Выступая на I Международном юридическом форуме, президент Дмитрий Медведев назвал борьбу с коррупцией «универсальной ценностью». Неизвестно, что он в точности имел в виду, но, включив борьбу с коррупцией в состав универсальных ценностей нашего времени, он тем самым существенно повысил онтологический статус коррупции как таковой. Это уже не просто признание, что коррупция есть везде в мире и везде с ней борются, – коррупция, в сущности, оказывается неким метафизическим злом, а борьба с ней ставится на высший уровень (где-то невдалеке от защиты прав человека).
Действующий президент России еще в своей предвыборной программе объявил войну коррупции. С той поры прошло уже достаточно времени, чтобы стратегия этой войны стала достаточно понятной. Главный удар направлен против чиновничества, госслужбы и «прогнивших элементов» государственной системы. Он осуществляется по двум направлениям: с одной стороны, это усиление контроля над доходами и деятельностью чиновников, а с другой – сокращение ресурсов, функций и возможностей государства, прежде всего, в том, что касается «вмешательства в экономику».
Второе направление предусматривает приватизацию госсобственности и либо полное освобождение от государственного надзора и регулирования различных социально-экономических сфер и предоставление их рыночной стихии, либо внедрение механизмов общественного саморегулирования (СРО). Это направление являлось фактически мейнстримом т.н. либеральных реформ в России с начала 90-х годов.
Важнейшую роль здесь играет стратегия сервилизации и коммерциализации государственных функций. Реализация фундаментальных прав человека, обеспечиваемая системами здравоохранения, образования, социальными службами, правосудием и охраной правопорядка, сводится к «оказанию услуг», фактически в том же смысле слова «услуга», в каком его применяют к химчистке, парикмахерской, такси или автосервису.
На уровне идеологии дискредитация и «вытеснение» государства из жизни общества продолжает существовать в виде набора соответствующих догм и журналистских штампов. Свобода всегда лучше несвободы, рынок всегда лучше государственного регулирования, индивид всегда выше общества и т.д. – все эти либеральные догмы никуда не исчезали из сознания российского «продвинутого класса», включая его политическое крыло. Они продолжают прокламироваться и утюжить массовое сознание, невзирая на то, что большинство народа сыто по горло свободой в виде беспредела, что с замечательными рыночными «законами» мы знакомы, главным образом, по непрекращающемуся галопирующему росту цен, и потоку некондиционных, контрафактных и фальсифицированных товаров, затопившему все прилавки и превратившему поход в магазин или общепит в «русскую рулетку».
Конечно, не слушать и не читать выступления патентованных идеологов вульгарного либерализма не так уж и трудно. Гораздо труднее укрыться от массового искусства, начиная с голливудских блокбастеров и заканчивая «модернизированными» русскими мультсказками, которое «в лоб» или изощренно дискредитирует всё государственное как таковое. В ту же дуду дуют и массмедиа, превратившие в штамп, в привычную фигуру речи отождествление чиновника (то есть госслужащего) с казнокрадом, взяточником и «крышей». Сформировалась своего рода «презумпция коррупционности» чиновника, наподобие средневековой презумпции греховности человека.
Упаси Бог, конечно, поставить существующий государственный аппарат и государственную политику вне критики. Однако крайне трудно избавиться от впечатления, что нередко у нас под видом «борьбы с коррупцией» продолжается борьба с российским государством. Так, против чего, собственно, надо бороться?
С социологической точки зрения, коррупция – это нелегитимная приватизация институциональных ролей (должностей) их исполнителями. Иными словами, коррупция – это когда человек, исполняющий институциональную роль (чиновника, судьи, врача и т.д.) и при этом обладающий по тем или иным причинам дискреционными полномочиями (то есть возможностями решать те или иные вопросы по собственному усмотрению), использует это в личных, не предусмотренных или даже несовместимых с ролью/должностью целях. В том же смысле говорят и о «злоупотреблении властью», поскольку всякий институт зиждется и представляет собой осуществление той или иной власти. Отсюда следует, что коррупция – это дисфункция системы.
Что такое дисфункция? Проще всего, наверное, понять это на техническом примере. Возьмем двигатель внутреннего сгорания; его функция, то есть то, для чего он проектировался и создавался, – вращение коленчатого вала. Однако в ходе физического процесса, который обеспечивает выполнение функции, происходит нагрев корпуса двигателя. Нагрев корпуса – это, в данном случае, дисфункция; причем дисфункция довольно опасная, поскольку способна вызвать заклинивание поршней и остановку (поломку) двигателя. Как известно, чтобы избавиться от этой опасности (компенсировать дисфункцию) ДВС снабжается системой охлаждения.
