От редакции. В каком состоянии находятся в России различные цеха интеллектуального производства? Способны ли они производить новое знание, которое было бы востребовано не только в национальном, но и в мировом масштабе? В сфере гуманитарного знания особое место занимает такая древняя дисциплина, как "классическая филология". Сохраняет ли эта наука в России свой исследовательский и образовательный потенциал? РЖ решил поговорить на эту тему с известным российским филологом-антиковедом, руководителем Научно-учебного центра антиковедения ИВКА РГГУ, доктором исторических наук Ниной Брагинской.
* * *
РЖ: Уважаемая Нина Владимировна, что из себя представляет классическая филология в современной России? Можно ли говорить, что корпорация этих филологов до сих пор не распалась?
Нина Брагинская: Корпорация филологов-классиков до сих пор не распалась. Более пятнадцати лет существуют ежегодные конференции по классической филологии и индоевропейскому языкознанию в Институте лингвистических исследований РАН в Петербурге. Они посвящены памяти И.М.Тронского.
У классиков есть "свой" академик, филолог-классик, Николай Николаевич Казанский, директор названного института, ему под силу проводить эти регулярные конференции и оперативно публиковать материалы, которые в этом году достигли почти 1000 страниц. В РГГУ последние годы стали проводить тоже ежегодные Гаспаровские чтения, они в отличие от Тронских чтений тематические и пока не такие масштабные.
Конференции в МГУ тоже стали частыми, они всегда посвящены здравствующему или покойному профессору МГУ, какой-нибудь дате. Кроме того, ежегодно со всей России в январе в Москву в МГУ съезжаются преподаватели древних языков вузов, они образуют "лингво-культурологичеcкое" объединение – точного названия не помню, и это тоже своего рода конференция и краткие курсы повышения квалификации.
Существование нескольких регулярных конференций и встреч, нескольких специализированных кафедр в Москве, Петербурге и Петрозаводске, сайта Librarius, Греко-латинского кабинета в Москве и Bibliotheca Classica Petropolitana в Петерберге, латыни в программе многих вузов и греческого в программе некоторых говорит о том, что корпорация существует.
Но "демографически" ситуация неблагоприятная. Сейчас уже практически ушло поколение моих учителей, те, кто живы, на девятом десятке. Мне самой довелось учиться у людей с дореволюционным образовательным опытом. Еще трудятся очень пожилые педагоги, но те в этой когорте "старших", кто производил новое знание или мог быть экспертом и так сказать задавать планку, рано умерли.
А уход каждого состоявшегося ученого в нашей сфере – это как обвалившийся угол дома. Безвременные смерти С.С. Аверинцева, М.Л. Гаспарова, Т.В. Васильевой, Л.А. Гиндина, В.Л. Цымбурского, И.Е. Чечурова и других – страшные бреши, которые никак и ничем не заделать.
Мы чрезвычайно многих теряем и не таким трагическим образом. Не находя себе применения, классики бросают занятия своей профессией и многие уезжают из страны. Этот процесс начался не во времена Горбачева. Из моего курса, выпуск 1972 г., страну покинули трое, а это – половина. Молодых людей, покинувших Россию, ничего еще не свершив, мы не числим среди "утекших" мозгов, но они могли "стать" и не стали. Немногие из них смогли на Западе продолжить занятия античностью, хотя есть и такие.
Я не могу назвать цифр, ведь никакого мониторинга нет, никто за этим не следит. Как-то расспрашивала преподавателей МГУ о судьбах выпускников, на этом и основано мое не более чем впечатление: единицы уехавших остались в профессии, покинув страну, но и из оставшихся, лишь единицы смогли найти себе применение, отвечающее образованию, хоть в какой-то мере.
Надо при этом иметь в виду, что классическое образование – это именно образование, база для занятий многими вещами в филологической и не только филологической области. Производство же собственно филологов-классиков находится на грани голодного минимума, это поддержание жизни, но не развитие.
Как в этих условиях минимального воспроизводства цеха может существовать национальная отрасль науки? С большим трудом. Филологи-классики, разумеется, объединяются в той или иной мере с историками древнего мира, имеют общий журнал (ВДИ), имеют много институциональных и содержательных точке пересечения. Как, впрочем, и с историками античной философии и искусствоведами пересечения неизбежны и многочисленны.
