Жил один человек в Мелитополе,
Говоривший, что он-де vox populi.
Повторил эту фразу он по сотому разу,
И тогда его только ухлопали.
Лимерик, прочитанный
Сергеем Аверинцевым Владимиру Бибихину
14 мая 1986 года
В издательстве московского Института философии, теологии и истории святого Фомы вышла книга Владимира Бибихина с простым названием "Алексей Федорович Лосев. Сергей Сергеевич Аверинцев". Это собрание дневниковых записей (часть из них печаталась раньше), первая из которых датирована 10 ноября 1964 года, последняя - 19 мая 2004-го. Как можно понять из объяснений автора, первоначально планировалось включить в том только фрагменты, относящиеся к Лосеву, однако верстка этой части уже подходила к концу, "когда пришло известие о кончине Сергея Сергеевича Аверинцева. Говорить об одном, не вспоминая о другом, стало невозможно", и портрет превратился в диптих.
Четырехсотстраничный том включает материал весьма неоднородный. Иногда записи Бибихина представляют собой подробный конспект суждений собеседника, записанных со стенографической точностью, иногда от диалога или монолога остались лишь обрывки фраз, фрагменты, расшифровать которые бессилен сегодня и сам автор. В таких случаях текст сгущается до степени концентрата и словно бы испытывает читателя - какой процент тот может понять, сколько лакун способен восполнить.
Впрочем, читателю приходится быть настороже все время - Бибихин публикует записи своих бесед с Лосевым (именно они занимают три четверти объема книги) в неправленом виде, оставив в неприкосновенности ошибки памяти философа. А неточности в именах и датах Лосев допускает постоянно, то называя Николая Павловича Анциферова Михаилом Павловичем, то относя выступление Владимира Соловьева против декадентов к 1890 году. Хотя если адресатом книги мыслится человек, способный воспринимать латынь страницами без перевода, пояснять, что "Русские символисты" вышли в 1895 году, наверное, и впрямь излишне.
Едва ли можно сказать, что из записей Бибихина возникает принципиально новый образ Лосева (это сейчас уже вообще вряд ли возможно - слишком много материалов о нем было издано за последние годы). Тем не менее многие детали позиции философа по прочтении книги становятся яснее. Особое внимание уделяет автор вопросу о конформизме позднего Лосева и его отношении к марксизму; пожалуй, эти страницы оказываются одними из интереснейших.
Безусловно, в марксизме позднего Лосева было много от приросшей к лицу маски, чему в книге находится немало подтверждений. Отсюда отчетливая зависть к тем гуманитариям, чье профессиональное становление пришлось на относительно вегетарианские времена, тому же Аверинцеву в первую очередь: "Ничего не знаю и знать не хочу, кто он. Я с того же начинал, что и он, меня бы за меньшее выгнали. Не хочу ни об Аверинцеве, ни о всех новых ничего знать". Отсюда же болезненное стремление доказать, что это именно он, Лосев, а не Аверинцев, как принято считать, пишет все прямым текстом: "У Аверинцева все прикровенно в противоположность тому, что я говорю, а у меня - опять символ, опять церковь, опять Христос".
Но это лишь одна сторона медали. Важнее, принципиальнее другое. Чудом уцелевший осколок Серебряного века, платоник соловьевского извода, Лосев сочувствовал марксизму как монистической философии. Для него как адепта философии всеединства марксистская теория базиса и надстройки была одним из вариантов учения о всеобщей взаимосвязи явлений. Потому и вождь пролетарской революции у Лосева превращается в последователя Соловьева: "А что ты думаешь, Ленин ведь тоже только так и думает, что красота и добро одно и то же. У него тоже греческое понимание. В этом он совпадает с Достоевским, красота спасет мир!" - а в следующий раз у Ленина обнаруживается даже учение об эйдосах: "Стакан, он говорит, может быть деревянным, железным, но что есть стакан сам по себе? Правда, он это применил к профсоюзам. Но все равно. Так что даже Ленин дошел до целости. Ему только не пришло в голову применить ее к миру". Здесь соблазнительно было бы попытаться развить мысль о внутренней связи серебряновечного мышления с мышлением марксистским, однако это увела бы нас чересчур далеко в сторону.
