С любой силой на земле и даже с самим чертом я готов объединиться ради возрождения Германии, но только не с силой глупости».
Макс Вебер
На днях вышло очередное еженедельное издание Русского Института – ньюслеттер от 21 апреля 2009 года (выпуск № 11(25)) на тему «Столкновение патриотизмов». Опрошенные РЖ публичные интеллектуалы, относящиеся к различным идеолого-эстетическим песочницам, в целом лишь воспроизвели ожидавшиеся от них тезисы: если для любителя Шмитта «консервативного философа» Дугина «быть патриотом – так же естественно, как дышать», а для энтузиаста православно-национальной империи Володихина все ясно с тем, что «национальный по духу кинематограф в России может быть только русским и православным», то для более тонко организованного сознания Дондурея «внимание к патриотизму – свидетельство мировоззренческих проблем, накопленных за двадцать лет в нашей стране», равно как и для главы гильдии борцов с киноавторитаризмом Матизена, опасающегося того, что «усиление роли государства в области кино чревато идеологическим диктатом и восстановлением политической цензуры». Одним словом, идеологические предприниматели вполне выполнили свою роль. Однако за набором дискурсивных общих мест остается непроясненной сама проблема, требующая не столько пафоса утверждения или, наоборот, разоблачения, сколько спокойной аналитической работы. Именно такой тип речи интеллектуала в издании продемонстрировали историк Миллер и философ Подорога. В своей реплике я также попытался придерживаться этой – надеюсь, конструктивной – установки критического анализа феномена патриотизма.
* * *
Произошедшие за последние 20 лет изменения – и напрямую связанная с ними новая политическая конфигурация – поставили перед русским обществом (в лице его интеллектуалов) экзистенциальный для любого социума вопрос о его «сути», выраженном в его идентичности. Это вопрос о типе государственности и социальности, сформировавшейся или формирующейся сегодня в России в ходе значительных изменений рамочных, в т.ч. внешнеполитических условий. Русским мыслителям как бы самой жизнью предлагалось выяснить, что за общество возникло в современной России, чем оно характеризуется и как может быть адекватно описано.
Однако все попытки систематически артикулировать постсоветский опыт до сих пор оказывались не слишком удачными. Осталось так и не ясно, что действительно произошло с бывшими советскими людьми за эти годы, кем они теперь являются, и что будет с ними дальше. Причем вместо спокойной и последовательной интеллектуальной работы по прояснению этих острейших вопросов на страну обрушился невразумительный, но чрезвычайно пестрый концептуальный бред. Здесь есть все: от загадочной русской души до несчастных жертв тоталитаризма. Это неудивительно, учитывая те инструменты, что используются в современной России для артикуляции коллективного опыта русских людей начала 21 века: слишком часто наши думающие (что мыслящие) современники пытаются анализировать ситуацию при помощи давно запылившихся экспонатов из музея истории идей. Поэтому о качестве подобного «анализа» можно умолчать ввиду принципиальной архаичности и анахроничности тех подходов и перспектив, что предлагаются в качестве более или менее всеобщих.
Несмотря на то, что часть высказываемых позиций обусловлена необходимостью теоретического осмысления новой России в современном мире, значительная их часть все же напоминает скорее хрестоматию по истории идей, чем концептуально-аналитическое прояснение вновь возникших обстоятельств русской жизни. Стоит, ли говорить, что в результате возникшей «забастовки языка» (А.Ф. Филиппов) в экспертном сообществе вновь возник спрос на, говоря словами Макса Вебера, «идеологических виртуозов», специализирующихся на жонглировании различными, например, геополитическими факторами и на разыгрывании различных цивилизационных комбинаций. Одним из ключевых словечек в подобной «интеллектуальной» деятельности стало понятие «патриотизм».
Стоит ли говорить, что обычно под патриотизмом понимается «любовь к родине» (от греческого patris – отечество). Или, как писал в знаменитом труде «Общность и общество» классик социологии Фердинанд Теннис: «К общности крови – отчасти как заменяющая, отчасти как дополняющая ее – примыкает общность страны, родины, по-новому воздействующая на нравы людей. Страна знаменует взаимосвязь множества живущих в одно и то же время людей, руководствующихся одними и теми же правилами, которые как бы воплощены… Понятая таким образом страна может мыслиться как живая субстанция, сохраняющая свою духовную или психологическую ценность».
