Последний петербуржец

30 ноября на 92 году жизни умер российский историк, филолог и мыслитель Георгий Степанович Кнабе.

Наверное, в разных печатных и электронных изданиях уже появились и еще будут появляться некрологи об ушедшем ученом, в которых будет подробно рассказано о его вкладе в изучение римской античности, его прекрасной книге о Корнелии Таците, о переводе Тита Ливия и многочисленных культурологических текстах, которые Кнабе выпустил в последние годы жизни. Наверняка многие друзья и ученики отметят исключительную работоспособность покойного историка, его несомненный, хотя и очень специфический талант лектора. И все это будет правдой и все это, тем не менее, не даст нам ни малейшего ключа к разгадке тайны личности этого человека.

Есть известная шутка о трех писателях, один из которых сказал, что таких как я на свете всего пять, другой (а это был, кажется, Маяковский) произнес, что таких как я лишь только я один, а третий с грустью заметил, а таких как я нет и вовсе. Вот это «нет и вовсе» я бы как раз и отнес к Георгию Степановичу. Существуют люди непохожие на других, Кнабе был единственным в своем роде человеком, не похожем на самого себя. И если многих удивляла и разочаровывала эта сторона его личности, лично я был долгое время буквально заворожен удивительной «непохожестью на самого себя». В самом деле какой другой человек, воспитанный на жесткой трудовой самодисциплине, делающий из себя подлинного немца (немецкая фамилия и демонстративное подчеркивание своей немецкости вводили в заблуждение, немецкой крови в Георгии Степановиче, насколько мне известно из рассказов его покойной супруги, было меньше, чем, скажем, французской), изысканный филолог и поклонник Шумана, мог воспылать в 70 лет любовью к рок-музыке. Причем этот интерес к року окажется настолько сильным, что Кнабе посвятит рок-культуре буквально два года теоретических изысканий, во время которых он будет регулярных посещать рок-концерты, приобретя у молодых любителей музыки прозвище «Старый Джордж».

В 1990 году Кнабе читал нам, студентам философского факультета, целый курс о рок-музыке. Это был уже второй лекционный курс Кнабе, который я слушал, причем за все это время я не пропустил ни одной лекции, о первом курсе 1989 года, явившемся важнейшим событием моей студенческой жизни, я скажу чуть позже. Второй курс произвел несколько менее цельное, но не менее странное и удивительное впечатление. Начать с того, что первая лекция курса о рок-музыке и контркультуре, были посвящена… истории Древнего Рима, последующие две – истории семиотики и философии экзистенциализма. Следующая лекция касалась того, что Кнабе вслед за Потебней называл «внутренними формами» культуры: если культура конца XIX века воспринимает мир как плавный континуум, в котором растворяются отдельные яркие сюжеты и события, как в пьесах Чехова, то культура второй половины XX века воспринимает жизнь как поле борьбы «порядка» и «хаоса». К собственно рок-музыке Кнабе переходил, выявив главную для себя контроверзу, как он говорил, «шестидесятничества» и «восьмидесятничества», революционно-либерального и консервативного мироощущений, определивших тональность двух важнейших десятилетий послевоенной эпохи.

«Голосом «шестидесятых» на Западе была рок-музыка, а у нас этим голосом, кстати, был нежно любимый Георгием Степановичем Окуджава. Кнабе очень любил и ценил Гегеля, и, как гегельянец, он полагал, что каждое начало в истории доходит до самоотрицания и сменяется своей противоположностью. Свободолюбие «шестидесятых» закономерно сменяется влечением к иерархии, порядку и высокой культурной норме, что и находит отражение в преобладающем мировоззрении и эстетике «восьмидесятых». В отличие от Гегеля Кнабе, однако, не верил ни в какие синтезы и почти что презирал характерное для русской философии стремление к гармоническому разрешению противоречий. Это неприятие гармонии было его идейным кредо. Всякое снятие ценностных противоположностей в истории неустойчиво и, главное, непродолжительно (эта идея, кстати, проходит лейтмотивом в знаменитой монографии о Таците), а искусственное устремление к преодолению противоречий лежит в основе всех наших российских проблем. Поэтому и разрешить дилемму «порядка» и «хаоса», по мнению Кнабе, невозможно.