Классическая филология – старая еще не узко специализированная дисциплина службы при древнем тексте, включая его содержание, а оно может быть каким угодно. Не может быть филолога-классика, который бы не знал античной истории, философии, искусства, римского права и не имел бы совсем никакого представления об археологии, нумизматике и эпиграфике.
Мне, сознающей себя филологом и имеющей при этом ученую степень историка, приходилось заниматься античным изобразительным искусством, театром, переводить и комментировать Аристотеля, несколько последних лет занимаюсь Греческой Библией, ранней агиографией, историей изучения античности в России. Примерно то же можно сказать и о других моих коллегах.
В границах классической филологии проживает много дисциплин. Несколько месяцев тому назад начали возрождать ассоциацию "антиковедов", которая объединит историков, филологов и археологов – ура! но ведение национальной библиографии по античности прервалось в середине 1980-х и не возобновляется уже четверть века – увы! Мы не можем узнать о работах здешних своих коллег и рекомендовать их нашим студентам, если сами эти коллеги не сумели поместить сведения о своих трудах в какую-нибудь международную библиографию, переведя название, скажем, на французский и снабдив грамотной аннотацией на иностранном языке.
РЖ: Может ли отечественная корпорация филологов производить новые знания, совершать открытия, востребованные мировым научным сообществом?
Н.Б.: В классической филологии и вообще в изучении античности открытия случаются не так уж и редко. Они касаются, как обнаружения новых фактов, иногда при новом прочтении давно известных текстов, так и при изменении взгляда, подхода, аспекта рассмотрения сочинений и обстоятельств, давно известных науке. Однако новое в науке существует только в контексте этой науки. Поэтому вне небольшого в нашей стране круга исследователей некому и объяснить, что – новое, если только мы не имеем дело с обнаружением клада рукописей, монет или статуй.
Разве широкая публика или даже кто-нибудь в соседних дисциплинах могут сами отличить, где "старое", а где "новое". В молодости мне пришлось читать лекцию в ГМИИ им. Пушкина в цикле "Новые открытия и новые методы в изучении античного искусства". Я демонстрировала изобретенный мною самостоятельно "новый" подход к интерпретации изображений на классических вазах. В англо-американской науке аналогичный метод очень скоро получил распространение, как изучение чего бы то ни было in performance. Но мои слушатели были озадачены и даже разочарованы. Они не могли оценить новизны подхода, они хотели получить "просто" знания об античных вазах. Для них все было бы "ново".
Что же касается мирового сообщества и востребованности классической филологии, как и вообще гуманитарной науки на русском языке, то тут я вынуждена, чтобы не повторяться, отослать как к давнишним своим публикациям в НЛО №50 (Профессия – русский), а еще раньше в "Русском журнале" (Общество открытое в обе стороны 1999) и к статье "Мировая безвестность", которая опубликована в сборнике, целиком посвященном присутствию русской и польской гуманитарной науки в мировой. Об этом же я говорила в интервью, помещенном на сайте polit.ru (Взрослые люди), чем вызвала нервную дискуссию в сети и множество разнообразных обвинений.
Оно и понятно: ведь я не предлагаю "достойного" выхода из плачевного, а иногда и унизительного положения. Русский язык не является "конференциальным", иными словами, нигде, кроме России и, может быть, некоторых стран бывшего СССР, он не является официальным языком на научных конференциях.
Недавно я присутствовала на конференции в Петербурге по истории классической филологии в России, где русский язык не был допущен вовсе (!). Боюсь, и на конференциях по славистике и русистике, если она проходит не в России, прочитанный по-русски доклад имеет не много шансов быть услышанным. Если ученый хочет быть известным своим зарубежным коллегам, он должен владеть иностранным языком, преимущественно английским, как родным, и подобно финнам, не ожидать, что кто-нибудь выучит его язык только за тем, чтобы читать его книги, или что кто-нибудь потратит на перевод его работ необходимые для этого силы и средства.
Между тем, с моей точки зрения, в русской классической филологии есть труды, от знакомства с которыми мировая наука обогатилась бы, изоляция не на пользу ни одной, ни другой стороне, но не думаю, что тут может быть сделано что-то существенное и в обозримый срок.