В данном контексте будет небесполезно обратиться к выводам ученых-этологов, изучающих биологические аспекты социального поведения. Так, они исходят из того, что ««родина» – это биолого-географический комплекс, связанный с конкретной зоной происхождения и обитания, где был достигнут оптимальный уровень адаптации, в силу этого способный стимулировать инстинктивное влечение, которое и является биологическим базисом «любви к родине»». (О. А. Гильбурд "Патриотизм: биологические корни, норма и психопатология" http://ethology.ru/library/?id=267.) Здесь можно привести цитату из Булата Окуджавы, обронившего как-то такую фразу: «Патриотизм – чувство несложное, он есть и у кошки». По мнению этологов, важнейшее преимущество территориальной локализации жизни заключается как для отдельной особи, так и для популяции в целом в упрощенном доступе к необходимым ресурсам – таким, как убежище, пища, брачный партнёр и т.д., а существенный недостаток – значительный расход времени, энергии и ресурсов на охрану «своей» территории.
В уже цитировавшейся статье автор пишет, что если патриотизм реализуется у человека в рамках психической нормы и в балансе с иными социо-культурными и биологическими функциями, то агрессивные характеристики территориального поведения не вступают в конфликт с коммуникативными и адаптивными возможностями человека и могут длительное время оставаться социально приемлемыми: ««Нормальный» патриотизм, независимо от размеров территории, по отношению к которой он реализуется, вполне исчерпывается тем, что индивид находится на родине в состоянии субъективного биологического, психологического и социального комфорта с имманентным правом хозяина территории доминировать на ней».
Однако, как замечает О. Гильбурд, в ситуациях социального стресса (война, стихийные бедствия, дефицит ресурсов) патриотизм может даже у психически здоровых людей принимать форму специфического, т.н. «ритуализированного» поведения. В таких обстоятельствах конфликтные аспекты территориального поведения определяют всю жизнедеятельность индивида и социума на время действия фактора стресса. После ликвидации угрозы «ритуализация территориальности постепенно ослабевает, и потенциал патриотизма снижается до прежнего уровня». Об этом хорошо сказал Гегель: «Под патриотизмом часто понимают лишь готовность к чрезвычайным жертвам и поступкам. Но по существу он представляет собой умонастроение, которое в обычном состоянии и обычных жизненных условиях привыкло знать государство как субстанциальную основу и цель. Это сознание, сохраняющееся в обычной жизни и при всех обстоятельствах, и есть то, что становится основой для готовности к чрезвычайному напряжению». («Философия права».)
В ходе своего развития патриотический комплекс сопровождается формированием ксенофобий – целой палитры негативного отношения к чужим. Так возникает «профессиональный патриотизм», подобный тому, что мы можем нынче наблюдать у «профессиональных любителей России», «патриотизм» которых заметно обострился в последнее время вплоть до социально опасных форм. Здесь опять уместно вспомнить слова Гегеля о том, что люди часто предпочитают убеждать себя в том, что обладают этим экзальтированным или «возвышенным» патриотизмом, чтобы избавиться от необходимости ощущать обыденную форму «этого умонастроения или извинить его отсутствие»…
Однако к русской «беззаветной любви к родине» мы вернемся чуть позже. Пока же зафиксируем тот факт, что в результате складывания наций и образования национальных государств патриотизм становится составной частью общественного сознания, отражающего общенациональные моменты в его развитии. Само понятие «патриотизм» имело различное наполнение и понималось по-разному. Так, если в период Американской и Французской буржуазных революций XVIII века термин ассоциировался с революционной идеологией и соответствующим пониманием «нации», то позднее патриотизм приобретает особую актуальность в период национальных и национально-освободительных движений и формирования «новых» государств, например в Восточной Европе и странах Третьего мира.
