4.Двунадесять языков
Итак, научная мода была до 90-х годов прошлого века практически неведома отечественному литературоведению. Это не означает, что ее вовсе не было: все помнят, как склонялись в различных ученых записках то "структура" с "моделью", то "карнавал" с "амбивалентностью" и "полифонией". Но и структурализм, и бахтинизм (что бы мы ни понимали под этими расплывчатыми терминами) одинаково противостояли (в дозволенных пределах) официальному литературоведению. То есть карьерное преуспевание автора следованием моде никак не обеспечивалось, пожалуй, дело обстояло противоположным образом.
Как мы знаем, в западных научных сообществах все устроено ровно наоборот: интердисциплинарность и следование моде здесь - почти необходимое условие финансирования работы. Ситуация эта впервые открылась нашим соотечественникам, попавшим в чуждую академическую среду (подробнее о них придется говорить далее), но затем захватила и отечественных исследователей, в первую очередь - связанных с международными или зарубежными грантодателями. Разумеется, наивно было бы сводить вопрос к чистой политэкономии: речь идет одновременно о поиске новых методологических основ для науки о литературе.
К сожалению, процесс этот оказался довольно поверхностным. В первую очередь восприняты были идеи французских (преимущественно) ученых, генетически связанных все с теми же марксизмом, структурализмом и бахтинизмом (что естественно, ведь, как указывал еще Веселовский, выбор влиятельных текстов определяется потребностями культуры-реципиента), а также - с психоанализом, в СССР почти совершенно запретным и потому весьма привлекательным.
В девяностые замелькали в ссылках имена Фуко и Барта, Кристевой и Делеза, Деррида и Лакана, ссылки сопровождали цитаты, исполненные неизъяснимой глубины; терминологический аппарат литературоведения пополнился "письмом", "зеркальной стадией", "различением", "ризомой", "симулякром" и, конечно, "дискурсом".
М.Л.Гаспаров говорил: "Я долго не понимал, что такое "дискурс", как мне ни пытались объяснить. Наконец, я стал всюду заменять "дискурс" на "болтовню" и все встало на свои места".
Подобное недоверчиво-ироническое отношение к любителям модных галлицизмов (у Гаспарова мы найдем и более жесткие высказывания о постструктуралистах, которых он предпочитал именовать "деструктивистами", делая исключение, кажется, только для Барта) характерно. В этом смысле замечательна статья Гаспарова о Лотмане, в которой М.Л. констатирует генетическую и методологическую связь лотмановского структурализма с марксисткой методологией и противостояние его - одновременно - марксистской идеологии и "деструктивистскому" субъективизму:
"В XX в., который начался творческим самовозвеличением декаданса и кончается творческой игривостью деструктивизма, вера в истину и науку - не аксиома, а жизненная позиция. Лотман проработал в литературоведении более сорока лет. Он начинал работать в эпоху догматического литературоведения - сейчас, наоборот, торжествует антидогматическое литературоведение. Советская идеология требовала от ученого описывать картину мира, единообразно заданную для всех, - деструктивистская идеология требует от него описывать картину мира, индивидуально созданную им самим, чем прихотливее, тем лучше. Крайности сходятся: и то и другое для Лотмана - не исследование, а навязывание истины, казенной ли, своей ли. Поэтому новой, нарциссической, филологии он остался чужд. «Восприятие художественного текста - всегда борьба между слушателем и автором», - писал он; и в этой борьбе он однозначно становился на сторону автора - историческая истина была ему дороже, чем творческое самоутверждение. Это позиция науки в противоположность позиции искусства. В истории нашей культуры 1960-1990-х гг. структурализм Ю.М.Лотмана стоит между эпохой догматизма и эпохой антидогматизма, противопоставляясь им как научность двум антинаучностям".
С нашей точки зрения, главная беда все же состояла не в том, что кругозор расширился вплоть до утверждений о смерти автора и рассуждений о том, что текст существует постольку, поскольку я его читаю. В конце концов первое - всего лишь красивая формула из красивого рассуждения о необходимости различения автора и повествователя в фикциональном тексте (я намеренно упрощаю Барта, снимая при этом и коннотации 1968-го года, и всю проблематику, связанную с литературой как самовыражением языка/разных типов письма), а второе - абсолютизация банальностей "грамматики слушающего".
Неприятность, связанная с новым нашествием галлов, состояла, по-моему, в том, что отношение заявленной ссылками методологии к предъявляемому исследованию часто представлялось столь же фиктивным, как в прежние годы - отношение к исследованию цитат из "классиков марксизма".
Вторая волна интереса к зарубежным интердисциплинарным тенденциям была уже, кажется, чисто экономической, она связана с тем, что именуется ужасным словом "гендерные исследования" и затронула, как и можно было представить себе, в основном представительниц прекрасного пола. Заметим, что гендер воцарился преимущественно в провинциальных вузах России, а также - на Украине и в Белоруссии.
Феминистическое литературоведение почти не представлено в основных литературоведческих журналах, однако оно существует (в качестве доказательств приведем названия некоторых работ, не называя авторов: "Фаллогоцентризм как объект осмеяния в пьесе Л.Петрушевской "Мужская зона", "Она не удостаивает быть умной..." ("Война и мир" в гендерном прочтении)", "Еще раз о "Гадюке" Алексея Толстого: попытка гендерного анализа", "Проблемы гендерной социализации в сказах П.П.Бажова", "Отражение гендерных отношений в древнерусской литературе").
Заметим, что другие подразделения cultural studies, например "постколониальные исследования", в русском литературоведении еще более периферийны. Более слабым оказалось влияние и других западных литературоведческих направлений/традиций, наиболее плодотворно, кажется, было воздействие "нового историзма" (см. об этом статью С.Козлова "Наши "новые истористы", а также содержательную полемику с ней К.Эмерсон). Характерно, что в качестве проводников методологии С.Козлов называет имена трех ученых, работающих (более или менее постоянно) за рубежом.
Тут самое время вспомнить о проблеме "утечки мозгов" и раскрыть тему миграции наших литературоведов в последние пятнадцать лет. Но об этом мы поговорим в следующий раз.