С другой стороны, в настоящее время студенты-классики часто, а аспиранты поголовно проходят стажировки в зарубежных университетах и научных центрах. Это очень отрадно. Вероятно, через пару десятилетий, когда, Бог даст, таких русских европейцев в нашей науке будет большинство, и они будут занимать ведущее положение в дисциплине, изоляция перестанет быть такой явной. Интересно было бы заглянуть в то время: будет ли это просто провинциальный филиал Гарварда или что-то более самостоятельное...
Классическая филология в отличие от других дисциплин самым непосредственным образом связана со средней школой. Если нет классических гимназий, то университетская программа в значительной мере должна быть посвящена изучению древних языков, что представляет собой дело трудоемкое, на него уходит, по крайней мере, три университетских курса из пяти. Соответственно, мало времени остается на научные занятия.
Большая часть советского периода, с 1932 в Ленинграде и с 1934 годов в Москве и до конца 80-х, когда в некоторых школах ввели преподавание древних языков, жизнь классической филологии сводилась к поддержанию тлеющего огня в лампадке. Сегодня в Москве и Санкт-Петербурге появились гимназии с программами, воспроизводящими классические программы конца XIX века, во многих городах, я даже не знаю, где и сколько, есть лицейские классы и гимназии с латинским языком.
Число учебных заведений, где преподаются древние языки, расширилось за счет многочисленных православных, католических и протестантских учебных заведений, в бывшем ИНЯЗЕ, ныне Московском лингвистическом университете, есть теологический факультет, где преподают оба древних языка. Мой однокурсник, Александр Васильевич Подосинов, будучи историком и филологом, известным исследователем и автором многих книг, уже много лет преподает латынь детям по подготовленному им, частично с соавторами, 5-томнику "Язык и культура древних римлян". Сам Подосинов, по сути, работает как целый институт, связывающий среднюю школу, высшую школу и академические исследования.
Его ученики в школе становятся филологами-классиками и сами идут преподавать в те школы, где их обучал Александр Васильевич, работая одновременно в университетах или исследовательских институтах. Но рядом с некоторым прогрессом идет и регресс. В советское время латынь преподавалась во всех педагогических ВУЗах и во всех медицинских институтах по всей стране. И выпускники принудительно отправлялись преподавать в провинцию. Уже 20 лет, как этого нет. Выпускники, скорее, бросят профессию, чем будут искать работу в Уфе. Поэтому по всей стране преподавание латыни или фиктивное, или латынь ведут учителя, скажем, французского. В итоге, в университетах уровень знания латыни резко снизился.
Классическая филология отличается от прочих дисциплин еще и тем, что она и осознается, и сама себя осознает как нечто стоящее в центре европейской культуры. В Бодлейанской библиотеке Оксфорда, которая расположена между зданиями основных древних колледжей, три самых просторных, роскошных зала по сей день отданы классической филологии. В течение столетий именно классическая филология была основой образования. Причем именно образования, а не науки. И образования, которое должны были получать элиты. Правда, во времена Пушкина дело чаще ограничивалось знаменитыми двумя стихами из Энеиды, и только начиная с реформ министра просвещения Дмитрия Толстого, был создан регулятивный механизм, существовавший в течение 30 лет: без классической гимназии было невозможно поступить в университет, независимо от факультета.
РЖ: Но ведь реформы Толстого вызвали крайне негативную реакцию в обществе…
Н.Б.: Еще бы! Конечно, его реформы ругали. Множество людей ненавидело классические языки и зубрежку. Но знания, полученные ими в гимназии, оставались с ними навсегда. И Россия получила не только Иннокентия Анненского, Вячеслава Иванова и Фаддея Зелинского, но также их читателей. Ведь Серебряный век – это не только три сотни авторов, но и многие тысячи их читателей. У "Золотого Руна", "Мусагета" и "Аполлона", журналов и издательств, вся культурная репрезентация которых строилась на античности, были свои читатели. Читатели Серебряного века и революцию, совершавшуюся на их глазах, воспринимали через призму античности, видя в ней либо крушение Римской империи либо же нашествие дорийцев.
Хороша она была или плоха, но система классического образования, введенная Толстым, сформировала несколько поколений образованных людей. Аналогичные процессы десятилетиями раньше происходили в Германии, где классическое образование стало основой для бурного развития страны во второй половине XIX века.
