И в политике, и в любви наличествует определенная прагматика события. Например, можно долго "строить отношения", заниматься ухаживаниями и т.п., но только собственно "признание" создает событие под названием "любовь". То есть такое событие, которое определимо по одному-единственному параметру: "после него мир не может оставаться тем, чем был вчера". И, что интересно, этот параметр всегда задается декларацией, признанием, некоей символической линией "сказанного".
Это определение, однако, в политике используется как некий инструмент, лекало, по которому можно как будто творить огромное количество событий, после которых мир не только не будет тем, чем был вчера, но, вероятно, в силу их невероятного нагромождения, у нас скоро вообще не останется никакого мира. Например, таким событием предстал теракт 11 сентября (и что - мир стал принципиально иным?), затем Беслан, а уже после него - инициированные год назад в России "антидемократические" (в глазах Запада и части оппозиционной общественности) реформы. Несмотря на удобство такого описания, в каковом мы с легкостью определяем некую пограничную межу, последняя, по-видимому, не опирается ни на какую событийную гарантию, оставаясь результирующей некоего множества интересов, сил, временных и отнюдь не событийных тактик. Именно в изучении последнего наблюдается явный пробел, как и в определении структуры "российской реформы" как таковой. Неясно, заняты ли мы какими-то реформами, или, что еще более интересно, объединяет ли "нас" такое занятие.
Вообще, "реформы", как и дискурс реформ, в последнее время приняли какой-то юмористический оттенок - они прочитываются только в режиме "все, что Вы хотели узнать о России, но боялись спросить". Так, западные источники, как правило, описывают российскую логику реформ в стиле "возвращения" к подлинной России - той самой, против которой боролся, например, Чаадаев. Для какого-нибудь западного профессора истории реформы, осуществляемые в России, служат лишь свидетельством того, "что на самом деле думают эти русские". Иными словами, реформы используются для некоего доказательства "сущности России", ее исторического и политического наследия, устранить которое, несмотря на все усилия, не удается. А может и для "психоанализа" России.
Такая рецепция и оценка не достигает, однако, базовых оппозиций, которые существуют на уровне дискурса реформ. Проследить их можно только в том случае, если несколько отвлечься от режима публичной и сверхпубличной политики/риторики и рассмотреть, как она, собственно, формируется и вокруг центров вращается.
Во-первых, существует достаточно интересный разрыв между самим определением "реформы" и попытками ее "идиоматизации", представления в качестве "предельно непереводимой". Если в пространстве и внешней, и внутренней публичной политики реформы услужливо предлагаются в качестве "неминуемого" возвращения к русской неспособности что бы то ни было реформировать, отказа от политики как таковой и, в конечном счете, нелегитимного использования самого термина "реформа", то описания самих "архитекторов" реформ демонстрируют достаточно иную в концептуальном отношении картину. Здесь не может быть и речи о том, что реформы, проводимые в последний год и ранее, были оправданы некоторой "национальной спецификой", фантазматическим "своим путем" и т.п. Напротив, реформа выступает, скорее, в качестве общей основы участия в рейтинге, создаваемом тем же "Европейским банком реконструкции и развития". Там, где публичная риторика почему-то постоянно отмечает следы "девиации", уклонения к своему собственному смыслу, так что реформы предстают в режиме логики "поправок" (поправок не к чему-нибудь, а к глобальному реформированию), планирование и структурация реформ полностью вписаны в международный соревновательный контекст. В принципе, цель реформ - это занятие выгодной позиции в окружении ближайших соперников (среди которых, например, та же Украина или Сербия), но никак не претензия на свое собственное аутентичное определение смысла "реформы", пусть даже оно было бы выполнено в виде некоего "извращения". Что еще более важно - логика реформ, по сути, не может быть привязана к какому-то конкретному событию. Фактически, мы имеем дело с достаточно долгосрочными процессами, которые могут быть описаны даже в режиме "социальной физики" - например, в 2004 году реформы в России замедлились примерно в том же смысле, в каком в другой год мог быть неурожай. И дело реформаторов - направлять, предсказывать и контролировать такие глобализированные процессы, но никак не определять их аутентичный смысл.