И тогда и впоследствии я не мог вполне объяснить своего впечатления от лекций Кнабе тем коллегам и однокашникам, которые видели в размышлениях почтенного историка не более чем причуду утомленного ума. Я же видел в этих размышлениях подлинное Откровение о своем времени. Прежде всего, лекционный курс Кнабе гораздо больше, чем вся публицистика тогдашних лет, открывал мне причину, по которой горбачевская Перестройка обречена на неудачу, проще говоря, почему все идет к катастрофе и этой катастрофы не избежать. Перестройка не могла увенчаться успехом прежде всего потому что представляла собой анахронизм, потому что она была попыткой вернуть «шестидесятые» годы в тот момент, когда на дворе уже кончались «восьмидесятые». Причем Перестройка дерзала не только повторить советскую «оттепель», но в то же время пережить не испытанные советскими интеллигентами западные «шестидесятые», вернуть не только Прагу-68 с «человеческим лицом социализма», но Париж-68 с «властью воображения». Между тем, эпоха буквально отторгала всю эту ностальгическую философию и эстетику, подобно тому как студенческая аудитория тех лет с недоумением взирала на увлеченного рок-музыкой историка римской античности и ломилась на лекции Сергея Аверинцева. Было понятно, что вот именно здесь на наших глазах время возвращается на круги своя, и неудачный ностальгический римейк «шестидесятых» сменяется жесткой и безрадостной интонацией неоконсервативного десятилетия.

Первый лекционный курс Кнабе, прочитанный нам в 1989 году, еще в большей степени резонировал с переживаниями того времени. Это был его знаменитый курс о «русской античности», в котором Кнабе с плохо скрываемой грустью рассказывал о том, как уходит римско-античный компонент из культуры XIX века на примерах римских аллюзий в творчестве Пушкина, Тютчева и их современников, как гибнет и растворяется в бытовой повседневности классическая культура. Опять же все это звучало в 1989, как предвестие будущего краха империи, как пророчество о приближающемся финале петербургского периода российской истории. Это была именно интонация, сам Кнабе по своим политическим взглядам, думаю, был далек от того, чтобы видеть в СССР что-то петербургское, тем более римское. И тем не менее вот эта нота прощания с Римом могла быть понята и прочувствована только в контексте того, что происходило за стенами университетских аудиторий и залов фундаментальной библиотеки.

Сейчас когда вернулась мода на «шестидесятые», когда на смену хиппи пришли хипстеры, а «хаос» самовыражения перешел с улиц в Интернет, трудно понять, почему так настойчиво стоило провожать «шестидесятые» в последний путь. А между тем сегодняшними нашими проблемами мы во многом расплачиваемся за тогдашнее исчезновение культуры бурного десятилетия в наивном консерватизме «культурного поколения», подменившего философию истории историей философии, или в примитивном прагматизме рыночного фундаментализма. Интеллигенту тогда было сказано от имени общественного мнения, в жизни тебе делать ничего, в жизни царствует Мамона, твой Бог не переступит пространства Библиотеки. Когда Кнабе в статье 1989 года «Диалектика повседневности» обратил внимание на образ горящей Библиотеки в романе Умберто Эко «Имя розы», я проведя параллели с Тарковским и Борхесом сразу же поспешил увидеть в этом образе ту самую «внутреннюю форму культуры». Георгий Степанович, кстати, с этим согласился, и мы даже написали с ним совместный текст, которым Кнабе хотел увенчать свою серию статей о «повседневности» и «контркультуре» (черновой вариант этого текста, кстати, хранится у меня в архиве). Однако после Беловежья все эти сюжеты закономерно отошли на второй план, ибо на глазах возникала совсем другая Россия, Россия меркантильных девяностых, с другим набором сюжетов и проблемных зон.

Кнабе, перейдя на работу в РГГУ, продолжал исследовать тему русской античности и культуры повседневности, он написал, кстати, замечательный семиотический анализ творения Фальконе, памятника Петру на Сенатской площади, «Медного всадника» и прекрасное исследование арбатской темы в литературе XX века. Однако он чувствовал, что время становится все более и более ему чуждым. Надо сказать, что он был большим поклонником «Русского журнала» и одним из первых его авторов, и он весьма положительно оценивал наш опыт создания так наз. ньюслеттера (даже полушутя предлагал выдвинуть его на Государственную премию), в котором он, по своему почину, разместил несколько своих материалов. В самые последние годы консервативная сторона его личности явно брала верх над либеральной, в том смысле, что европейский мультикультурализм и постмодернистское левачество теряли в его глазах всякое сочувствие.

Конечно, Кнабе останется в науке в первую очередь как историк римской античности, как автор нескольких классических книг по истории Рима и римской повседневности. И все же его культурологические исследования и особенно лекции заслуживают того, чтобы войти в летопись значимых событий общественной жизни Москвы 1980-х–1990-х годов. И, мне кажется, еще наступит эпоха, когда мы вновь обретем способность по-настоящему ценить таких парадоксальных людей, как Георгий Степанович Кнабе, людей, которых невозможно описать набором привычных категорий – «умница», «эницклопедист», «классик» и которые заставляют нас вспомнить имена лучших представителей московской академической профессуры – Грановского, Шевырева, Юркевича, Сергея Трубецкого…

Вечная память этому замечательному ученому и человеку.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67