А в Англии классическое образование далекое от науки, так сказать средневекового типа существовало до конца XIX века, до появления взорвавших эту традиционную тишину классиков антропологов (Джеймса Фрейзера, Джильберта Мюррея, Элен Джейн Харрисон) Англия была страной не ученых классиков, а классиков-знатоков, а издательство Кембриджского университета публиковало монографии немецких ученых, потому что "своих" было мало.
Но я не думаю, что можно мечтать о возрождении классического образования как основного, базового и как образования политической элиты. Этого уже не будет. Но осознанную связь с культурой-прародительницей необходимо поддерживать. В каких масштабах это будет возможно, не берусь судить. Но стоит упомянуть необычный успех Летней школы по античности для школьников России, которую проводит Фонд содействия образованию и науке М.В. Поваляева. Или ежегодные олимпиады по латинскому языку – замечательные и праздничные события, в организации которых принимают участие члены "цеха" от мала до велика. Однако массовость этих мероприятий несопоставима с рок-концертом и футбольным матчем.
РЖ: А что, на Ваш взгляд, свидетельствует о жизненности классической филологии в России сегодня? Из чего стоит исходить, чтобы понять, что эта дисциплина не погибла, причем не столько в образовательном, сколько в научном смысле?
Н.Б.: Я уже упоминала статью "Мировая безвестность", она посвящена выдающемуся отечественному классику, Ольге Фрейденберг и именно ее мировой безвестности. Фрейденберг написала в своих "Воспоминаниях": "Я прекрасно понимала, что в России были выдающиеся ученые, но науки не было". Речь идет, видимо, о призрачном или неполноценном существовании в России гуманитарной науки как социального института, такого, который предполагает сложную систему отношений и этосов, включая представления о приличии и чувстве чести. Я процитирую здесь свой комментарий к ее словам: "Серьезные русские ученые перед революцией были частью мировой, по преимуществу, немецкой науки. Так они себя ощущали, и для завершения образования те, кого оставляли при университете для представления к профессорскому званию, отправлялись на несколько лет в Европу. И как социальный институт гуманитарная наука тоже ориентировалась на образцы более старые и мощные. После переворота 1917-го года гуманитарная наука поступила в полное распоряжение идеократии, которая вменила ей соответствующие цели. В условиях советского режима отдельные ученые могли существовать, но как социальный институт наука служила идеологии, а никак не истине. Служение же истине оставалось делом частным и могло мимикрировать под служение идеологии, так же, как идеология мимикрировала под служение истине. Если описывать ситуацию в аристотелевских терминах "необходимое" и "прекрасное", то поиски истины для отдельных ученых, в терминологии Ольги Фрейденберг "выдающихся", оставались прекрасным делом, но они не были необходимы обществу. Социальный институт, служащий поиску истины по определенным правилам, в наиболее развитых европейских странах существует как неустранимая часть цивилизации и культуры".
Так и присутствие классической филологии в жизни народа и государства не подвергается сомнению, хотя и в английских или австралийских университетах время от времени происходит "наступление" на классику, какие-то ущемления финансов и штатов. В России же советского и постсоветского времени гуманитарная наука развивается не столько на уровне полноценных институтов, сколько на уровне добровольных "кружков", внеинституциональных или околоинституциональных семинаров, содружеств или индивидуумов. Такие кружки и семинары филологов-классиков, иногда "просто" собирающихся вместе, чтобы читать то Платона, то Августина, то Вергилия вне каких-либо структур или к ним лишь "прислоняясь", свидетельствуют о том, что дисциплина "не погибла".
У правящего же слоя нет потребности в национальной науке. "Они" не заинтересованы в ее развитии даже в экономически "рентабельных" областях. У нас по статистике уехало 30 тысяч ученых. И наше общество переходит на уровень собирателей – нашел корень, выкопал, почистил, съел. Интеллект не востребован, достаточно покупать готовые продукты, включая знания и технологии. Потребительская психология доминирует во всем. Чья возьмет? Тех, кто собирается, чтобы обсудить "Парменида", или тех, кто собирается, чтобы надувать щеки, изображая государственных мужей? Не знаю. Знаю, на чьей я стороне.
РЖ: Как же выяснить, что в России еще осталось от науки, что еще можно спасти, а что нельзя?
Н.Б.: Я не совсем понимаю, с какой позиции, "откуда" задан этот вопрос. Кто этот желающий спасать, но не способный отличить стоящее от нестоящего, существующее от несуществующего?