Карьера понятия «патриотизм» также представляет собой интересный случай политической борьбы. Так, известный специалист по политическому языку Квентин Скиннер приводит пример идеологической борьбы за само понятие «патриот»: «в 18 веке враги правящей олигархии в Англии стремились легитимировать свои нападки на правительство, утверждая, что они движимы исключительно уважением к конституции и что поэтому их действия заслуживают одобрения как патриотические, а не осуждения как фракционные. В результате, слово «патриот» стало означать «смутьяна». Но с постепенным укреплением партийной политики оно перестало использоваться для осуждения, к нему вернулось его первоначальное значение и стандартное употребление для выражения похвалы». Здесь можно увидеть определенные параллели с нашей ситуации, когда понятие «патриотизм» было политически застолблено группой «идеологических виртуозов» (М. Вебер) – т.е. немногочисленными маргиналами экстремистского толка, эдакими профессиональными любителей России «до конца». Сегодня эта заметно увеличившаяся публика (национал-державники, советские монархисты и православные коммунисты), как правило, открытые обскурантисты и зоологические националисты, переживает свой ренессанс, инспирированный рядом «русских» культурно-политических инициатив околовластных групп. В результате очередного «обострения» смысловой ряд патриот–патриотизм оказался в серьезной степени дискредитирован сторонниками инфантильно-упрощенной версии прошлого и будущего России, не говоря уже о ее настоящем. Хотя пример К. Скиннера показывает, что нашим «нормальным», умеренным патриотам не стоит расстраиваться раньше времени – главное, чтобы у нас как можно скорее появился патриотизм в «подлинном», позитивном (нешовинистическом) значении слова, и тогда это понятие будет тут же реабилитировано. Правда здесь возможен и иной вариант: если спор за понятие будет иметь сомнительный исход, то после подобного периода семантической неясности может устареть первоначальное, а не новое словоупотребление. По Скиннеру, это будет означать идеологический провал, поскольку такие перемены указывают на утрату понятием его прежней оценочной силы. Так, закрепление за словом «патриот» его нынешнего значения («красно-коричневый, мракобес, жидоед») может значительно сократить сферу его применения, зарезервировав за ним узкую идентификационную функцию, что будет означать крах карьеры этого базового понятия эпохи Модерна.
За последний век было написано множество работ, посвященных истории понятия «патриотизм» и различным аспектам этого важнейшего маркера изменений политического дискурса. При всех различиях в подходах и деталях, общим для большинства исследований является утверждение об амбивалентном характере этого явления общественного сознания. С одной стороны, их авторами, безусловно, признается взаимосвязь патриотизма с республиканизмом, либерализмом и национализмом буржуазных демократий Европы и Америки с их представлением о массовой гражданской нации «патриотов», наделенных неотчуждаемыми права и свободами. Или словами того же Гегеля: «Корпоративный дух переходит в государственный дух, обретая в государстве средство сохранения особенных целей. В этом состоит тайна патриотизма граждан в этом аспекте – они знают государство как свою субстанцию, ибо оно сохраняет их особые сферы, их правомочия и авторитет, а также их благосостояние».
С другой стороны, очевидно, что патриотизм невозможно однозначно вывести ни из характера правления, ни из любви к конституции, ведь формы конституции и правления, не есть нечто, заранее предназначенное для отдельного народа. Всему этому как бы всегда предшествует "собственно любовь к отечеству", о которой, согласно Канту, мы можем говорить только тогда, когда она направлена на соединенную коллективность народа, которую мы рассматриваем в качестве племени, а себя – в качестве его членов". («Метафизика нравов».)
Вообще на примере кантовской философии становится понятной вся проблематичность, казалось бы, очень простой идеи «любви к родине. Так, «кенигсбергский затворник» в соответствии с ключевой для него идеей мирового гражданства подчеркивает, что человек причастен как к своему отечеству, так и ко всему миру, полагая, что человек как гражданин мира и земли, как истинный «космополит», чтобы «способствовать благу всего мира, должен иметь склонность в привязанности к своей стране». В этом смысле он никак не разделяет часто приписываемый ему абстрактно-универсалистский подход вульгарного Просвещения: у Канта патриотизм и космополитизм не противопоставлены друг другу, а взаимосогласованы как различные проявления любви. Как показал в своей работе «Универсализм прав человека и патриотизм» современный немецкий философ Манфред Ридель, в спорах "просвещенного космополитизма" с конвенциональным патриотизмом и тем с более "национализмом" (восходящим якобы ко вчерашним традициям национального государства) первый напрасно ссылается на кантовский универсализм прав человека. Вопреки распространенному заблуждению, кантовский "универсализм" не исключает патриотизма, он не сводит его к конституции государств: принцип универсального права человечества (jus соsmopoliticum) реализуется через гражданское право в государстве, поскольку существуют морально обоснованные чувства, которые потенциально являются универсальными и одновременно патриотическими, т.е. направленными на свой народ.
