Игра в тоталитаризм: культурно-психологический комментарий

От редакции.«Имя Сталина – имя коррупции», заметила автор «Русского журнала», философ Ирина Дуденкова. Так почему продолжается романтизация сталинской эпохи, хотя бы на уровне вкусовых предпочтений, и даже чуждые насилию люди ценят дизайн вещей сталинского времени? На вопросы «Русского журнала» отвечают Владимир Колотаев, культуролог, искусствовед, специалист по семиотике культуры, профессор РГГУ, и Елена Улыбина, психолог, профессор РГГУ.

* * *

Русский журнал:В 1990-е и 2000-е годы мы наблюдали несколько попыток восстановить "большой стиль" сталинской эпохи. Например, жилые комплексы "Алые паруса" и "Триумф-палас", перепевы советских бравурных песен, успех выставок соцреалистической живописи. Всё это явления, рассчитанные на разных потребителей, но объединённые одним – за образец берется даже не весь сталинский стиль, а один из его изводов, послевоенный триумфализм. Как вы можете объяснить эту тоску по довольно эксцентричному и устаревшему стилю?

Елена Улыбина: Триумфализм особенно востребован, когда человек ощущает свою слабость и незащищенность. В ситуации слабости хочется помечтать о победах, пусть и прошлых, но к которым ты как бы имеешь отношение. Этим, как кажется, можно заколдовать реальную ситуацию. Мы существуем при дефиците коллективного успеха, и в настоящее время нет легитимных символов, которые бы позволили этот дефицит восполнить. Большой стиль сладок для маленького человека. Маленькие люди хотят чувствовать себя большими и жить в доме с высокой башней.

Владимир Колотаев: И не только это. Брежневская эпоха была безжалостна к потребностям «простого человека» и не давала особо разгуляться естественным желаниям «красивого». Мечты ограничивались решениями съездов, и фантазировать можно было лишь о цифрах плана. Я помню, что огромной популярностью пользовались любые немногочисленные развлекательные передачи и фильмы без производственной темы. Очень хотелось чего-то праздничного, а навыкам «красивой жизни» не было возможности сформироваться. Послевоенный сталинский стиль позволил на имеющемся бэкграунде создать свой вариант Диснейленда. Сталинский ампир с одной стороны нереалистичен, похож на сказку, уводит в область фантазий, а с другой – имеет вполне прочную заземленность и привязку к тому, что точно было.

РЖ.:Идея империи становится повесткой дня наших дней: ее продвигает как центральная власть, так и нонконформисты, которые, отвергая ложный пафос центральной власти (нефтяного капитализма), грезят альтернативными моделями империи (информационной, американизированной, "евразийской", свободно-капиталистической и т.д.). С какими культурными и психологическими факторами вы связываете такой империализм?

Е.У.: Я бы не сказала, что нонконформисты и центральная власть мечтают об одном и том же. Это разные явления. Для нонконформистов империя не имеет внешних границ, разделение проходит по уровню включенности в культуру, и это разделение принципиально преодолеваемо. Для центральной власти империя без врагов немыслима. Она может строиться только на противопоставлении наших и не наших. В нонконформизме империя бесконечна и имеет только внутренние проницаемые резервации, а в тоталитаризме – конечна и создает внешние стены. Но все действительно хотят расширяться – таково самое общее, феноменальное описание происходящего.

В.К.: Тоталитаризма не существует как отдельного явления. Никакая эпоха не обладает монополией на тоталитаризм в широком смысле слова. В любом варианте империя предполагает упрощение мира, а это сильный соблазн. Нонконформизм и конформизм – это явления одного порядка, предполагающие борьбу с абсолютным злом. В этом случае понятно, что делать, и понятно, на основании чего можно проявлять снисходительность – на войне не до чистых рук и крахмальных воротничков. Империализм – это признак недостаточности собственной продуктивности, которая восполняется священной борьбой, внешним конфликтом.

Р.Ж.:Кроме того, мы видим, что воспоминания и представления о тоталитарном периоде в последнее время отличаются одной странной особенностью. Все вспоминают моральное унижение, но никто не вспоминает извращенных телесных практик зрелого тоталитаризма, от спорта и армии до жесткого канона красоты. Почему как раз диктатура тела никем, кроме М. Рыклина, не теоретизирована? Разговор идет только об отвлеченных идеях тоталитаризма. Скажем, подход М. Фуко, изучавшего политики в отношении тела, оказался почему-то невостребованным применительно к зрелому советскому обществу.

Е.У.: Культ тела универсален. Любая культура предполагает превращение естественного тела в культурное – через нанесение ритуальных шрамов, чернение зубов, корсеты, фитнес, каблуки. Требование естественности осанки и натурального цвета лица. Сейчас к телу предъявляются другие стандарты, чем в 50-е, но эти стандарты еще более жесткие, чем тогда. Чтобы «соответствовать» сегодняшним ожиданиям человек должен быть худым, молодым и красивым. И в ход идет спорт, диета, пластические операции, мода. Такого культа внешности сталинская эпоха и представить не могла. Другое дело, что отечественная культура и не предполагает сопротивления такому давлению, так как практики сопротивления вообще отсутствуют.

