История украинской "оранжевой революции" не завершена, то есть она еще не стала историей. С самого начала она была не столько революцией, сколько войной интерпретаций, в том числе и относительно того, с чего эта революция начиналась - с "прогнившего" режима Кучмы или еще раньше (то есть с СССР). Впрочем, то, что называется революцией, никогда не сводится к цепочке причин или к генеалогии. Гораздо более важно то, что исключает оранжевую революции из ряда ее предшественников, делает нетипичной, не позволяя соотнести ее с привилегированными моделями - классовыми и национальными революциями.
Fast Food Revolution
Если говорить о войне интерпретаций, достаточно будет выделить только один, ведущий, пункт - вопрос о месте революции. О том, где она производится, - внутри или снаружи. Является ли она следствием манипулирования и осуществлением неких геополитических интересов или же проявлением подлинного "гражданского общества"? Анализ этого вопроса показывает, что эта оппозиция не дотягивает до происходящего, то есть до оранжевой революции как революции новой формации.
Как известно, именно этот вопрос (в тех или иных формах) стал водоразделом между интерпретациями, условно говоря, американскими и - с другой стороны - российскими и частично европейскими.
Американские публицисты, до сих пор попрекая русских в непонимании сути случившегося на майдане, демонстрируют завидную последовательность и упорство. Версию о гражданском обществе как главном моторе оранжевой революции невозможно фальсифицировать. Так, известный специалист по Украине Adrian Karatnycky, в апреле 2005 года опубликовавший краткую историю оранжевой революции, описывая недавний правительственный кризис, замечает, что подозрения в коррупции ни в коей мере не отменяют гражданского результата прошлогодних основополагающих событий, более того, в конечном счете их главные протагонисты - Ющенко и Тимошенко - могут снова стать партнерами по продолжающейся революции. Все к лучшему в лучшем из миров. Естественно, догматичность представления о гражданском обществе как главном агенте оранжевой революции и недостаточная проясненность такой позиции способствуют укреплению противоположного тезиса, "геополитического" и "конспирологического".
Проблема "гражданского общества" связана с тем, что образцы, на которые ссылается оранжевая революция, то есть движения в Восточной Европе в 80-е (в частности, в Польше), возникли как "третий путь", то есть как ответ на тоталитаризм, отождествленный с интервенцией, в тех условиях, когда невозможны ни реформы сверху (опыт Чехословакии), ни революция снизу (опыт Венгрии). Даже если согласиться, что в кучмовской Украине гражданское общество существовало в виде некоего остатка, не ясно, почему его действием становится именно революция.
В этом отношении симптоматична позиция Европы, позволяющая наметить проблематичность противопоставления "гражданственности/манипулируемости". Вопреки распространенному в России убеждению, Европа вовсе не подписывалась так уж однозначно под оранжевой революцией, ее идеологией и ее результатами. Европейцы имели возможность видеть в ней прямое осуществление того либерального проекта, который не нравится не только потому, что он реализуется США и пока играет Штатам на руку. В оранжевой революции отпугивал определенный тренд, который условно можно назвать "маркетизацией" - независимо от того, на каком уровне он осуществляется - локальном, институциональном или межгосударственном.
То, как была подготовлена оранжевая революция, с точки зрения определенных европейских кругов (которые сейчас не составляют мэйнстрим) можно было расценить не как продвижение заокеанских интересов и программы, а как установление определенного режима этих интересов, предполагающего, что в современной политике ничего кроме них не осталось. Нет ничего кроме частных интересов (лиц и государств-суверенов), тогда как все остальное - от лукавого. Поэтому с этой точки зрения позиции США и Кремля абсолютно эквивалентны - это позиции, которые заранее исходят из деструкции публичного пространства, предполагают фундаментальную маркетизацию политики и, как следствие, дисперсию публичного интереса до частных интересов (пусть эти частные интересы и отождествляются с интересами субъектов разных рангов, в том числе и государств).
Сопротивление вызывает именно реализация такого общего, самоочевидного языка, следствием которого как раз и оказывается оранжевая революция, являясь не столько действием гипотетического гражданского общества, сколько единственной его формой существования в тех условиях, когда публичное пространство закрыто. Дело здесь далеко не только в отсутствии "независимых СМИ", а в гораздо более широких институциональных изменениях, которые, предполагая слияние бизнеса и политики (с девиациями в форме кумовства), разложение остаточных структур "социального государства" и публичного пространства, осуществляются и в Штатах (хотя и не без сопротивления - если вспомнить того же Майкла Мура), обнаруживая готовую почву на Украине. На международном уровне это, как правило, означает дрейф от институционалистского понимания международных режимов к реалистскому, что, естественно, вызвало впечатление, что то же самое будет реализовано и в программе объединенной Европы.