Соловьевцем и человеком Серебряного века оставался Лосев и в своих литературных пристрастиях. Суждения его о Пушкине почти дословно повторяют знаменитую статью Соловьева "Судьба Пушкина": "Как поэт он неплохой, а как человек... он по натуре мещанин, вел себя в молодости как разгульный мальчишка. То пьянствовал, в 18 лет заработал белую горячку, с декабристами путался, а они его считали хлыщом, ненадежным. Он нигде никогда по-настоящему не служил, финтил, метался, менял увлечения... Потом женился, правда, имел много детей. Но тоже, семейный человек, сделал глупость, затеял дуэль... Это шпана... Однако стихи - хорошие". Впрочем, тут же Лосев оговаривается, что и в поэзии, по сути, сделано Пушкиным не слишком много: если присмотреться, один "Борис Годунов", а все прочее - "стишки, две-три поэмки, читать нечего".
"Выродившемуся дворянину" Пушкину, "безнадежному алкоголику" Есенину ( "имел 20 жен, от всех имел детей, и милиция его сколько раз на улице поднимала - не выношу"), "сдохшему от пьянства... богемному психопату" Блоку философ противопоставляет Тютчева, Случевского и даже Фофанова и Соловьеву-Allegro. Вячеслав Иванов в этой системе оказывается "Данте ХХ века" и "полубогом", а Сергей Соловьев - "одним из лучших поэтов".
Все эти оценки складываются во вполне стройную картину. Очевидно, что Лосев отдавал предпочтение символистской и предсимволистской поэзии, ориентированной на чистый, беспримесный онтологизм. Это заставляет усомниться в верности постоянно повторяемого им утверждения о важности той роли, которую играет в его философии понятие личности.
Однако сколь бы ни были парадоксальны характеристики, даваемые Лосевым писателям прошлого, по-настоящему неожиданными, чтоб не сказать скандальными, выглядят его оценки современников. Мимоходом пророненное "Якобсон жулик" или неоднократно повторенное "В науке Иванов (речь идет о Вяч.Вс.Иванове. - М.Э.) ничто. Блуд один. Смеются же все" смотрятся особенно занятно рядом с фразой "Дмитрий Дмитриевич Благой большой русский литературовед".
Впрочем, для Лосева точно так же ничего не стоит бросить замечание о "понятийном хламе" аристотелизма или снисходительно заметить, что Кант, конечно, несколько интереснее Лейбница и Локка, но в целом вся новоевропейская философия, отошедшая от неоплатонической традиции, никуда не годится. И дело здесь не в эрудиции, точнее не только в ней. Знаменитая мандельштамовская фраза о тоске по мировой культуре могла возникнуть только в постсимволистской среде. А Лосев, навсегда оставшийся рядом с Соловьевым и Вяч.Ивановым-первым, еще воспринимает целое культуры как дом, свой дом.
По сравнению с Лосевым Аверинцев (не говоря уже, скажем, о Михаиле Гаспарове) - александриец или по крайней мере находится на пути к александрийству. Для Аверинцева в культуре больше тайны; если Лосев на "ты" с Платоном и Гегелем, то Аверинцев - на "вы". Возможно, отсюда ощущение, что в случае Лосева описывается по преимуществу жизнь интеллекта, а в случае Аверинцева - жизнь духа.
Среди множества парадоксальных суждений Лосева ( "Я думаю, Солженицын лучше Толстого... Толстой, конечно, тоже хорошо описывал, но у него не было чувства всемирного катастрофизма. А у Солженицына оно есть") особенно выделяется одно - то, где он, говоря о Пушкине, внезапно переходит к другому автору: "Был поэт не менее одаренный, Бальмонт. Он мог писать прямо набело; легчайший стих, воздушный. Пушкин и Бальмонт - нет, легче их, поэтичнее никто не писал, и в смысле стиха, и в смысле словотворчества".
