Несколько моментов особенно выделяются в ситуации с Кондопогой. Первые кадры, поступившие с места "народного сбора", радикально отличались от всего того, что стало вещаться впоследствии про "погромы", "молодых людей" и "сухой закон". "Сбор" вызывает в памяти давно забытые картины - картины городских площадей, запруженных людьми в политических целях, то есть картины "перестройки". Может быть, "перестройка" возвращается в отдельно взятом городе? Если так, вопрос в том, какое направление она примет.
Легко считать, что политика, особенно в России, всегда завязана на какие-то конкретные причины, дела, события и ситуации. Еще проще - считать, что в "конечном счете" всегда существует политика факта. Но кондопожские события в который раз показывают, что в политике мы имеем дело с весьма сложным расслоением факта и интерпретаций, а также с их сочленением, артикуляцией, которая каждый раз обыгрывается по-разному. Когда говорится: "кавказцы убили русских" - или "русские устроили погром" - или "возникли гражданские беспорядки", - возникает проблема не дальнейшего уточнения событий, а уже принятой интерпретации, которая может развиваться. И именно из этого становятся понятны некоторые моменты, которые сами используются как материал для вторичных интерпретаций, заточенных под более узкие задачи.
Так, еще один момент, бросающийся в глаза, - это попытка контролировать кондопожские беспорядки в стандартном режиме, при помощи СМИ, - теперь, по прошествии нескольких дней, попытка, обнаружившая свой очевидный провал. Выглядела она своеобразно - с каждым новым выпуском новостей количество убитых шло в гору, и одновременно появлялись некоторые "национальные" подробности происшествия. При этом информация с места событий была доступна (благодаря сетевым ресурсам) практически сразу. СМИ, несомненно, работают в качестве машины гибкой цензуры, которая пытается не столько что-то утаить, сколько задать определенную интерпретацию.
Эта "большая" интерпретация, то есть интерпретация, поддерживаемая государственной машиной и ее придатками, ? не что иное, как интерпретация как отсутствие интерпретации. Именно она была заявлена в качестве ведущей. Отсутствие интерпретации является не каким-то недостатком, а вполне понятным, систематическим выбором, который в каждом из подобных случаев позволяет утверждать: "что-то случилось, но это ничего не значит". Или: "это бытовое преступление". Или: "ситуация под контролем". Некий "позитивный нуль". В современной России "быть под контролем" - значит иметь "нулевую политическую интерпретацию", т.е. сводить всё что угодно к голому факту. Который, замечу в скобках, можно раскладывать и представлять как заблагорассудится.
Именно эта "линейная", вписанная во все неповоротливые маховики государственной и медийной машины нулевая интерпретация, приводит к политическим эффектам, создающим силы трения, противостоять которым будет все сложнее и сложнее. Один из эффектов достаточно показателен - это безымянность жертв.
Легко заметить, что в случае любой неантропогенной катастрофы или же непреднамеренной аварии вроде падения самолета и т.п., первый вопрос - это вопрос имен жертв. Страна должна знать имена своих жертв, если эти жертвы касается всей страны. Элементарная социальная логика требует того, чтобы люди в любом месте России могли знать, не пострадал ли кто-то из их родственников или знакомых. Отсутствие имен жертв кондопожской трагедии (по крайней мере, они не были объявлены ни в одном из центральных СМИ до понедельника 4 сентября) говорит не столько о желании "замолчать" "славянские" фамилии (ведь мы не знаем этих фамилий), сколько о желании сделать событие голым фактом, локальным явлением, которым не стоит интересоваться. При помощи такого приема утверждается одна простая вещь - "если вы не в Кондопоге, не нужно этим интересоваться, поскольку наверняка вас это не касается, никаких родственников или близких в Кондопоге у вас нет и быть не может". Отсутствие имен говорит нам только о том, что "за этим ничего не стоит", "здесь нет никакого пространства для исследования", есть только место для "расследования" спецслужб.