Примерно так же и в социальных институтах, которые могут рассматриваться как своего рода машины воспроизводства норм, обеспечивающих порядок и стабильность в обществе, возникают дисфункции. Понятно, что всё формализовать в процессе принятия решений, не оставив ничего «на личное усмотрение», практически невозможно. Можно попытаться ограничить личное усмотрение посредством соответствующей «системы охлаждения», в качестве каковой могут выступать закон, тотальный надзор и внешний контроль (то есть страх неизбежного наказания), или совесть и чувство долга. Оба механизма не свободны от «технических» проблем. Первый требует наличия (создания) таких институтов контроля, которые сами не были бы подвержены коррупции. Второй, то есть совесть, чувство долга и основанная на нем этика служения, предполагают воспитание человека в соответствующей среде, в которой, в частности, существуют общезначимые ценности, не имеющие материального (денежного) «эквивалента». С этой точки зрения, объявленная президентом Медведевым кампания против коррупции обречена на симуляцию не только и не столько потому, что ее поручили проводить той же бюрократии, против которой она направлена, сколько потому, что она идет вразрез со всем строем жизни «продвинутого класса», его фундаментальными ценностями, и вообще против «формулы успеха» в нынешней России. И сам президент, кстати, это признает.
Однако хуже всего то, что коррупция влечет за собой кризис института, и наоборот – кризис института нередко влечет за собой коррупцию.
Что такое институциональный кризис? Распространенное понимание – «падение авторитета социального института, снижение его роли в обществе и доверия к нему населения» – фиксирует скорее следствия или симптомы кризиса, чем его суть. Суть же в том, что институт становится неэффективным. Неэффективность может быть двоякая. Например, то, что институт делает, в массовом масштабе перестает быть нужным и важным (как, например, случилось с институтом семьи/брака). Либо на качественное исполнение своих функций институт затрачивает несоразмерно большой объем тех или иных ресурсов – времени, денег, квалифицированных специалистов. Оставим первый случай в стороне, присмотримся более внимательно ко второму, поскольку именно в нем процветает самая типичная коррупция.
Как коррупция приводит к институциональному кризису? Ответ достаточно очевиден. Будучи дисфункцией, коррупция питается теми же ресурсами, которые идут на выполнение функций; разрастаясь, как раковая опухоль, она всё больше ресурсов потребляет на себя и всё меньше оставляет на полезную деятельность. Дисфункция «пожирает» функцию. Государственные расходы растут, но отдача от них практически нулевая.
Посмотрим теперь с обратной стороны. Что происходит, когда «пользователь» института сталкивается с тем, что решение его вопроса способно отнять у него, либо у его институционального контрагента, массу времени и сил?.. Нередко он испытывает непреодолимое искушение «обойти» эти трудности тем или иным путем. В том числе, и за счет взятки. Не столь важно носят ли данные трудности объективный характер или созданы искусственно, с целью вымогательства, хотя, конечно, масштаб и социальная опасность коррупции от этого зависят существенно. Важно то, что коррупция возникает здесь, как попытка компенсировать неэффективность института частным образом, и нередко это единственная возможность. Перед нами – порочный круг, завершающийся институциональной катастрофой.
Можно ли победить коррупцию посредством вытеснения государства, как предлагают неолиберальные реформаторы? А именно, пойти по пути сервилизации государственной системы власти, то есть подмены деятельности по обеспечению государственных интересов и фундаментальных прав людей «оказанием услуг», с тем, чтобы логически неизбежно прийти к коммерциализации этих услуг. Короче говоря, дело сводится к замене государственно-властных институтов на «рыночные». Что на первый взгляд может даже показаться разумным. То есть, если коррупция суть нелегальная приватизация государственных должностей и функций, и это неизбежно, то почему бы «не расслабиться и не получить удовольствие», то есть сразу и открыто сдать госфункции в аренду частнику?.. Загвоздка в том, что получить «удовольствие» всё равно не удастся.