С Пушкиным Бальмонта было модно сравнивать на рубеже XIX-XX веков. С тех пор слава поэта сильно померкла, и Бальмонт остается едва ли не самой неисследованной фигурой в символистском движении. Отчасти этот пробел был восполнен вышедшей двумя изданиями монографией Павла Куприяновского и Натальи Молчановой "Поэт с утренней душой": жизнь, творчество, судьба Константина Бальмонта". А совсем недавно в Воронеже появился своего рода сборник сопроводительных материалов к том у т ому - ставшая, увы, посмертной для одного из соавторов книга Куприяновского и Молчановой "К.Д.Бальмонт и его литературное окружение".
В новой книге три раздела. В первом, пожалуй наименее удачном, собраны работы общего характера ("Поэтический космос Константина Бальмонта", "Родина в поэтическом сознании К.Д.Бальмонта" и т.д.). Во второй вошли заметки об истории отношений Бальмонта с его современниками, от Горького до Цветаевой. Наконец, третий раздел состоит из бальмонтовских писем четырем адресатам: Георгу Бахману, Николаю Минскому, его жене Людмиле Вилькиной (письма к ней публикуются впервые) и харбинскому издателю Бальмонта Всеволоду Обольянинову.
Б ольшая часть вошедших в сборник материалов является результатом многолетних и кропотливых архивных разысканий. В научный оборот вводятся многие не известные до сей поры детали бальмонтовской биографии, подробности издания книг поэта, предпринимаются попытки частичной реконструкции круга его чтения. Не слишком удачным кажется только название книги - вряд ли Короленко или даже Блок согласились бы числить себя в "литературном окружении" "поэта с утренней душой". А уж реакцию Бунина, как известно, Бальмонта сильно недолюбливавшего и ненормативной лексикой не брезговавшего, и представить себе страшно.
Впрочем, о Бунине есть повод поговорить и отдельно, вне его отношений с Бальмонтом. В серии "Жизнь замечательных людей" издательства "Молодая гвардия" появилось наконец жизнеописание писателя работы его лучшего биографа Александра Бабореко. Увы, и в этом случае автор не увидел свою книгу вышедшей в свет.
По сравнению с подготовленными Бабореко "Материалами для биографии" Бунина, вышедшими более 20 лет назад в исковерканном цензурой виде, настоящее издание расширено почти вдвое - в первую очередь, конечно, за счет глав о жизни Бунина в эмиграции. В отличие от многих жэзээлок, в работе Бабореко практически отсутствует элемент беллетризации (исключение составляет, пожалуй, лишь название первой части "Священнослужитель слова", но даже это не может испортить общего впечатления). Ничего удивительного - Буниным Бабореко занимался практически всю жизнь, собрав в итоге такое количество материала, что для лирических отступлений в книге попросту не остается места.
В конце тома, по жэзээловской традиции, помещен краткий перечень основных дат жизни и творчества Бунина. Но по сути и вся книга представляет собой удивительно подробную, изобилующую малоизвестными и вовсе не известными фактами хронику - около четырехсот страниц плотного документального текста с минимумом по большей части нейтрального, "для связки", авторского комментария. Письма, дневники, воспоминания, тексты самого Бунина, записи его современников, копии архивных документов, сведения, почерпнутые из переписки автора с Верой Буниной, Галиной Кузнецовой, Андреем Седых, Леонидом Зуровым, Георгием Адамовичем, Сергеем Лифарем и др.
Выпуск исследования Бабореко можно считать своего рода жестом извинения издательства перед читателями. Дело в том, что несколько лет назад в "ЖЗЛ" выходила книга о Бунине драматурга Михаила Рощина, смысл появления которой, боюсь, так до сих пор и остался загадкой не только для меня, но и для большинства тех, кто наивно полагает, что раз на томе написано "Бунин", то и речь в нем должна идти по преимуществу о Бунине. К "ЖЗЛ" та работа отношения не имела даже по формальным основаниям - назвать лирические излияния Рощина биографией не рискнул бы и самый большой его поклонник. Надо признать, впрочем, что исправилось издательство с запасом, выпустив не просто более или менее удачную биографию, но работу, являющуюся образцовой во многих отношениях.