Эта государственная интерпретация давно работает наотмашь, отбиваясь, как медведь от разгневанных пчел. Никакого заранее составленного плана нет - кроме того, который постулирует: именно политика государства должна определять, что является политикой, а что не является. Политика должна оставаться внутренней. И эта внутренность не должна иметь лакун или двойного дна. В случае с Кондопогой эта традиционная стратегия дает сбой, поскольку она открывает дорогу для войны интерпретаций, поддерживаемой политическим моментом "сбора", "мгновением истины". "Народный сбор", в отличие от убийства людей или последовавших погромов, - это именно политический момент, поскольку его нельзя объявить простой случайностью, на которую можно не обращать внимания. Он исходно "больше" любого фактического "обстояния дел".
Однако сам по себе он оставлен без внимания именно в силу того, что политика давно отдана на откуп воюющим друг с другом интерпретациям. В самом деле, наивно думать, что, например, власть имеет некую "абстрактную", "пустую" интерпретацию, а ее оппоненты получили доступ к реальным проблемам и противопоставляют реальность ирреальному медиа-пространству, подконтрольному власти. На деле, момент политики стирается ходячими интерпретациями, которые буквально "воплощены" в определенных людях и движениях. Российская политика до сих пор представляет собой политику "людей-идей", и далеко не только политику "шкурных интересов".
Против националистической интерпретации выступает государственная интерпретация в виде "Наших", мгновенно материализующаяся в "комиссарах" на посылках, ? но обе они в одинаковой степени не способны развить политическое движение, которое получило толчок, стать ему "адекватным". Обе они, de facto, истолковывают его как "бунт", только одни видят в нем бунт опасный и вредный, а другие - праведный и давно ожидаемый. С двух сторон - некий топорный теоретизм, начетничество, и преимущество каждой из сторон определяется разве что статистически. Конечно, в таком противостоянии сейчас выигрывает именно националистическая интерпретация, которая подкрепляется не только истиной факта, но и политическим движением, которое не удалось затушевать и которое создало прецедент принятия решений.
Почему обе интерпретации не знают, что делать с избыточным для них "сходом", и почему обе они - хотя и по-разному - пытаются стереть этот спонтанно возникший политический момент? Здесь следует вернуться к практике "цензуры", "полуправды", поскольку этот момент является ключевым. Как только создается впечатление, что интерпретация, претендующая на господство, не может справиться со своей собственной вотчиной фактов, как только она начинает обращаться к тезису "здесь нет ничего нового", ее игра проиграна. Однако зачем в таком случае вообще ее поддерживать? Или, иными словами, почему государственная политика не может перехватить аргументы своих оппонентов? Дело в том, что сталкивающиеся сейчас на фоне Кондопоги интерпретации не равноценны, они предполагают принципиально разное отношение к самой социальности.
Интерпретация "отсутствия интерпретации" имитирует позднесоветское "бытовое" отсутствие политики, ее "сонность" и "застой", но в своей работе она может подкрепляться только достаточно развитыми - в буквальном смысле слова современными - социальными институтами, например правовой системой. Иначе говоря, поддержание нулевой интерпретации любых национальных столкновений - это не столько отрыжка советского "интернационализма", сколько память о социальной модернизации, которую Россия осуществила в XX веке. Эта интерпретация интуитивно чувствует, что с национализмом что-то "не так", поэтому предпочитает всеми силами делать вид, что национальных вопросов не существует. Иначе говоря, первое, государственное, устранение политики "на местах" ? это однобокое обнаружение в ней одной только "этнической" политики и, следовательно, попытка стереть ее как опасный "архаизм".
И эта стратегия имела бы смысл, если бы она получала обеспечение. Дело в том, что государственная интерпретация чрезвычайно дорога и "технична", то есть она по самой своей логике должна быть обеспечена системой социальных механизмов, память об ущербном, но все же реальном существовании которых осталась, но ? не они сами. Попросту говоря, нулевая интерпретация, предполагающая возможность сведения любого национального конфликта к простому факту, к преступлению, социальной аномалии и т.п., должна быть материализована в виде чрезвычайно сложной и эффективной социальной системы (права, трудоустройства, налогообложения и т.д.), а не в виде риторического или, тем более, силового отрицания, "отречения" и "вытеснения" всего национального. Например, эта интерпретация имела бы смысл только в той ситуации, если бы существовала судебная система, не погруженная без остатка в систему экономических интеракций. Поскольку этого нет, она превращается в опасную риторику, в означающее, за которым всегда будет маячить означаемое скрытых интересов, даже если никаких таких интересов нет.