С одной стороны, потому, что – как прозорливо заметил наш премьер – у населения не хватит денег. И, не ровен час, народ взбунтуется против попыток госаппарата сдирать с него две шкуры: одну – в виде налогов, а вторую – в виде платы за деятельность, которая в странах, постоянно приводимых нам в пример, финансируется из госбюджета.
С другой стороны, даже если не обирать народ столь бесцеремонно, а оформить это экономически и юридически более цивилизованно, то есть использовать формат институтов капиталистической экономики – акционерное общество, инвестиционный фонд и т.д. – то и здесь мы от институционального кризиса (со всеми вытекающими) никуда не уйдем.
В самом деле, даже в такой образцово капиталистической стране, как США, рыночные институты пребывают сегодня в жестоком институциональном кризисе. Соответствующий диагноз и анализ можно прочесть, например, в книге «Битва за душу капитализма» финансиста Джона К. Богла. Он пишет о том, что классический «капитализм собственников» превратился в «капитализм менеджеров», посредников, распоряжающихся чужой (акционерной) собственностью по доверенности, и лишающих собственников большей части их исконных прав. Эти «посредники» ведут себя как временщики, они не заинтересованы в стратегическом развитии и долгосрочных инвестициях, предпочитая краткосрочные спекуляции, приписки и рискованные операции, за которые практически не несут ответственности капиталом (как настоящие собственники), дабы присвоить себе непропорционально большую долю прибыли. Конечно, Богл не сделал никакого великого открытия. Об этом не раз, хотя и не столь детально, писали. Не говоря уже о том, что в ходе нынешнего глобального финансово-экономического кризиса от мифа о превосходстве (эффективности) менеджеров над чиновниками вообще мало что осталось.
Спастись в области некоммерческих и неправительственных институтов также вряд ли удастся, поскольку сегодня практически все институты – от семьи до ООН – находятся в кризисе. Этот факт наводит на мысль, что причина не в отдельных институтах, а в самом институциональном бытии, в тех основаниях, на которых базируется институциональность и откуда институты «растут».
В такой ситуации есть две стратегии. Первая – ограничиться щадящей терапией наиболее важных институтов (включая контроль доходов и санкции), сконцентрировав основные силы и средства на развитии и использовании не институциональных механизмов и форм, например – сетей и фронтов разного рода. Вторая – это попытаться понять глубинные причины происходящего и постараться восстановить нормальное функционирование институтов (разумеется, и здесь контроль и прочее до поры до времени никто не отменяет).
Первый путь, завершающийся, например, окончательным переходом к тотально сетевому обществу, кажется сравнительно более легким. Однако риск заключается в том, что и не-институциональные формы могут оказаться неэффективными – причем по тем же причинам, что и институты – и, вдобавок, неустойчивыми и не способными обеспечить устойчивость общества.
Второй подход начинает с попыток понять коренные причины институционального кризиса. Ближайший ответ, который находят почти все, включая президента России Медведева и американского финансиста Богла, – это всеобщий упадок нравственности/морали. Медведев говорит о значимости «нравственного момента» и о том, что любой экономический строй может быть успешен, только если он морален. Богл уповает на то, что американское общество сможет избавиться от «чрезмерной алчности, эгоизма и материализма» и вернется к идеалам капитализма, «основанного на честности, порядочности и доверии».
Однако как восстановить нравственность/мораль после ее утраты? Возможно ли это вообще? Не действует ли тут своего рода аналог закона эволюционной необратимости Луи Долло? То есть, для типа общества, некогда вырастившего у себя такой «орган», как мораль/нравственность, но затем его утратившего, заменившего на имморализм и толерантность, восстановление данного органа в прежнем виде («репрессивном», с точки зрения либерализма) может оказаться в принципе невозможно. Это означает, что общество либерального типа должно погибнуть (вместе с подавляющим числом его индивидов), и на его останках, быть может, восторжествует иной тип общества, который, среди прочего, не будет ставить интересы индивида выше общественных (или даже общинных). Наверняка это будет общество, более примитивное во многих отношениях, но зато имеющее мораль/нравственность в качестве регулятора общественной и личной жизни.
Выходит, что в любом случае весь мир в будущем ожидает социокультурная катастрофа, очередной «конец истории», наподобие гибели Римской империи. Или ближайший ответ, на самом деле, еще не окончательный? Может быть, есть какая-то возможность отказаться от существующего, естественноисторического механизма институционализации, сделав его управляемым и «генномодифицировав» до такой степени, что традиционная мораль/нравственность не будет столь необходимой?..