Иначе говоря, рассмотрение геополитической игры, связанной с оранжевой революцией, как и лобовое оппонирование, состоящее в восхвалении самоочевидного гражданского общества (как будто ни Хабермаса, ни франкфуртцев вообще никогда не было) скрывают более сложный вопрос - что делает революция в условиях продвижения совершенно специфической модели "натуральной политики", предполагающей не только сцепление экономики и политики, но и исключение представления о принципиально разных формах социальной эффективности. Следует задаться вопросом, зачем нужна революция (или: "что будет называться революцией") в обществе, где проблема коллективного действия будет устранена за счет прямого отрицания самой возможности такого действия как слишком дорогостоящего.
Оранжевая революция предлагает ответы на этот вопрос. Хотя достаточно часто говорят, что это была "не настоящая революция", логичнее предположить, что это революция, которая нам неизвестна. Например, это не революция-событие, а буржуазная революция, которая проникла внутрь самого буржуазного общества - причем в его наиболее явной, неприкрытой форме. Что такому обществу делать с революцией? Скорее всего - только потреблять. Она потребляется точно так же, как и многое остальное, за одним отличием - здесь потребляются "нематериальные" блага - "решения", "дискурсы", "гражданские позиции" и т.п. Решения могут бесконечно симулироваться и изобретаться именно потому, что никаких структур решения уже не существует, - они нужны только для видимого благоденствия, внутренней и внешней демонстрации политической нормы, которая сама по себе стала избыточной. Иными словами, новая революция - это демонстративное потребление самой политики, израсходованной за ненадобность.
Без обмана
Одно из первых следствий такой революции (далее ее по привычке можно называть "оранжевой") - это видимое обесценивание революции как таковой. Первый шаг к устранению "классической" революции (то есть той, которую можно было проверить на ее подлинность, событийность, революционность) - это ее одиозное и неразборчивое повторение, которое, казалось, предшествует самой революции как событию - в том числе и броскому событию Independence Square.
Сегодняшний юбилей ожидался как некий традиционный праздник - с возможностью повторения исходного буйства (соответствующие угрозы озвучиваются одновременно с претензиями на оранжевое наследство). Но этот повтор, то есть возможность повтора, - не "перманентная революция" Троцкого, то есть мировой проект, а, скорее, повторяемая попытка нажать на одну и ту же кнопку, одну и ту же педаль, в той ситуации, когда никакие другие кнопки и педали не известны. "Сто бед - один reset". Вопрос - есть ли то, что "перезагружать"? Или перезагрузка - единственный момент благоденствия, нормальной работы "системы"?
Эта внешняя, как будто побочная и "оперативная" редукция революции до технического приема, до некоего средства, которое постоянно оказывается крайним, исходно поддерживается собственным "обобщением", включенностью в тренд, который должен был выстроить "оранжевую волну". Революции размножаются как кролики, в скором времени они станут обыденными. При таком раскладе совершенно неважно, являются ли они следствием внешнего манипулированием, или же внутренних глубоко назревших и наболевших проблем, экзогенны они или эндогенны. Главное - скорость и масса.
Вопрос, который поставила Украина, - кто производит эти революции на скорую руку, кто их агент? Это не вопрос о том, где "случилась" революция - в Украине или за ее границами. Раньше революции делались массами, теперь сами революции стали "массовидными". Масса сегодня никогда не становится толпой в классическом смысле, то есть множеством людей, которые могут натворить чего угодно - и никто не будет в ответе. Сегодняшняя масса рациональна, образованна, централизованна и всегда корректна. Она не допускает никаких революционных излишеств. Этот недостаток классических качеств покрывается идеологией количества: революций должно быть много и лучше одинаковых. Точно так же, как в свое время был выводок социалистических революций (Россия и Германия) или национальных (завершивших оформление национальных государств), оранжевые революции должны были, кажется, сформировать свой собственный легко узнаваемый тип.
