячелетий произошли события, которые могли иметь значительные последствия, и их глубинный смысл не до конца понят. В 1996 году конфликт Москвы и Константинополя из-за канонической принадлежности эстонских православных приходов вызвал полугодовой разрыв в общении между двумя патриархатами.
Могут сказать, что мы преувеличиваем, ведь для того, чтобы раскол привёл к формированию различных конфессий, нужны богословские или обрядовые различия, а их ведь между православными патриархатами, в отличие от ситуации XI или XVII века, нет? Неважно, при желании могут появиться, особенно при прекращении взаимообмена богословской мысли. В те месяцы «ревнители, более православные, чем патриарх», обвиняли другую сторону не только в прегрешениях и канонических нарушениях, но и в отступлении от чистоты веры. Так мы наблюдали, как внутри православия возникают зачатки раскола, со временем способного перерасти в размежевание конфессий.
К счастью, тогда конфликт удалось погасить достаточно быстро. Но и после 1996 не раз между православными церквами возникали взаимные трения. Опасность повторения сценария 1054 года всё ещё не исчезла.
* * *
Единство православных народов, о котором много говорят и церковные люди, и политики — каким ему быть: соединением в единых границах или единством равных? Должно быть, есть высший смысл в том, что в ХХ веке прекратились все православные монархии, ведь Истинный Царь — Христос. Отсутствие православных царей на земле может стать и преимуществом для восстановления утраченного единства христиан. Впрочем, в наши времена имперские тенденции возможны и в отсутствие земного царя.
Одно из государств, чьим национальным символом стал византийский орёл — Албания. Несмотря на распространение ислама, эта страна, когда-то испытавшая византийское влияние, в немалой степени осталась в поле его воздействия, и не только потому, что её православное население играет важную роль во всех сторонах жизни Албании. Поздняя албанская легенда не связывает двуглавого орла с Византией, но это несущественно. Важнее то, что мечта части албанского общества о «Великой Албании», напоминающая сходные мечтания о «Великой Сербии» или «Великой Болгарии», обнажила подлинный смысл «геополитических предпочтений» националистов больших и малых государств, осенённых двуглавым орлом. Сохраняя имперскую символику, и с ней — имперские мечты, они способны обойтись и без христианства.
Вновь и вновь встаёт тяжёлый вопрос: возможно ли единство православных народов, и — более того — сохранение чистого и неповреждённого православия в обстановке вражды этих народов?
«…Чистокровная абхазка, хозяйка свечной лавки кафедрального собора Сухуми… С молчаливого согласия батюшек не пускает в храм немногочисленных грузин, оставшихся после войны или вернувшихся в Абхазию за последние годы, считая это своим священным долгом. "До войны тут одни грузины были — и попы, и прихожане. Они сюда никого не пускали — ни абхазов, ни русских... Пусть теперь получают отмеренное им их же мерой"» (The New Times, № 01-02(98), 19 января 2009).
Люди, вовлечённые в подобное противостояние, не хотят понять, что с христианством такое поведение несовместимо.
А там, где растут расколы между православными народами, при неумении и нежелании мирно разрешать неизбежные споры неотвратимо будут расти и расколы внутри православных церквей. Конфликты «православий внутри православия» не прекращаются, ведь участники постоянно возникающих внутрицерковных группировок одних себя считают носителями истины. Экклезиологическое сознание современной «православной массы» ослаблено, в наши дни идея церковного раскола не вызывает того отторжения, какое она могла вызвать в прежние века. Любой деятель, считающий себя истинно православным, с лёгкостью и недолго думая способен обвинить своих иерархов в ереси и отступничестве, после чего учреждает собственную «истинную церковь», вскоре, чаще всего, также раскалывающуюся. «Альтернативные православия» сектантского типа постоянно множатся, обычно способом деления. Но так православие может превратиться в подобие протестантизма, распавшегося и продолжающего постоянно разделяться на всё новые конфессии. (С той разницей, что в протестантской среде, при всех различиях конфессиональных особенностей, и несмотря на многочисленные споры и разногласия, всё же существует общепротестантское сознание, последователи же одного из «православий» всех прочих «истинно-православных» обычно считают еретиками.)
При возникновении новых расколов никто не может гарантировать, что за ними не последует и догматическое разбегание. Если расколы остры внутри одной национальной культуры, то при межнациональных конфликтах они станут ещё острее, и так круг замыкается: междуавтокефальные и внутриавтокефальные расколы питают и поддерживают друг друга.
Многие из тех, кто хотел бы и мог бы присоединиться к Церкви, в недоумении смотрят на дрязги между людьми, называющими себя христианами, не понимая, где же Истина? Но враждующие стороны предлагают им не Христа и Евангелие, а возможность присоединения к «своей команде», конфликтующей со всем остальным миром.
* * *
Однако не национальная замкнутость и не сектантское обособление, а сознание вселенскости и открытость свойственны православию по его подлинной сути; когда святые Серафим Саровский, Паисий Величковский, Нектарий Эгинский, Силуан Афонский почитаются во всех православных странах; когда опыт русских старцев известен в Греции, а греческих — в России, когда богословская мысль в одной стране оказывается созвучна духовным поискам в других… Ведь всё это и многое другое существует!
Залогом надежды на сохранение православия как духовного богатства для всех народов стали дружественные связи между православными церквами России и Грузии, не прервавшиеся в 2008 году, когда впервые за все века оба православных государства оказались военными противниками. Таким же залогом единства остаётся продолжающееся на архиерейской литургии молитвенное поминание всех предстоятелей православных автокефалий. Не должна же молитва остаться словесной формальностью!
И поэтому внутриправославный экуменизм оказывается не менее, а, пожалуй, более актуальным, чем межконфессиональный, хотя, возможно, гораздо более труднодостижимым.
Мы слишком часто, гордясь родством с Сергием Радонежским, продолжаем сеять рознь мира сего, несовместимую с его исповеданием Троицы. Но, если мы будем недостойны, Господь, способный из камней сотворить детей для Авраама, сможет призвать других наследников и для святого Сергия.