Наличие в России института (гуманитарной) науки, способного к самовоспроизводству, как я уже говорила, сомнительно. Но к воспроизводству культурно себе подобных способны отдельные люди. Они-то и знают, что спасать, и более того – спасают. Меня и, конечно, не только меня, беспокоит существование и впредь людей, которые будут заниматься тем, что мы считаем ценным и интересным. У нас есть ценности, мы полагаем, что они чего-то стоят, готовы посвящать им жизнь и вовлекать в это дело других. Это сродни инстинкту продолжения рода. Есть узкий цех. Он существует, потому что к такому культурному воспроизводству стремились наши учителя. Он настолько маленький, что если нас всех собрать в один вагон и утопить – никто сперва и не заметит. Деградация будет происходить и дальше.
Конечно, большая часть моих коллег-гуманитариев предъявляет властям претензии за ничтожные жалования и связывают с этим обстоятельством упадок науки. Жалования и впрямь ничтожные, но некоторым и этого не стоит платить, а другим я бы платила только за то, чтобы они перестали "заниматься наукой". Мне кажется, что науке нужны прежде всего свобода и бескорыстие. Деньги не спасают науку, они ее гробят со страшной силой, как, скажем, гранты (я их и получала, и давала, знаю, о чем говорю). Все, что делается поистине для науки, делается бескорыстно.
Это не значит, что не нужно закупать книги и сетевые подписки для научных библиотек, что не нужно оплачивать командировки на конференции, публиковать книги, финансировать археологические экспедиции и отправлять молодых исследователей на стажировки. Но большие зарплаты в отсутствие института независимой науки сами по себе ничего не решают и ничего не создают.
Можно сказать, что свободы и так нынче предостаточно, и никто мне не диктует, что и как следует писать о Феокрите или же о Платоне. Однако человек, встроенный в университетскую или академическую структуру, очень сильно ограничен. У него огромная преподавательская нагрузка, жесткие ограничения по читаемым курсам, бесконечные планы, отчеты и прочие бумажки, коллективные плановые работы и имитационная занятость, – все, что нужно отнюдь не для улучшения качества преподавания или исследования, а исключительно для существования бюрократической системы.
А там, где есть бюрократия, нет свободы, она свободы не выносит. Скажем, кафедра принимает решение не позволять своим студентам иметь в качестве научного руководителя специалиста, который не работает на кафедре. Это, как и принудительные плановые темы, несовместимо с представлениями о свободе в науке.
РЖ: Это известная проблема. Скажем, в МГУ полностью отменили обязательства по научной исследовательской работе, сотрудникам теперь можно вообще не писать книги…
Н.Б.: И что же? Если люди не хотят писать книги – пусть не пишут. Хуже, если они пишут, лишь потому что от них этого требуют. В США, чтобы получить постоянную работу, надо непременно опубликовать несколько книг, из-за этого печатается множество пустых книг. А писать научные книги надо только в том случае, если не можешь не писать. Почти как со стихами. Я 20 лет нигде не служила и напечатала около ста работ, и в качестве лифтера зарабатывала больше, чем переводом Аристотеля. Была внутренняя необходимость сказать, сообщить, что обнаружила и чему удивилась.
Наука существует лишь в рамках небольших добровольных сообществ, которые только и могут что-то делать вместе. Она не может существовать, когда сообщество конституируется окошечком в кассу, в котором получают зарплату. Бывает, что на какой-то период кафедра окажется не только учебным, но и научным коллективом. Это, по-моему, счастливый случай, а не норма. То же касается и секторов исследовательских учреждений. Если даже в какой-то момент сектор образуется из круга единомышленников, сложившегося вне организационных структур, чаще всего вокруг лидера, то по прошествии примерно семи лет существования "подразделения" одни умерли, другие уехали, третьи поссорились, четвертые спились, пятые занялись совершенно другими вещами, шестые как-то выцвели, седьмые ушли в семейные проблемы…
Преподавание, разумеется, требует структуры, обязательств, планов и расписания. Научное творчество – максимальной свободы. Тот, кто преимущественно занят научным творчеством, за редким исключением преподавать ХОЧЕТ, но не регулярные общие курсы, а делиться тем новым, что его в данный момент занимает. Поэтому я думаю, что свободный союз науки и университета возможен, желателен и необходим.
Беседовал Борис Межуев