В.К.: В чем самая суть тоталитарной телесности? Тоталитарные телесные практики – это нечто стыдное, они предполагают вторжение официальной власти в интимную зону, преобразование самого естества. Им трудно сопротивляться, так как они строятся на вполне приемлемых тезисах заботы о здоровье и красоте. Тем самым власть занимает позицию мамы, которая заботится о чистоте, росте и сытости ребенка; проверяет, мыл ли он уши и требует съесть кашу. Чтобы бунтовать против такой власти, нужно признать свою зависимую позицию, а это неудобно. Наша культура сочетает стыдливость в признании телесных нужд с полным отсутствием права на стыд в отношении тела как приватной области.

РЖ.:В последнее время в массовой культуре появляются игры в тоталитаризм: от компьютерных стратегий, позволяющих построить свое тоталитарное государство, до блоггерских игр в "северную Корею" и "свободную Кубу" и попыток иронически имитировать тоталитарную риторику. Обычно при этом тоталитарная риторика имитируется очень неудачно. Какое именно свойство тоталитарной риторики, позволявшее ей держать массы в подчинении, при этом упускается? Как можно культурологически или психологически определить крючок, на который тоталитаризм зацепляет своих жертв? И что такое "менеджмент тоталитаризма" в виртуальной реальности?

Е.У.: В виртуальных империях ничего не упускается. Есть такой вид психологической защиты – идентификация с агрессором. В данном случае – идентификация с тоталитарной властью. Проще всего спрятаться от Большого брата, став им. Игры со злом – это способ заклинания: мы ощущаем несвободу в реальности и пытаемся овладеть ею, превратив ее в игру. Кажется, что если поиграть в империю, она перестанет быть страшной. В игре можно понять ее логику, приручить силы зла и занять позицию «над ними». Это иллюзорная победа над злом позволяет меньше ощущать унижение, ничего не меняя в реальной жизни.

В.К.: Менеджмент тоталитаризма в той степени, в какой он тоталитарен, строится на отсутствии менеджмента. Он основан на смеси реального страха и нереальных требований. Требуйте невозможного – лозунг любого успешного диктатора. Попытки воссоздать его в виртуальном мире бессмысленны, так как компьютерные миры предполагают планирование и расчет, попытку приспособить реальность под себя. А настоящий тоталитаризм враждебен самой идее адаптации – он признает только бесконечное творческое созидание вопреки любым ограничениям человеческой жизни.

РЖ.: Даже люди либеральных убеждений иногда признаются, что, ненавидя сталинский режим, они с ностальгией воспринимают сталинский стиль: массивную мебель, винтажные радиоприемники, гастрономию "Книги о вкусной и здоровой пище" и т.д. Очевидна стилистическая вторичность всех этих примет эпохи. Чем они привлекательны: тем ли, что считываются как наиболее нейтральный фон, "быт как таковой", или тем, что они действительно воспринимаются как главное звено между "нами" и "большим историческим прошлым"? И почему та критика исторического, которая позволила преодолеть тоталитарные искушения на Западе (критика "больших нарративов"), у нас плохо воспринимается, хотя многие примеры этой критики (например, идеи П. Хаттона и Ф. Анкерсмита), уже включены в вузовские программы для всех гуманитариев?

Е.У.: Наши мозги устроены так, что мы легко объединяем большое с хорошим, силу с качеством. Сталинская эпоха связывается с силой, а сильное государство, как предполагается, способно производить не только танки и победу, но и вкусное мороженное, красивые здания с колоннами и качественный крепдешин. И если Сталин и партия – для многих образ абсолютного зла, то сталинская зеленая лампа – всего лишь красивый артефакт, который служит замещением абрикосовому абажуру и скатерти на круглом столе. До абажура слишком далеко, дворянские собрания неубедительны, так пусть хоть продуктовый отдел ГУМа будет заповедником потребительского комфорта.

В.К.: Просто нам не за что ухватиться, выстраивая образ хороших себя. Сложно отказываться от «плохого» прошлого, не имея хорошего настоящего. Сталинская эстетика – это лайт-сталинизм без ужасов ГУЛАГа, но с Любовью Орловой. Перед нами очевидный поиск «очищенной истории», с которой можно не воевать. У «нас» не сформировано ясного отношения к минувшей страшной эпохе, как в Германии. «Мы» не знаем, любить Сталина или ненавидеть, и шаг к знанию боится сделать и центральная власть, и простой человек. Отказавшись от Сталина, мы как бы должны отказаться и от Победы, а кроме этого у нас остаются только балет и Юрий Гагарин. Но балет и космос – это и настоящее тоже, а в настоящем наши успехи в этих областях не столь велики. Вместе с тем, эстетика позволяет сохранять «милый образ» великих и сильных себя, ничего не уточняя. Она становится таким переходным объектом, который замещает отсутствие реальных достижений, не позволяя ни признать пустоту, ни найти прочную опору.

Беседовал Александр Марков

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67