Страсть к большой игре

Современная политическая машина стремится заполнить все пустые клетки концептуальной таксономии, создавая впечатление, что область политики сама по себе перенасыщена - как супермаркет, в котором нельзя не найти товар, удовлетворяющий твое желание. Поэтому то, что поначалу кажется неким кентаврическим образованием, очень быстро становится само собой разумеющимся, некоей потребительской стоимостью, которая оправдана уже тем, что она существует. Политика создает весьма жизнеспособных кентавров - взять тот же "национал-большевизм". Все они учат нас тому, что нельзя быть буквалистами, то есть судить о вещах по их имени. Главное не название, а желание, которое узнает себя только по отличительному признаку. Его-то и следует искать при столкновении с любым кентавром.

От многих иных политических и идеологических кентавров (вроде национал-большевизма или дзен-буддизма) либеральный консерватизм отличается тем, что всегда претендует на б ольшую историческую и эволюционную обоснованность. На то, что внешне нелепое название скрывает некую исходную неполитическую истину, которой так недостает другим игрокам, стремящимся к пустым отличиям от конкурентов. То есть в данном случае кентавр настолько естественен, что как на него ни взглянуть - с обеих сторон одно человечье лицо и совсем никакого крупа.

Не будучи российским изобретением, либеральный консерватизм нашел в России сторонников (имеется в виду, прежде всего, "Серафимовский клуб"), которые, конечно, переизобрели его заново, постоянно имитируя возвращение к политическому творчеству России начала 20-го века. Между тем такое переизобретение нельзя считать ни произвольным заимствованием (поскольку консерватизм по своей собственной логике одновременно и чрезвычайно легко заимствуется, и не оставляет никакого содержания, сохраняемого в таковом займе), призванным лишь для того, чтобы заполнить пустующую клетку политической классификации, ни результатом абсолютно прозрачного проекта, как это можно было бы решить, судя по декларациям самих либеральных консерваторов. Несомненное сходство множества черт отечественного либерального консерватизма с западными аналогами не отменяет необходимости выписать весьма существенные отклонения, указывающие на занимательные качества российского политического и политологического поля в целом.

Либеральный консерватизм в варианте тэтчеризма (а то и черчиллизма) интересен фиксацией самого момента, в котором истина консерватизма стала определяться либерализмом и наоборот. Этот момент поддерживается не столько сохранением status quo и любовью к традиции (что, вообще говоря, характерно для классического консерватизма), сколько стремлением "убрать все лишнее", редуцировать извращенные и усложненные политические отношения и дискурсы в пользу той основы, от которой можно будет плясать в дальнейшем. Например, "социальное государство" - это не только экономическая "роскошь", но и просто следствие того, что "слишком много всего напридумывали". А либерализм выступает в качестве bottom line , от которого, казалось бы, ни при каких условиях нельзя отказаться. Поэтому такой консерватизм, выступая за некий базовый социальный инстинкт, всегда реализуется в условиях, когда этот инстинкт неочевиден, а природа извращена, то есть не существует. И "консервативен" он весьма условно - так же, как любая русалка или кентавр условно считается человеком, поскольку русалка больше человека стремится быть человеком. Политическая экология возможна только тогда, когда что-то опознается в качестве излишества, таинственным образом влекущего ущерб.

В действительности взаимное перемигивание консерватизма и либерализма предполагает, что решение актуальных социальных проблем возможно путем обращения к минимуму социальности, который и опознается в качестве, например, "свободы". Эта свобода может и не расшифровываться, достаточно сказать, что это свобода самого что ни на есть позитивного качества. Что характерно, это уже не классическая консервативная "свобода от незаконного принуждения" и не свобода политического участия. Скорее, что-то вроде свободы мелкого частного собственника - мелкого именно потому, что только он находится в ситуации постоянного "инициирования" свободы. Отличие отца Федора из "12 стульев" от какого-нибудь Рокфеллера не в количестве денег, а том, что отец Федор наслаждается первозданной свободой частного предпринимательства и частной собственности, сначала принимаясь за варку мыла в домашних условиях, затем - за выращивание кроликов, а в конце концов - отправляясь на поиск чужих сокровищ. Рокфеллер по сравнению с ним просто раб своего положения, гигантских институциональных, политических и экономических обязательств, для отмены которых не хватит всех его миллионов.