Более того, – теоретик всемирного правопорядка Кант борется с просветительской идеей всемирного братства людей: он даже называет знаком провидения то, что народы не сливаются в одно, а благодаря центробежным силам находятся в конфликте. При таком положении вещей национальное чувство и национальную гордость как факторы различения нации следует признать необходимыми, поскольку это суть естественные факторы разделения. Другое дело, что их все время пытаются усилить искусственными, такими как религиозный фанатизм, милитаристский дух, национал-шовинизм (когда "народ свою страну против других"), чтобы использовать во внутри- и внешнеполитической борьбе за власть: "Разум дает нам закон, на основании которого инстинкты, поскольку они слепы и дирижируют животностью в нас, должны быть заменены максимами разума. Чтобы искоренить национальное ослепление, его должны заменить патриотизм и космополитизм".
Чтобы убедиться в том, что в современной России кантовское политическое завещание так и не дошло до патриотического адресата, достаточно бросить беглый взгляд на сочинения наших нынешних «любителей родины». Беглый, поскольку используемый в них язык, образы и фигуры речи представляют собой настолько незатейливые конструкции, что вопрос содержания просто отходит на второй план. Приведем несколько цитат, характеризующих с одной стороны довольно сумбурное «миропонимание» профессиональных патриотов, а с другой – их понимание себя как воинов Света в окружении Тьмы.
Вот навскидку несколько типичных «патриотических тезисов» из пары глянцевых «аналитических» журналов, иллюстрирующих значительные успехи мракобесов в деле освоения новых публичных пространств:
«Для нормального христианина, да и любого здравомыслящего человека, не оглупленного «общечеловеческой» пропагандой, между коммунизмом, либерализмом, нацизмом разница только в методах и лозунгах, но не в сути, одинаково порочной. То, и другое, и третье порождение западного образа мысли работает на истребление целых пластов жизни: духовных, культурных, социальных, национальных»;
«Человеконенавистническая заповедь толерантности отучает различать, что такое хорошо и что такое плохо, размывает грани между черным и белым, добром и злом и меняет их местами. Толерантность – убийца культурного иммунитета, самосознания нации со сложившимися за века нравственными и религиозными традициями».
«Кремлевские кадровые инстанции готовят и пестуют сейчас массу новых, хороших начальников для всего Отечества. Может быть, это и к лучшему: если фильтр демократического электорального процесса в России так и не заработал по-настоящему, пусть будет задействован хотя бы фильтр бюрократического кадрового отбора».
«Наши правители все равно чувствуют себя неуверенно и неспособны отказаться от навязанных им извне еще в 1990-е гг. правил игры, в том числе от нынешней Конституции, нормы которой раз в четыре года предписывают устраивать в стране небольшую смуту под названием «выборы», а раз в восемь – ставить Россию на грань новой революции, требуя принудительной смены ее главы, независимо от желания ее народа и исторической необходимости».
«Сегодня Православие, которое сыграло такую важную роль в становлении и защите нашего государства, в становлении русского и многих других народов, само нуждается в защите и должно иметь возможность распространять и отстаивать свою морально-этическую доктрину, в чем государство и общество должны ему помочь».
«В настоящее время единственным очагом, где еще может быть сосредоточена духовная сила для мощного контрнаступления, является Россия. Здесь у нас Господь явил новые чудеса и новых святых. В будущем Россия может оказаться тем фонарем, который воздвигнется над миром, чтобы вновь осветить его сиянием истины Святой Троицы».
«Идеи геополитического автаркизма, столь естественно возродившегося в современной идеологии российской оппозиции, действительно, по всей вероятности, изначально, исконно присущи коллективному сознанию нации».
«Ресурсов у России для проведения автаркистской политики более чем достаточно: хватает и полезных ископаемых, и производственных мощностей (особенно если запустить те из них, которые пребывают в «законсервированном», то есть ржавеющем состоянии), и научно-технической базы, и, по большому счету, духовной самостоятельности нашей цивилизации. Существует самостоятельная и весьма авторитетная Церковь, сильный национальный интеллектуалитет. Нет лишь политической воли. И чем дольше официальный менеджмент будет противиться автаркистским устремлениям оппозиции, тем меньше останется шансов на сохранение реальной самостоятельности страны».
«Будущее России – за артелью, за объединением свободных тружеников и собственников, чей труд будет символизировать Творение».
«Русское национальное искусство в современной России полноценно уже существует. И если даже останутся три русских писателя, способных к самобытному творчеству, – национальное искусство есть и готово к развитию».