Таким образом, дискурс российских реформ с самого начала структурирован как соперничество, конкуренция за определение самого этого дискурса. Но при этом он не представляется в таком виде публично, не заявляется в качестве противоречия, которое необходимо решать. Публично, как правило, срабатывает некая "натурализация" реформ (например, социалистические реформы были не реформами, а были элементом объективного исторического процесса, современные реформы служат то ли аналогом такого же, хотя и прямо противоположного, процесса, то ли отказом от реформы из-за непредсказуемости окружающей капиталистической и террористической среды). Это, в свою очередь, приводит к логически необходимому и постоянному воспроизводящемуся в масс-медиа следствию: реформы представляются тем, что вообще не имеет собственного языка, что постоянно ускользает от какого бы то ни было определения и, в конечном счете, может быть описано только в виде реализации неких партикулярных интересов (отсюда скандальный и "обличительный" характер политики).
В самом деле, с одной стороны, мы имеем "интернациональную рецепцию" реформ, а с другой - утверждение об их уникальности и претензию на их идиоматику. Вторая позиция отражается в первой в качестве "омонимии" - "русские говорят о реформах только в стиле омонимии" (то есть они либо сами не понимают, что говорят, либо намеренно прикидываются). Первая отражается во второй в виде "универсальности": российские реформы ни в коем случае не претендуют на определение логики реформирования. В результате такого противостояния политика реформ все больше напоминает парадоксальное решение Троцкого - "Ни войны, ни мира - а штык в землю". Иными словами, реформа постоянно расщепляется, но так, что ее дискурс совершенно неминуемо порождает некое впечатление искомого и никому не известного "третьего". Раз мы, условно говоря, не занимаемся реформами на интернациональный манер, и раз мы не занимаемся девиациями в поисках аутентичного смысла реформ, следовательно мы (то есть реформаторы) занимаемся чем-то третьим. Это "третье" возникает как тень, проекция чисто логического толка, но она-то как раз и создает "вакансию" в политическом поле, поскольку это третье открыто для совершенно произвольных интерпретаций. Например, классическая интерпретация - "Россию украли" (реформаторы не занимаются ничем, кроме растаскивания, почти мифологического, России). Она, самое замечательное, выдает истину ситуации - не "Россию украли", а смысл реформы и ее собственное слово постоянно скрадывается. Но это только один вариант, поскольку важно отметить, что такой незанятый, пустой пункт создает уникальные возможности для переопределения политики - на словах всякий раз предельно революционного. "Третье Троцкого" давно стало разменной монетой и основным присваиваемым капиталом, поскольку именно обращение с этим капиталом всегда воспроизводит модель "управления хаосом", столь популярным у современных технологов. И в такой ситуации совершенно незначимым становится "объективное положение дел" - то есть та реальность реформ, которая, по сути, всегда отстает от своего декларируемого и политически используемого "события".
Та же самая конфигурация непреднамеренного формирования структурных вакансий внутри дискурса реформ прослеживается на самых разных уровнях, обеспечивая его неустойчивость. Например, важнейший уровень - это уровень легитимации. Так, достаточно устойчив мотив привязки реформ последнего года к теракту в Беслане (что, естественно, никак не вписывается в более универсальную и более технологичную картину реформ, обычно представляемую их теоретиками). Однако на уровне такого обоснования, определимого и по прошлогодней речи В.Путина, обнаруживается удивительный момент: обосновывая реформы террором и борьбой с ним, мы принуждены постоянно апеллировать к двум принципиально разным режимам реформирования: режиму военного времени, когда на карту поставлена целостность и суверенность государства, и режиму "нормальной жизни", взывающему к инициативам гражданского общества. Парадокс в том, что именно нехватка "нормальной жизни" создает эффект "военного времени", закручивая "штопор" ситуации. Обычно критики реформ подчеркивали событийную, символическую и "веховую" значимость отмены прямых губернаторских выборов и выборов по одномандатным округам, однако в той же самой вышеупомянутой речи инициировано и создание "Общественной палаты" как центра формируемого или в который раз имитируемого гражданского общества. Иными словами, "террор" как обоснование реформ постоянно вводит ту же позицию неопределимого "третьего": мы воюем с ним именно потому, что мы не можем жить нормально (с хорошими судами, образованием, армией и т.п.) и, соответственно, сами порождаем террор, то есть мы находимся в состоянии войны только потому, что неспособны на мирную жизнь, следовательно, выходом является и война с терроризмом, и война за мирную жизнь, которая здесь принципиально невозможна. "Ни войны, ни мира".