И в этом смысле либеральный консерватизм появляется в России значительно раньше его декларации, тем более декларации со стороны достойных ученых, публицистов и экономистов. Легко заметить, что идеологический посыл скрещивания либерализма и консерватизма в том же тэтчеризме (направленный, естественно, на устранение ложной идеологии, а вместе с ней и социального государства) совпадает с линией "перестройки" как таковой, которая может быть описана не столько как отказ от коммунистического проекта или поражение в нем, сколько как редукция "лишнего" (то есть, например, сталинизма и бюрократии) и поиск некоей минимальной социальной нормы, опознанной в необходимости первоначального накопления капиталов. Либеральный консерватизм - это скрытая, недискурсивная по своей собственной природе программа перестройки, которая декларативно оформлялась всем, чем угодно, но только не "либеральным консерватизмом". Иными словами, сама перестройка уже была историческим и концептуальным кентавром, что, кстати говоря, весьма удачно зафиксировано в самом ее названии.

Либеральный консерватизм, даже если ограничиваться подобной параллелью между его западными вариантами и определенным истолкованием перестройки, всегда образует по крайней мере два комплекса проблем - его использование (и "злоупотребление") и его развитие (по пути "свободы").

Собственно "возвращение к базовым" инстинктам, которые несводимы к "правам человека" и прочей дискурсивной (европейской) шелухе, всегда может быть использовано в качестве некоего временного ресурса или чрезвычайной меры. Вообще говоря, и перестроечная борьба с коррупцией, и возвращение к частной собственности и здоровым экономическим инстинктам первоначально интерпретировались (в СССР) только как средство восстановления более аутентичного (то есть социалистического, ленинского) направления развития. Возвращение к экономической свободе - это НЭП, новая старая экономическая политика, всегда сохраняющая опасность собственной недолговечности именно потому, что ее сложно не дополнить каким-то "большим" проектом, который в какой-то момент может потребовать отмены деятельности нэпманов.

Вторая проблема - внутренняя деструкция либерального консерватизма как апелляции к экономической свободе и эффективности, предполагающая предустановленную гармонию политики и экономики, - осталась в России слабо замеченной потому, что оформление "либерального консерватизма" как потенциальной политической программы произошло уже после того, как проявились феномены вроде Cool Britannia и New Labour , а сам тэтчеризм оказался под ударом на собственной родине (несмотря на продолжение политики либерализации).

Большинство публицистических и аналитических текстов, которые в России представляют позицию "либерального консерватизма" и пытаются связать темы экономической свободы и национального самоопределения, появляются уже после того, как либеральные консерваторы на Западе доказали невозможность удержания представления о свободе и эффективности в одних лишь экономических рамках и пришли к собственной маргинализации. Если британские тори были маргинализированы собственной политикой либерализации, то отечественные либеральные консерваторы особенно часто отмечались "проектным мышлением", претендующим на формирование мэйнстрима. Проблема тут, конечно, не в "отставании от западных модернизационных процессов" (подобные упреки по отношению к консерваторам заведомо недейственны), а именно в непонимании принципиальной подвижности интерпретации "экономической" свободы и эффективности в современном мире.

Попросту говоря, определение свободы как экономической свободы и рациональности как экономической рациональности (а иного определения либеральные консерваторы дать в принципе не могут) оказалось слишком ветхим. Если свобода определяется через то, что я могу сделать с собой и из себя, вполне возможно, что свободная экономическая деятельность не окажется главным инструментом подобного "проекта свободы", что и было продемонстрировано массой культурных феноменов. Неопределенность "свободы" как необсуждаемой ценности в позиции либеральных консерваторов приводит к "недолжной интерпретации" свободы теми, кому она отдана под негласным условием ее экономического использования.

Хотя российские либеральные консерваторы, похоже, в классической форме продолжают дело своих предшественников (борьба с бюрократией, одобрительное, но достаточно дистанцированное отношение к религии, умеренный национализм, "государственность"), ряд моментов указывает на то, что их концептуальная генеалогия все же больше связана с теорией НЭПа. Симптом такой связи - сочетание достаточно умеренных либерально-консервативных мнений с любовью к геополитике и обсуждению мировой роли России. За кентавром "либерального консерватизма" всегда маячит желание большой политики и большого "проекта". Последнее наводит на мысль, что декларация либерального консерватизма была затребована только для продвижения экономической "нормы" в качестве некоего ресурса "большой политики" - как это и было еще в период НЭПа. Новая экономическая политика всегда остается политикой, до которой не дотягивает экономика. В таком случае либеральные консерваторы нашего времени не столько государственники "серебряного века", сколько идеологи НЭПа, которые теперь, правда, с трудом могут отличить себя от самих нэпманов. То есть либеральный консерватизм в России подвергает либерализм инструментализации.