В принципе, здесь комментировать нечего, разве что на последнее откровение отвечу словами Гете: «Не может быть ни патриотического искусства, ни патриотической науки». Содержательно же это примерно тот же комплекс «идей», с которым приходилось иметь дело самым знаменитым критикам квасного патриотизма и наукообразного обскурантизма еще в 19 веке, например Белинскому, писавшему: «Нападки... на недостатки и пороки народности есть не преступление, а заслуга, есть истинный патриотизм». Еще более известно меткое наблюдение Салтыкова-Щедрина, получившее новую актуальность ввиду популярности у нынешней коррумпированной бюрократии идей по «патриотическому воспитанию» из бюджетных средств: «Что-то больно на патриотизм напирает. Наверное, проворовался».
Как известно, мощный удар по профессиональным патриотам нанес и Лев Толстой, убедительно показавший всю надуманность, искусственность их представлений о народе: «Предполагается, что чувство патриотизма есть, во-первых, — чувство, всегда свойственное всем людям, а, во-вторых, – такое высокое нравственное чувство, что, при отсутствии его, должно быть возбуждаемо в тех, которые не имеют его. Но ведь ни то, ни другое несправедливо. Я прожил полвека среди русского народа и в большой массе настоящего русского народа в продолжение всего этого времени ни разу не видал и не слышал проявления или выражения этого чувства патриотизма, если не считать тех заученных на солдатской службе или повторяемых из книг патриотических фраз самыми легкомысленными и испорченными людьми народа. Я никогда не слыхал от народа выражений чувств патриотизма, но, напротив, беспрестанно от самых серьезных, почтенных людей народа слышал выражения совершенного равнодушия и даже презрения ко всякого рода проявлениям патриотизма». («Христианство и патриотизм».)
Разделял Толстой и мнение об официальном патриотизме как инструменте идеологического оболванивания населения: «Патриотизм в самом простом, ясном и несомненном значении своем есть не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых — отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти. Патриотизм есть рабство».
Реакционный, антидемократический характер игры в патриотизм, которую вновь затевают мракобесные «идеологические виртуозы» в союзе с чиновной кликой, давно показал все тот же Салтыков-Щедрин: «Многие склонны путать два понятия: "Отечество" и "Ваше превосходительство"». Между тем, наши новоявленные «патриоты» совершенно напрасно автоматически отождествляют патриотическое и патриархальное деспотическое государство. Иммануил Кант уже более 200 лет назад выявил демократический характер современного патриотизма: "Деспотически" правит тот, кто рассматривает государство как свою наследственную вотчину (patrimonium), "патриотически, – кто видит в нем отечество, принадлежащее ему вместе со всеми гражданами, т.е. как страну, в которой все люди равны и каждый "при равенстве заслуг, до коих он себя может возвысить, ... обладает таким же достоинством как всякий другой". Различение "отеческого" от "отечественного" правления (imperium non paternale, sed patrioticum), которое, по Канту, есть "единственно мыслимое для правоспособных людей также и в отношении благоволения властителя" должно оказаться вполне по силам интеллектуальным борцам за «Великую Россию».
Нынешней русской власти, пытающейся одновременно быть правительством, парламентом, судом и еще общественным мнением в придачу также стоит прислушаться к старику Канту, не бросавшему слов на ветер: правительство, которое одновременно является законодателем, "следовало бы назвать деспотическим в противоположность патриотическому, под которым, однако, подразумевается, не отеческое, а отечественное (regimen civitatis et patriae)". При этом философ ссылается на принцип правовой самостоятельности, выводимый из принципа прав человека, поскольку "патриотически управляемое государство обращается со своими подданными как с членами одной семьи, но в то же время относится к ним как к гражданами государства, т.е. по законам их собственной самостоятельности, каждый из них сам по себе господин и не зависит от абсолютной воли другого лица – равного ему или стоящего над ним". Отсюда для судебной власти вытекает независимость, для законодательной и исполнительной властей – их разделение, а также обязанность правителя подчиняться воле законодателя. Как не трудно догадаться, это – всем известное разделение властей, когда властитель никогда не может быть правителем, законодателем и судьей в одном лице, ставшее основой общественной жизни современных наций.
В этом смысле многим «спасителям Отечества» – вместо того чтобы противопоставлять патриотизм и космополитизм, державность и демократию, православие и Современность – было бы полезно просто подучиться. Чтобы наконец прекратились их мракобесные, и самое главное антигосударственные, антинародные, антирусские камлании по поводу «суеверной бюрократии», восстановления монархии, православной автаркии и т.п., поскольку, как показывает печальный исторический опыт нашего народа, за всей этой игрой в новую Византию обычно скрывается банальная Туркмения.