В действительности, вся проблема террора как способа обоснования реформ состоит не в том, что такое обоснование требует возведения террора из позиции ad hoc в позицию "вечного" и "трансцендентального" (в предположении, что современный мир - это мир не капитализма или социализма, например, а мир терроризма). Более серьезная проблема - по необходимости "внутренний" характер терроризма, благодаря которому взрывное действие получает как будто бы безобидный оксюморон "война за мир". В результате между логикой "нормализации" и логикой "консолидации/мобилизации" образуется вакантная зона, которая создает эффект ? tat d ' exception , исключительного положения, причем вся политика может строиться только вокруг присвоения этого эффекта, его утилизации и выгодной для соответствующих агентов интерпретации. Если, как представляется, невозможно последовательно проводить логику "нормализации" вместе с логикой "мобилизации", возникает неучтенный момент реализации неизвестного "третьего пути по-русски", который на деле не существует в качестве социальной реальности, представляясь всего лишь местом наибольшей конкуренции. То есть чем-то вроде "точки Архимеда" в политике, в которой каждый стремится перевернуть весь мир (ненароком осуществляя, следовательно, декларируемую логику террора).
Известен единственный, но недостаточный "официальный" способ выйти из принципиально антидискурсивной дыры "третьего", если, конечно, не отдать ее на откуп многочисленным акторам-интерпретататорам. Этот способ предполагает интеграцию, которая не отличается от мобилизации и не отличается от "цивилизации". Подобный синтез со смещающимся центром на деле воспроизводит дискурс "организма", "органического целого", "тела" и т.п., к которому мы должны стремиться. Важно отметить, что такой официальный ответ не является, как утверждается некоторыми радикальными критиками, ответом принципиально антидемократическим или даже "фашистским". Организм - это всегда ансамбль таких элементов, которые представляются друг другу целями только в том контексте, в котором такое представление обеспечивает существование целого, то есть самого этого контекста. Например, чиновник служит гражданину не из каких-то внешних побуждений или идеологий социального блага, а только потому, что такое служение сохраняет контекст бесчисленных иных служений и функций.
Проблема такого решения заключается прежде всего в том, что общество и организм, как это ни банально, - вещи разные, и метафорический перенос здесь невозможен. И попытка сделать общество "более органичным" сама по себе не определяет ни характера реформ, ни их динамики, ни даже их наличия (возможно, например, что организм - это то, что реализуется ожиданием, когда реформы наконец прервутся за ненадобностью). Ведущая же проблема обоснования реформ на том уровне, на котором оно было реализовано, - это жесткая связь "терроризма" именно с "организмом". Террор - это не война "организма" с внешним врагом, а открытие того, что внутри него самого есть нечто "внешнее". Расщепление "реформы" на две противоборствующие составляющие внутри одного лозунга "войны за мир", ставшего только сейчас бессмысленно-агрессивным, обеспечено именно тем, что терроризм не мыслится и не представляется иначе, как "аутоиммунный" (по выражению Ж.Деррида) процесс, в котором определенные функциональные закономерности организма начинают играть против него самого. В этой связи полезно вспомнить, что неоднократно раздававшиеся декларации военных о возможности сделать "войну с терроризмом" подлинной войной (при помощи, скажем, превентивных ударов на чужой территории), так и не получили никакого воплощения, поскольку проблема просто в другом. Антибиотики не действуют, а политические иммунодепрессанты еще не изобретены. Именно этот пункт не позволяет развить дискурс организма, а не его подразумеваемая "архаика" или же его "несоответствие" модернистским теориям демократии.
В конечном счете, дело не в том, что никакого такого "вехового" характера в реформах последнего года усмотреть не удается. Интереснее, скорее, то, что они указали на значимость собственной теории, символического пространства, которое постоянно проваливается, предоставляя почву как для глухого непонимания и насмешки над "реформами" как таковыми, так и для самых невоздержанных интерпретационных и политических инициатив. Попросту говоря, реформы показывают лишь то, что они не могут оставаться ни природным (глобализированным) процессом, ни непонятной нам самим идиоматикой, ни, естественно, игрой партикулярных интересов. В принципе, современная политика достаточно успешно работает с "третьим/лишним", не исключая его и не отдавая на откуп произвольным агентам, а формируя, обрабатывая, делая на него ставку - достаточно вспомнить "третий путь" современной социал-демократии, претерпевающий сейчас деструкцию не в силу слабой дискурсивной проработанности, а скорее наоборот. В противоположность этим примерам, политическое пространство России продолжает определятся принципиальным расхождением между реальностью реформ и тем, что "о них скажут", поскольку сама "реформа" не может сказать за себя. То есть не может говорить от первого лица, не представляя это первое лицо в виде казуса, случайного обстоятельства, оговорки или же уклонения от разговора.