Собственно, стандартный либеральный консерватизм стремится оставить от общества некий скелет, будучи уверенным, что такой скелет сам найдется, а не строить его заново. Нельзя отказаться от принципа laissez - faire и перейти к некоему faire - faire . В условиях Европы этот скелет задается не столько минимальным набором либеральных аксиом, сколько международными режимами, определяющими рамки, внутри которых могут быть реализованы истины "основных социальных инстинктов". Например, тот же тэтчеризм шел в фарватере демонтажа социального государства, но обнажение его скелета не предусматривало восстановления имперский границ Британии. Национальные государства Европы, в отличие от бывших империй, имеют не столько внутренний, сколько внешний (как у кораллов) скелет, который как раз и должен был, по мысли либеральных консерваторов, наполняться истинами экономической свободы, точно пригнанными к государственным границам не в результате дополнительного вмешательства, а строго в соответствии с принципами экономической рациональности. Грубо говоря, экономическая свобода работает на государство не потому, что так хочет государство, а потому что так она становится более свободной, получает больше возможностей и вообще приходит к полной самореализации. Национальное государство (уже имеющееся, уже наличное) - элементарная (почти семейная) ячейка либерального консерватизма, которому противны как социальные (социалистические) утопии, так и глобализированный поток капитала, оставляющий так мало места идеальному образу "частного собственника".

В противовес такой минимальной "семейственности" классического либерального консерватизма его российские апологеты постоянно порождали тексты и заявления глобального-проективного характера. Это диаметрально отличает их не только от классического консерватизма в варианте, например, Э.Берка, но и от неоконсерватизма Ф.Хайека. Именно в результате скрещивания "консерватизма" и "проективизма" была создана ситуация, в которой геополитика стала "царицей" политических наук. Обсуждение различных "проектов", судеб России всегда велось в апокалиптическом (за немногими исключениями) и безмерно претенциозном ключе, предполагающем, что надо только придумать что-то аналогичное или "коммунистическому проекту", или "имперскому", или какому-то еще. Единственное значение проекта - его размер, гармонирующий с определенной традицией самоопределения России. Специфика ситуации в том, что достаточно замкнутое содружество "либеральных консерваторов" стремится разрабатывать проекты космической значимости, нисколько не заботясь о том, как к таким проектам отнесутся собственно "носители" базовой экономической свободы. Иными словами, мы имеем стандартную ситуацию "аристократического" или "платонического" проектирования, в которой роль народа, пускаемого в топку истории, как ни странно, принимает буржуазия, которой еще нет. Вот создадим ее - и тогда можно будет приниматься за проекты мирового уровня. А пока не на что.

Подобный либеральный консерватизм впервые ставит буржуазию не в позицию субъекта истории, а в позицию ее объекта, причем в такую позицию она поставлена не классом-противником (либеральные консерваторы вполне закономерно отрицают классовый подход), а своим собственным "глашатаем", авангардом. Геополитике требуется объективация буржуазии в качестве народа. При этом, что главное, автономной активности буржуазии для России недостаточно, поэтому она должна стать "мясом" проектируемой истории и выстраиваемой государственной "субъектности", которая в принципе не должна быть похожей ни на какого иного субъекта.

Именно стремление "выделить" буржуазию в качестве будущего ресурса больших проектов и невозможность отделить себя от нее существенно занижают качество геополитики, приближая ее к рассуждениям "пикейных жилетов". Тот факт, что отечественная геополитика исходит из самоочевидности изоляционизма как некоего естественного состояния (и природы, и разума), является лишь отражением элементарной теории предпринимателя, для которого любые коллективные действия всегда остаются проблематичными. Уникальность России и ее особый цивилизационный статус теперь фундированы экономической робинзонадой. И в этом контексте обсуждение "глобальных проблем" и "проектов для России" неизбежно оказывается завязанным на непроясненные, по большей части бытовые и слабо отрефлексированные основания, сводимые, по сути, к тому, что Россия - важный конкурент, которого хотят уничтожить или поглотить иные конкуренты. Геополитика и история в России стали списываться с рассказов в стиле "Однажды в Америке".

Если либеральному консерватизму можно уступить правоту определения "нехватки" экономики для политики, поскольку такая нехватка перформативно выдается прожектерством и тягой к "большой игре", вряд ли можно согласиться с имплицитно заложенной в его концепции иерархией политических и социальных наук, а также с самой интенцией "использования" буржуазного ресурса на благо будущей большой истории. Поскольку такое использование могло бы существовать не в условиях классического либерального консерватизма, разрушающего всякую претензию на уникальную и самодостаточную интерпретацию свободы в терминах экономической эффективности (некоего накапливаемого социального оброка, который утилизируется будущей революцией или платоническим импульсом), а лишь в условиях "принудительного капитализма", частично реализовавшегося разве что в ряде восточноазиатских стран и уже доказавшего свою неустойчивость и предельную "внешнюю" зависимость, абсолютно неприемлемую для сторонников уникального выбора России.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67