В настоящее время означающее господствующей интерпретации, похоже, уже не способно выступать иначе как в форме голого господства. Иначе говоря, некогда хранимое им смутное ощущение "большой социальности" и "большой политики" утеряно в пользу сиюминутного господства, которое будет руководствоваться тавтологиями. Вместо реанимации реальных социальных механизмов, предполагающих равенство перед законом, будет использоваться технология "гуманитарной" войны. Ведь как иначе истолковать рейды "Наших", если не в качестве начала "гуманитарной операции" на своей собственной территории? "Голый факт" нормальной социальной жизни будет, скорее всего, имитироваться не ее восстановлением (что в ситуации коррумпированной исполнительной и судебной властей представляется невозможным), а либо пропагандой, либо силовыми действиями (в данном случае они не отличаются друг от друга).
Понятно, что в такой структурной ситуации все козыри у националистической альтернативы. Если государственная "нулевая" интерпретация должна была подкрепляться действительно дорогими и современными решениями, позволяющими людям "не думать" о ситуациях, подобных кондопожской, в национальных терминах, то националистическая интерпретация (в тех или иных ее вариантах) значительно более "эффективна" в силу того, что предполагает радикальное упрощение всей проблемы. Вместо системы, проникающей во все поры социальной жизни (от образования и бизнеса до армии), она предлагает большое повествование, которое всё ставит на свои места. В этом повествовании кавказцы изначально ненавидят русских и, со всей присущей им хитростью, стремятся низвести их до положения рабов или хотя бы людей второго сорта. Соответственно, и решение любой общественной и политической проблемы сводится к своему праисторическому образцу - отделению своих от чужих, поскольку среди своих всё всегда будет в порядке.
Легко заметить, что национализм по своему существу предполагает, что никакой политики не существует, кроме политики столкновения внутреннего и внешнего, своего и чужого, причем такая политика является не нормой современного общества, а его аномалией. Его преимущество сейчас не только в радикальном упрощении, но и в том, что отсутствие реального политического подкрепления государственной интерпретации привело к тому, что "на местах" единственной формой социальной жизни зачастую являются именно национальные сообщества. Общество деградировало, но означающее социальности осталось, и теперь государство не знает, что с ним делать. Национализм предлагает действовать именно "на уровне реальности", "резать по живому", отбросить означающее как вредную идеологию, разделить диаспоры и племена, обратиться к фундаментальному уровню "политики почвы", отрицающей всякую реальную политику за счет экскоммуникации "пришельцев".
В подобной патовой ситуации единственное реальное решение оказывается одновременно нереальным. Разговор в стиле "равенства перед законом" выглядит утопией. Но нет никакого иного решения, кроме восстановления политической и социальной ткани, в которой криминальные диаспоры и племенные обычаи просто не смогут найти себе места.
Например, кондопожская трагедия непосредственной причиной имела, по всей вероятности, именно то, что "обиженные" кавказцы привели себе подмогу. То есть речь идет не о случайном убийстве, а об организованном, причем организованном при участии уже имевшегося сообщества, очевидно криминального характера. Уже в обычном уголовном праве существует гигантская разница между убийством по неосторожности и убийством, совершенным преступной группой. Будет ли это юридическое различие принято и реализовано в суде - вопрос к власти.
Решения же, исходящие из противоположной логики, - или, вернее, отказ от какого-либо решения - логически завершаются опасным парадоксом, который можно продемонстрировать примером из жизни. Буквально вчера я рассказывал человеку, давно известному мне своими националистическими настроениями (в стиле "всех кавказцев - вон из Москвы, пусть каждый живет там, где родился"), о событиях в Кондопоге. Диалог был примерно следующим: "Ты что же, не слышал - в Кондопоге русские бьют кавказцев? - А Кондопога - это где? - Это в Карелии. - А, в Карелии, но там же нет русских?".