Этот тип не предполагает формирования ни новой структуры общественного воспроизводства, ни даже новой национальной идентичности. Если отвлечься от войны интерпретаций, можно заметить, что оранжевые революции должны были бы носить фантазматический характер совпадения непримиримых требований и политических логик. Их воображаемая и никогда не достигаемая мишень - это сам "революционный объект", но теперь этот объект, в отличие от классических эпох, не отождествляется с неким идеальным обществом, которое на поверку оказывается далеко не идеальным.
Содержание этого объекта - устранение бинаризма внешнего и внутреннего, самопроизвольного и навязанного, народного и международного, выбора и судьбы, политики и экономики, наконец. Оранжевая революция - это демонстрация такого искомого и невозможного объекта, некоей копии абсолютной гармонии политических оппозиций, которые не знают, что делать друг с другом. Например, выражение подлинного национального и даже националистического интереса должно совпасть с выражением интереса транснациональных обезличенных корпораций, к которым уже невозможно пришить ярлык атлантизма, американизма, евроцентризма и т.п.
Оранжевая революция не говорит о том, что политические содержания надо как-то обсуждать или модифицировать, она говорит только о том, что без какого бы то ни было посредника они могут слиться в гармоническом экстазе, не замутненным никакой сомнительной, то есть дискурсивной, диалектикой. Исход оранжевых революций - воображаемое место, где политический лев будет кушать мясо рядом с ягненком.
В этом случае говорить об инфляции революции, ее сериальности и т.п. - как будто ретроградство, если не понять одного: идет трансформацию самого дискурса "революций", которые отныне должны оставаться предельно корректными, потребляемыми в качестве великого события, оставляющего, однако, всё на своих местах. Разница с тем, что обычно подразумевалось под революцией, очевидна. Классическая революция предполагала активность противоречий, которые устранялись за счет реорганизации всей системы, включения дополнительных нетривиальных элементов и т.п. "Оранжизм" же считает, что никаких новых элементов не бывает в принципе, нет ничего нового под политической луной, поэтому и практика работы с оппозициями совершенно иная. Это не долговременная и трудоемкая диалектика, а гипноз. Или магия.
Например, вы думаете, что капитализм и демократия - не просто разные вещи, но и, по своей логике, противоположные, а оранжевая революция доказывает вам, что это одно и то же. Как доказывает - не ясно, никакого доказательства нет. Вместо него эти противоположные элементы меняются местами с такой скоростью, что они как будто образуют единство. Как спицы в колесе, подключенном к вечному двигателю, составляют нечто нам неведомое - и целое, и отдельное. Оппозиции в революции не выстраиваются, а мельтешат с ужасающей скоростью, освобождая от чувства своей весомости. Новые революции радуют нас своим иллюзионизмом - ничего не изменяется даже при самых страшных экспериментах (вещи и люди остаются на своих местах или возвращаются на них в "вечном возвращении"), и в то же время одно беспрестанно отождествляется с другим, нашептывая: все былые противоречия лишь плод недоразвитого ума.
В этом отношении оранжевая революция отличается не только от классической революции левых (будь она пролетарская или же шизоидная), но и от националистической: в ней не предполагается никакого возвращения "к себе", никакого поиска более глубоких фундаментальных оснований социальной жизни. Если национальная революция всегда разрешает политические и социальные противоречия возвращением к утерянной или вытесненной национальной идентичности, то "оранжевая" всегда остается на поверхности, среди уже имеющихся элементов и проблем, которые в одночасье перестают быть таковыми именно благодаря "революционной энергии", экстазу общей и бесполезной непобедимости.
Это не энергия разрешения и устранения противоречий и не энергия поиска исходного социального или национального мифа, а своеобразная энергия отождествления без единства, шизоидный "дизъюнктивный синтез", в котором "все возможно" - быть мужчиной и одновременно женщиной, чиновником и бизнесменом, святым и банкиром, сторонником социальных программ и акулой капитализма. Оранжевая революция - это презентация некоей сверхполитической мудрости, которая доверяет нам свою главную истину - нет никаких серьезных противоречий, "всё во всём" и "всё полно богов".
Потребление революций не производит новые социальные группы, не "задает повестку", но структурирует социальное время - например, праздниками и угрозами возвращения. Вопрос лишь в том, что в этой структурации претензия на гражданское общество все больше теряется, замещаясь гибридами бизнеса и власти, экстаза и популизма, транснациональной геополитики и народной души.