Последний пророк

Честно говоря, я до последнего не верил, что книга Орианы Фаллачи "Ярость и гордость" выйдет по-русски. Потому что за 15 лет никто так и не рискнул издать в России "Сатанинские стихи", а единственная попытка все же напечатать роман Рушди кончилась известно чем. Потому что пример Тео Ван Гога - другим наука. Да и просто потому, что мороки не оберешься - коллеги осудят, правозащитники примутся судами грозить.

Однако "Вагриус" все же выпустил эту книгу. И теперь самое сложное - удержаться от пафоса: от нагнетания превосходных степеней, от криков "Читать всем!". Потому что небольшая книжка Фаллачи, возникшая из пусть и очень большой, но всего лишь газетной статьи, - одно из самых важных событий в духовной жизни современного Запада.

Собственно, в этом и состоит главная загадка "Ярости и гордости". Фаллачи не сказала практически ничего, что не говорилось бы сотни раз до нее, приписывать этой книге интеллектуальное первородство вряд ли рискнет и самый яростный ее поклонник. Почему же именно "Ярость и гордость" и появившаяся вслед за ней "Сила разума" оказались так важны для миллионов людей по всему миру, откуда эти невероятные тиражи и первые места в списках бестселлеров?

Видимо, дело прежде всего в репутации автора. Фаллачи не просто одна из самых ярких фигур в журналистике второй половины ХХ века, прославившаяся интервью с мировыми лидерами и репортажами из горячих точек. Помимо этого она известна своим последовательным либерализмом и неприятием любых тоталитарных режимов вне зависимости от их идеологии. Понятно, что в устах такого человека призывы к ограничению иммиграции и борьбе с исламским наступлением звучат несколько иначе, нежели когда их произносит адепт Ле Пена или Умберто Босси.

Кроме того, Фаллачи неоднократно доказывала свой дар предвидения или, если угодно, политического прогнозирования. Достаточно вспомнить, как на рубеже 1970-80-х годов она, антикоммунистка, с нескрываемым презрением относившаяся к брежневскому режиму, тем не менее призывала Запад поддержать ввод советских войск в Афганистан или по крайней мере не вооружать моджахедов. Запад, как известно, не послушался и собственногрудно вскормил Бен Ладена...

Ярость и гордость Фаллачи, живущая последние годы в США, испытала после событий 11 сентября 2001 года. Точнее, после того как столкнулась с реакцией европейцев на эти события. Фанатичный антиамериканизм тех дней, нескрываемая радость и разговоры о справедливом возмездии, немедленно начавшийся поиск оправданий для террористов поразили, конечно, не одну Фаллачи. Даже такой вовсе не правых убеждений человек, как Леонард Коэн, и тот не выдержал: Some people say / It's what we deserve / For sins against g-d / For crimes in the world / Some people say / They hate us of old / Our women unveiled / Our slaves and our gold / I wouldn't know / I'm just holding the fort / Since that day / They wounded New York.

Отличие Фаллачи в том, что она пошла дальше прочих. Ей недостаточно просто "бодрствовать на посту", и она переходит в контрнаступление, обвиняя исламский мир в дикости и жестокости (удивительно, как удается журналистке пройти по самой грани ксенофобии и все же эту грань не переступить), а западных политиков - в безволии ( "Беда, наверное, в том, что я не вижу Ричарда Львиное Сердце ни в одном из европейских лидеров").

Не удовлетворяясь констатацией нынешнего положения дел, Фаллачи обращается к истории и пытается доказать исключительную культурную бесплодность ислама на протяжении всех полутора тысячелетий его существования. Затея, конечно, бессмысленная и бесполезная. Дело даже не в том, права Фаллачи или не права; просто вопрос этот не имеет к обсуждаемой проблеме ни малейшего отношения. Какая разница, что представлял из себя мир ислама десять веков назад, - важно, каков он сегодня. Кроме того, эти отступления помогают оппонентам избежать обсуждения "Ярости и гордости" по существу: отчего ж не подискутировать насчет сравнительных достоинств сказок "Тысячи и одной ночи" и "Одиссеи"?

Впрочем, ловить Фаллачи на перехлестах так же нелепо, как, допустим, осуждать Эренбурга за "Убей немца". Просто итальяноамериканская журналистка лучше других представляет глубину той пропасти, которая разверзается под ногами европейских бюргеров, и кричит об этом, используя все доступные ей средства, в том числе и шоковые. А что крик этот получается не слишком мелодичным - так едва ли разумно этого от крика ожидать.

Не ограничиваясь антиисламскими инвективами, Фаллачи предъявляет справедливо суровый счет современной Европе - аморальной, пресыщенной, забывающей о своих истоках. Солидаризуясь с ее пафосом, не могу не заметить, однако, что другой Европы у нас нет и, видимо, никогда уже не будет. Сражаться придется именно за этот мир с его кислотными дискотеками, гей-парадами и запредельными рейтингами реалити-шоу. Вопрос в том, согласны ли мы, что и такая Европа - скучная, гедонистическая, погрязшая в материализме, мечущаяся между самовлюбленностью и самоненавистью - на порядок лучше любой альтернативы, которую могут (и когда-либо смогут) предложить новые варвары?

Конечно, книга Фаллачи ничего не изменит - пророков слушать неприятно, они вносят в души беспокойство и разлад. Правда в голом виде вообще страшна и отвратительна. Алексей Цветков напоминает по этому поводу, что после Амоса и Осии пришел черед Иеремии. Но он стенал уже на руинах Иерусалима.

Пока книга Фаллачи движется к книжным прилавкам, к другому изданию того же "Вагриуса", вышедшему чуть раньше, уже проявила нездоровый интерес Федеральная антимонопольная служба. Чиновники сочли, что под видом рекламы мемуаров Владимира Петровича Смирнова "Русский характер" на самом деле рекламируется водка "Смирнов".

Самое занятное в этом, что основатель династии водочных королей Петр Арсеньевич Смирнов, если верить сыну, был принципиальным противником рекламы. Из-за чего фирма его в конце концов и прогорела, оставив поле битвы конкурентам, не брезговавшим стишками вроде: "Что в жизни нам всего дороже, / Скажите, право, что же? Что же? / Конечно, "Шустовский коньяк", / Все прочее - один пустяк". Теперь потомки славной династии, судя по всему, решили не повторять ошибок предшественников и успешно используют пробелы в законодательстве для продвижения своих товаров.

Между тем книга Смирнова-сына вполне заслуживает внимания и вне этой истории, сама по себе. Воспоминания его, надиктованные уже в эмиграции, в Ницце, незадолго до смерти, слегка поверхностны, но написаны легко и ярко, в манере, отчасти напоминающей очерки Алексея Толстого.

Центральное место в книге занимает, естественно, фигура отца, того самого Петра Арсеньевича. Оказывается, глава компании своего имени был убежденным трезвенником, но людей непьющих при этом недолюбливал и любил рассказывать историю про своего односельчанина (Смирновы родом из Ярославской губернии), не бравшего в рот водку даже по праздникам. Естественно, при ближайшем рассмотрении этот подозрительный субъект оказался разбойником, а не пил он, чтоб спьяну не проболтаться.

Возникают в воспоминаниях и живые зарисовки персонажей театрально-литературного мира - через вторую жену Александру Никитину, актрису труппы Станиславского, игравшую, в частности, в премьере "Трех сестер", мемуарист "породнился" с Художественным театром. Особенно хороши споры Владимира Петровича с непонятливым Чеховым о пользе винопития.

Не обходится и без отрицательных героев. В роли таковых выступают все те же Шустовы или "Ш-товы", как для конспирации обозначает их мемуарист. Эти производители дешевого коньяка прибегают для своего успеха к разного рода непочтенным трюкам и всячески топят конкурентов. Их реклама навязчива ( "законченная дурь для слабоумных"), а о вкусе применительно к ним и говорить не приходится. Тем не менее капсоревнование безвкусные Ш-товы выигрывают, и Смирновы вынуждены свернуть производство.

В то же время, когда Смирновы воевали с Шустовыми, на другом конце земли полевой хирург Артур Конан Дойл оперировал раненых на совсем другой войне - англо-бурской. Прогрессивная общественность, как известно, вовсю сочувствовала бурам, весь мир распевал "Трансвааль, Трансвааль, страна моя", а топонимы вроде "Спион-Коп", "Дорн-Клооф" и "Вааль-Кранц" звучали для подростков рубежа веков такой же неземной музыкой, как для следующего поколения "Гренада" или "Мадрид". Поэтому на плечи писателя-врача легло нелегкое бремя контрпропагандистской работы, и в результате на свет появилась "Англо-бурская война", русский перевод которой только что выпущен издательством "Эксмо" в известной серии "Колониальные войны и локальные конфликты".

Книга Конан Дойла изначально была адресована буролюбивому американскому читателю, оттого в описании противников англичан автор акцентирует именно те моменты, которые должны американцев оттолкнуть. Зато подданные британской короны оказываются продолжателями традиции северян, выполняющими в Южной Африке своего рода гуманитарную миссию. Дело в том, что буры были рабовладельцами и вовсе не желали от этой доброй традиции отказываться. А "имперское правительство всегда придерживалось благородно гуманных взглядов на права аборигенов и считало своим долгом отстаивать закон". Впрочем, сэр Артур признает определенную правду и за бурами, возражающими против вмешательства англичан в свои внутренние дела: "Легко из безмятежности упорядоченной жизни в домах на Бейкон-Стрит или Белгрейв-Сквер указывать, каковы должны быть отношения между белым хозяином и его полудикими работниками".

Сходным образом построена и книга вообще: историю англо-бурских отношений (автор красиво называет ее историей политических ошибок, переходящей в историю разбитых голов) Конан Дойл рисует как цепочку случайных недоразумений и взаимных оплошностей, но в целом, по его мнению, англичане вели себя куда лучше буров. Он признает просчеты британской дипломатии и непоследовательность английской политики в регионе, однако главными причинами войны 1899-1902 годов считает все же жестоковыйность "непреклонных фермеров с их древней теологией и весьма современными винтовками", "дурное руководство страной" и религиозный фанатизм президента Крюгера, "разделявшего идею избранного народа и читавшего только одну книгу, именно эту идею и утверждавшую". К иммигрантам Крюгер относился, как древние израильтяне к аммонитянам и моавитянам, а потому отношение к англичанам в Трансваале было куда хуже, нежели отношение к бурам на территориях, управляемых англичанами.

Едва ли не самой важной задачей Конан Дойла как историка англо-бурской войны стало утверждение легитимности британского присутствия в Южной Африке. "В нашем обширном собрании стран, - пишет он, - пожалуй, нет другой страны, права Британии на которую были бы так же неоспоримы, как на эту. Мы владеем ею на двух основаниях - по праву завоевания и по праву покупки". При этом автор постоянно подчеркивает, что Великобритания не имела в регионе "явного эгоистического интереса" - препирательства с бурами начались задолго до того, как выяснилось наличие на спорной территории алмазных копей и запасов золота. Так что, констатирует он, в целом "эта долгая борьба, со всеми ее неудачами и успехами, потоками крови и сокровищ, всегда велась с высокой и благородной целью".

Насколько пристрастен был Конан-Дойл в своей трактовке англо-бурских отношений, сегодня сказать сложно. Но в любом случае приходится признать, что миссия его провалилась: буры остались в истории романтическими героями, а англичане - захватчиками. Главным источником, по которому мы изучаем перипетии той войны, и по сей день остаются похождения капитана Сорви-Головы. Из чего можно сделать вывод, что Конан Дойл допустил серьезный стратегический просчет. Чем писать серьезную и толстую книгу, нужно было послать в Трансвааль и Оранжевую республику Шерлока Холмса или, на худой конец, кого-нибудь из потомков бригадира Жерара. Тогда был бы хоть какой-то шанс. А так - увы.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67